Книга: На прозрачной планете
Назад: Рассказ второй Александр Грибов
Дальше: Рассказ четвертый Елена Кравченко
Рассказ третий
Степан Ковалев
1
Ковалев приземлился окончательно. Жалобы и увертки не помогли. Он еще пытался сопротивляться, еще надеялся, поехал в Москву, дошел до высшего начальства но пришел день, когда главный врач сказал:
— Ничего не поделаешь, дорогой. Последствия контузии. Левый глаз видит на двадцать процентов. Нельзя вам летать!
— Нет, я вижу хорошо! Я волновался на комиссии… — пробовал возразить Ковалев.
Но врач улыбнулся в ответ:
— Это и плохо, что видите хуже, когда волнуетесь. Лечиться надо всерьез. Да вы не горюйте, вы свое сделали. Можете выйти на пенсию и отдыхать.
— Рано мне отдыхать! Я моложе вас лет на десять. Вы же не отдыхаете…
Врач развел руками:
— Каждому свое. Есть специальности, связанные с возрастом. Возьмите, например, спорт. Для бокса, борьбы, спринтерского бега лучший возраст двадцать пять лет. После тридцати чемпионы сдают красные майки, сходят на третье, пятое место, потом во второй десяток. Люди находят выход: работают тренерами, растят учеников, своих спортивных наследников. Не обязательно летать самому. Поищите место в школе или на аэродроме…
— На аэродроме? Никогда!
Ковалев представил себе зеленое поле, готовые к взлету машины, ревущие моторы, стремительный разбег… Рванувшись вперед, стальная птица устремляется в голубой простор. Острые крылья режут плотный воздух, встречный ветер хлещет ее… а на опустевшем поле стоит унылый человек, тоскливым взглядом провожая серебряную точку. Нет уж! Чем жить так, томясь, завидуя, тоскуя и каждый день видя недостижимое, лучше порвать сразу, не мучить себя. Нет, нет, на аэродром он не пойдет!
Врач проводил Ковалева до дверей, пожал ему руку, похлопал по плечу, пригласил зайти через несколько месяцев. А Ковалев чувствовал, будто его вышвырнули на улицу пинком. Дневной свет показался ему тусклым и серым. Прохожие раздражали. Спешат? Конечно, они имеют право спешить, у каждого есть место и дело. Только он один может не торопиться. Начинающий пенсионер!.. Говорят — заслужил покой. Выбросили, сдали в утиль!
А в памяти назойливо повторялась одна и та же строчка из слышанного когда-то стихотворения:
Жить, говорит, будешь. Петь — никогда.
«Ну что ж! — сказал Ковалев сам себе. — Если петь не придется, жить все-таки нужно. Поеду назад на Камчатку, на Вулканстрой. Там всякие люди нужны, найдется койка и для бывшего летчика».
2
«Жить, говорит, будешь, петь — никогда».
Не было песни в душе Ковалева, и все казалось ему не так.
На каждой лекции он вспоминал летную школу. Тогда тоже была черная классная доска, мел и тетради… Но в тетради — увлекательные вещи: силуэты самолетов, топографические знаки, сведения о тяге, сопротивлении воздуха, циклонах, антициклонах… А теперь что?
«Бурение производится:
1. Для изучения грунтов и горных пород при возведении зданий, мостов, гидротехнических сооружений и при поисках полезных ископаемых.
2. Для добычи полезных ископаемых, чаще всего нефти, газа, воды, соляных растворов, минеральных вод.
3. В горном деле для вентиляции, водоотлива, прокладки трубопроводов и кабелей.
4. Для взрывных работ…»
Слов нет, и вентиляция и полезные ископаемые нужны и полезны. А все-таки с полетами им не сравняться…
Но пусть предмет не нравится. В каждом учебнике есть скучные главы, все равно к экзамену их перечитываешь. Если пришел на курсы, надо учиться. И Ковалева раздражали соученики помоложе, которые по вечерам, вместо того чтобы переписывать конспекты тратили время на волейбол, кино или танцы.
— У нас насчет дисциплины крепче было, — укорял их Ковалев. — После обеда на занятия строем ходили и с песней… Бывало, приведет старшина в класс: «Садись! За посторонние разговоры — два наряда вне очереди». Порядок! Уткнулся в книгу, молчишь. Называлось — «часы самоподготовки».
Но пусть товарищи проявляют легкомыслие. Станут старше — остепенятся. Солидный человек может заниматься в одиночку, лишь бы педагоги были хороши. Против лекторов Ковалев ничего не имеет. Люди ученые, со знаниями. А вот практику ведет буровой мастер Мовчан, долговязый, длиннорукий, длинноносый, весельчак, балагур. Он горбится, размахивает руками, улыбается. Старшина летной школы сказал бы: «Внешний вид у него отсутствует». Может быть, мастер он и знающий, а дисциплины никакой… Пол-урока тратит на примеры, рассуждения, случаи из жизни. Вчера объяснял буровой станок и вдруг говорит:
— Что же мы проходим, хлопцы? Думаете, шкивы, болты, штанги; одним словом металлический лом, — это и есть машина? Нет. Если вдуматься — перед вами богатырский меч. Вот в сказках рассказывают: садится богатырь на коня и наскакивает на огнедышащего змия. Конечно, с мечом на змия страшновато. А если в танке да с орудием, пшик будет от того змия. За что я люблю машину? В руки она силу дает. Выхожу я, Мовчан, против вулкана один на один, а вместо меча у меня буровой станок. Страшно? Ничуть. Опасно и весело.
«Болтовня это все!» — думает Ковалев и говорит:
— Разрешите вопрос: а из каких частей состоит станок?
Но пусть даже учитель не по душе. Заниматься можно и по учебникам. Прочел, повторил — и свободен. Иди отдохнуть, погулять. Однако Ковалева не тянет на улицу. Ему кажется, что воздух теперь не тот у Горелой сопки. Куда не кинешь взгляд, первобытный хаос, развороченная земля, пни, строительный мусор. Конечно, это временно. Сейчас на Вулканстрое переходный период. Леса уже нет, сада еще нет. Но Ковалев не умеет видеть будущие яблони в комьях глины. Глядя на перевернутую землю, он морщится; глядя на утраченное небо, тоскливо вздыхает.
Трудно человеку без песни!
3
— Послушайте, хлопцы, что я вам расскажу. Был в Ишимбаеве такой случай. На глубине две тысячи семьсот метров сломался бур… Понимаете, что это значит — на этакой глубине авария? И не залезешь туда, и рукой не ухватишь, и глазом не видно. В общем, растерялся народ. Присылают за мной машину: «Посоветуйте, как быть, Григорий Онисимович…» — У Мовчана были свои недостатки. Пожалуй, он слишком много говорил о себе. Но работать он умел. Приятно было посмотреть, как он управлял буровой установкой, одним взглядом окидывал все приборы, пробегал пальцами по рубильникам и кнопкам, словно опытный пианист. Мовчан знал на слух, хорошо ли работают у него моторы, по шуму, лязгу, грохоту понимал, как идет бурение. И бур у него входил в породу, словно нагретый нож в масло. Глядя на Мовчана, казалось, нет ничего проще, чем управлять буровой установкой. Шуточное дело! Игра, забава, песня…
— А ну-ка, Степан, попробуй ты.
На том же месте — Ковалев. И песни нет, начинается тяжкий труд. Грохот механизмов ничего не говорит, он становится просто грохотом, бестолковым и утомительным. Приборов гораздо меньше, чем в кабине вертолета, но почему-то Ковалев упускает из виду то один, то другой.
— Опять прозевал! — кричит Мовчан. — Эх ты, голова с кепкой! Привык к привольной жизни на небе!
Летчик Ковалев стискивает зубы. На небе не привольная жизнь. Попробовал бы Мовчан этой привольной жизни! Но ученик Ковалев проштрафился на земной работе, против этого не поспоришь.
— Вы не кричите, объясните толком, — хмуро говорит он.
— Да я же объяснял сто раз! Нет у тебя, Степан, подземного чутья.
— Не верю я в чутье, — твердит Ковалев.
— Нет, чутье есть! У кого вкус к работе, у того и чутье. Как ты идешь к станку? Хмурый, кислый, словно тебе жить надоело. Думаешь, на пятерку ответил — и достаточно. Пятерка — это сто процентов плана, а люди шестьсот дают, находят новое, умом раскидывают… Должно быть, душа у них к делу лежит. Для них работа — праздник. Ты пойми: что по программе положено, я тебе растолкую, но бурение программой не кончается, оно особого чутья требует — подземного.
Можно ли слушать спокойно такие слова? Если чутье — это любовь к делу, мастерство, вдохновение, было у Ковалева чутье, не подземное — воздушное. Небо он любил, понимал, чувствовал. Для буровых скважин нет у него ни любви, ни вдохновения. Он еще не стар, может работать честно, и вот с первых шагов ему говорят, что честности мало, нужно еще чутье. Что отвечать? Не сознаваться же, что он старается, а радости в работе не видит!
И Ковалев спешил спрятаться в скорлупу.
— О чутье в учебнике ничего не написано, — говорил он. — Есть люди разные. Одни головой думают, другие — печенкой. Я из первых… Когда мне словами объясняют, я понимаю, а насчет нюха, сознаюсь, не мастак. Я человек, а не легавая собака.
4
Замысел покорения вулкана был очень прост: пробурить гору до внутренней пещеры, лаву выпускать вниз и Тай использовать, газы отвести вверх и тоже использовать. Чертежницы Гипровулкана много раз изображали этот замысел на ватманской бумаге, проводя тонкие пунктиры от подножия и от вершины вулкана к его центру. У чертежниц это получалось изящно и легко: острым, рейсфедером они за две минуты пробивали вулкан насквозь.
Но вот пришла пора воплощения. В газетах, на заводах, в конторах зазвучало новое слово — «Вулканстрой». Плановики отпускали средства, заводы отгружали, пароходы везли на Вулканстрой бетономешалки, запасные части, рельсы, провода, контейнеры, ящики, тюки, бочки… Потянулись на Камчатку умелые люди — машинисты, шоферы, электрики, бетонщики, плотники, крановщики, монтажники, автоматчики, программисты и вычислители… И повара, чтобы кормить эту армию, и парикмахеры, чтобы стричь ее, и портные, чтобы шить одежду, и киномеханики, и учителя. Ни чертежницы, ни инженеры, ни даже Грибов не представляли себе, сколько хлопот будет из-за каждой черточки пунктира. Пожалуй, только один человек видел все заранее — инженер Кашин, некогда выстроивший вулканическую станцию в уме, к теперь строивший ее на местности в натуральную величину.
Лава пойдет вниз, а пар наверх. Пунктир, обозначающий паропровод, — только одна из деталей на схеме реконструкции вулкана. Точнее сказать, это двенадцать деталей, так как в Гипровулкане уже давно решили сооружать не один паропровод, а двенадцать, как бы разделить силу вулкана на двенадцать частей. Так надежнее, безопаснее.
Итак, следовало пробурить двенадцать скважин, а для этого забросить на вулкан двенадцать буровых вышек со станками, обеспечить их горючим, запасными деталями, инструментами, послать двенадцать буровых бригад, поставить для людей сборные домики, выдать Теплые полушубки, валенки и продукты на завтрак, обед и ужин. Обо всем этом должен был подумать Кашин, великий мастер заглядывать в будущее.
У Ковалева была своя доля забот. Во-первых, он сдавал экзамен по буровому делу. Как и полагается, он волновался, что-то забывал, вспоминал, ругал свою «заскорузлую старческую память», в последнюю минуту листал конспекты. Он так боялся осрамиться, ответить хуже зеленой молодежи.
Но все сошло благополучно. Ковалев, получив пятерку, сразу с курсов отправился на склад. Как староста группы, он обязан был считать вещевые мешки, горные ботинки с шипами и банки с консервами — трехдневный неприкосновенный запас пищи. Группа бурильщиков должна была выйти в понедельник на рассвете. Но в субботу вечером на курсы пришел приказ: Мовчану с лучшими учениками на следующий день в десять утра явиться на площадку базальтолитейного комбината.
Комбината, собственно говоря, еще не было. Но площадку для него уже отвели. Это был пустырь у подножия вулкана, огороженный забором, вплотную примыкающий к склону горы. Небольшая речка, протекавшая здесь, размыла древние базальты и обнажила отвесные шестигранные столбы. Они были похожи на подпорную стенку, поставленную человеческими руками. Даже не верилось, что природа вытесала эти ровные плоские грани, выстроила шеренги столбов.
Мовчан не отличался особой точностью. Когда он привел своих учеников, инженеры во главе с начальником строительства уже собрались возле базальтовых столбов. Мовчан хотел шумно рапортовать, но Кашин остановил его жестом. Сам он и его спутники внимательно и даже настороженно глядели на откос.
«Что они там высматривают?» — удивился Ковалев. Но расспрашивать постеснялся.
Инженеры молчали, казалось, она прислушиваются к чему-то. Ковалев прислушался тоже. Он различил непонятный, все усиливающийся лязг и скрежет. Внезапно столбы дрогнули, мелкие камешки посыпались вниз, послышались новые удары, все более отчетливые. И туг гора раскрылась, как в арабской сказке, изнутри выглянула зубчатая морда какой-то неведомой машины. Запахло озоном и пылью. Машина нажала, столбы рухнули, и, лязгая гусеницами, из горы выползло стальное чудовище. Оно остановилось тут же, у речки, как будто уморилось от тяжелой подземной работы, не могло сделать ни шагу больше. Затем сзади открылась дверца, и из зубастой машины вышел обыкновенный человек небольшого роста, круглолицый, курносый, с лысиной и редкими усами, желтыми от табака.
— Поздравляю с победой! — Кашин обнял человека, явившегося из-под земли, потом обернулся к бурилыцикам: — Познакомьтесь, товарищи! Это инженер Котов, конструктор подземного электрокомбайна. А это наши бурильщики, старший мастер Мовчан.
Мовчан засыпал конструктора вопросами:
— Почему называется «электрокомбайн»? Ах, вот что: двигатель электрический! А я думал — вы режете камень искрой, на заводах я видел, как сверлят и режут искрой. А вы чем берете? Жаром? Раскаленные зубья, что ли? Ах, газовые струи! Значит — термобурение. Только в буре одна струя, а у вас, наверное, сорок? Даже сто сорок! Для чего так много? Направляете во все стороны — вперед и под углом? Понял: нарезаете клинья, потом скалываете. И не заедает? Продвигаете зубья? А из какого материала зубья? Они должны быть тугоплавкие. Металлокерамика? Это, конечно, подходит. И сколько же вы проходите в час? А как с креплением? А если горное давление растет?
Глаза у Мовчана горели. Ему так хотелось испробовать силу незнакомой машины, взвесить этот меч в своей руке, ринуться с ним в бой на «огнедышащего змия».
— Нравится? — спросил Кашин.
— Спытать надо, — ответил Мовчан, скрывая нетерпение.
— Испытать придется, — сказал Кашин. — Для того вас и вызвали. Комбайн этот будет сооружать штольню для выпуска лавы — очень важный объект. Машина новая, машинистов для нее нет. На первых порах изобретатель сам поведет комбайн и будет обучать помощников, кого-нибудь из вас. Кому пришлось по вкусу?
— Разрешите мне, — заторопился Мовчан. — У меня к новым машинам призвание.
— А из учеников кто-нибудь? Кто у тебя отличник?
— Отличники есть, опытных машинистов нет.
— А Ковалев? Ведь он человек солидный.
Бывший летчик удивился, что Кашин помнит его. Они не встречались уже несколько лет.
— Про Ковалева я скажу, — начал Мовчан. — Ты не обижайся, Степан, я выложу всю правду, как есть. Ковалев работник усидчивый, ровный, исполнительный. Пожалуй, лучший из выпуска. Но нет у него чутья, нет настоящей охоты к делу. Сто пять процентов давать будет, а сто пятьдесят от него не ждите. При хорошем машинисте дельный помощник будет. Если разрешите, я возьму его с собой в комбайн.
— А что вы сами думаете, товарищ Ковалев?
— Я человек дисциплинированный, работаю где поставят.
Кашину понравился этот ответ. Он всю жизнь работал там, куда пошлют, и очень гордился этим.
— Тогда мы сделаем так, — решил он. — Наверху двенадцать скважин — широкий фронт. Там нужен опытный руководитель. И мы направим туда Мовчана. А Ковалев, поскольку он хороший помощник, пойдет помощником к товарищу Котову. Вы не теряйте времени, Ковалев, оформляйтесь и начинайте знакомиться с делом. А в среду мы проводим вас в путешествие к центру вулкана.
5
В своей жизни Ковалев много странствовал. Он налетал больше миллиона километров и тысяч двести проехал по железным дорогам и на пароходах. Теперь ему предстояло еще одно, совсем небольшое путешествие, всего девять километров, — от площадки базальтолитейного завода к огненному сердцу вулкана.
Всего девять километров!.. Но таких путешествий еще никто не совершал. Впервые люди решились проникнуть в недра вулкана.
Проводы были торжественные, с речами и музыкой. Когда оркестр заиграл гимн, инженер Котов и Ковалев вошли в кабину и плотно захлопнули герметическую дверь. Котов сел за рычаги, включил мотор. Тяжело переваливаясь, комбайн проехал несколько метров, порвал цветную ленточку старта и тупым рылом уткнулся в базальтовую скалу… Котов потянул рычаг на себя. Из рыла выдвинулись тупые зубья. Из их кромки били огненные струи, даже при дневном свете различалось оранжевое сияние. Пламя нарисовало на базальте багровую решетку, как будто ножом надрезали каменную шкуру и из-под нее проступила кровь. Минута — другая — третья. Трехгранные обломки откололись почти одновременно, с грохотом выкатились из-под комбайна. Котов снова включил мотор и продвинулся вперед на двадцать сантиметров.
И снова цикл: зубья вдвигаются, надрезают, скалывают, сбрасывают камни, машина делает шаг вперед. На каждый шаг — шесть минут, за полчаса — метр, два метра в час. Через час Ковалев приоткрыл дверцу и выглянул наружу. Комбайн стоял на прежнем месте, только голова его спряталась в скалу. Провожающие разошлись, остались самые терпеливые, но и они уже не аплодировали, — когда машина отвоевала очередные двадцать сантиметров.
Так началось это медлительное путешествие: два метра в час. Бывший летчик странствовал на этот раз среди камней. На его пути была застывшая базальтовая лава, туфы из слежавшегося пепла вперемежку с вулканическими бомбами, прослойки льда. В машине имелось маленькое смотровое окно с куском искусственного кварца вместо стекла. Но Ковалев редко смотрел в окошко. Вскоре он научился узнавать породы по сопротивлению рычага. Идти базальтом было тяжелее всего, по туфу легче, еще легче — по пластам погребенного льда. Лед легко таял и скатывался по желобу аккуратными треугольными плитками.
Больше всего затрудняли путь кристаллические жилы. Они встречались изредка в глубине вулкана и состояли из той же базальтовой лавы, но застывавшей медленно, постепенно, так, что в растворе успели вырасти кристаллы. Жилы были гораздо тверже окружающих пород и резко снижали скорость комбайна. Зато геологи радовались каждой жиле, потому что в них попадались ценные минералы и пустоты с гнездами прозрачных, цветных и лаково-черных кристаллов.
У выхода из штольни дежурили и археологи. Они тоже осматривали осколки, плывущие по транспортеру.
Путешествие в глубь вулкана было одновременно и путешествием в прошлое. Ведь вся Горелая сопка образовалась из лавы и пепла, выброшенных извержениями. На самой поверхности лежал пепел последнего извержения, сгубившего Виктора Шатрова, под ним — пепел и лава извержений 1953, 1945, 1938, 1932 годов, извержений XIX и XVIII веков, времен Крашенинникова и Атласова и даже более ранних, когда русские еще не открыли Камчатку.
Комбайн как бы странствовал по минералогическому музею. Кроме того, он продвигался в тропики — от низких к высоким температурам. На поверхности стояло прохладное камчатское лето с температурой десять-пятнадцать градусов. В центре вулкана находилась расплавленная лава, нагретая до тысячи ста — тысячи трехсот градусов. В среднем жара возрастала на один градус на каждые семь метров — в пять раз быстрее, чем обычно в шахтах.
Правда, в первые дни температура не поднималась, а падала. На девяносто седьмом метре машина вступила в толщу льда, и в разгар лета Котов и Ковалев работали при десяти градусах мороза.
На пятый день комбайн пробил насквозь погребенный ледник. Вскоре температура поднялась выше нуля, растаял мохнатый иней на металлических деталях, снова началась весна. Она продолжалась около недели, пока комбайн полз от нуля до пятнадцати градусов. Еще неделю подземные путешественники прожили при самой благоприятной температуре между пятнадцатью и двадцатью шестью градусами, которую климатологи называют «зоной комфорта». Вслед за тем началась зона знойного лета. Температура грунта неуклонно росла — сегодня тридцать градусов, завтра — тридцать пять, через неделю — сто. Стены туннеля дышали жаром, как хорошо протопленная печь. В обед рабочие варили яйца вкрутую, кипятили чай, ставя котелок на камни.
Зона льда и зона комфорта остались далеко позади. Некоторые любители прохлады уходили туда в перерыв перевести дух. А в забое приходилось работать в несгораемых костюмах, похожих на водолазные, с искусственным охлаждением. В них был запас кислорода, термос с водой, можно было напиться, не снимая шлема, даже устроить душ при желании. И все равно температура в костюме была не ниже пятидесяти градусов.
Изо дня в день в накаленной, пышущей жаром кабине сидел Ковалев в трусах и несгораемом скафандре. Пот заливал ему глаза, с кончика носа капал на грудь. Ковалев моргал, встряхивал головой, протирал очки. Обязанности были несложны: рычаг от себя, кнопки, рукоятки, снова рычаг… Так каждые шесть минут. За шесть минут — двадцать сантиметров.
— И как только вы выдерживаете? — удивлялись соседи по общежитию.
Ковалев скупо улыбался. Он выдерживал двойную петлю и пикирование с восьмикратной перегрузкой, когда человек весит полтонны. Он выдерживал лобовую атаку, где гибнет тот, у кого нервы сдают раньше. Его подвело зрение, а не выдержка. Подумаешь, жара! Невелик подвиг — переносить жару!
6
Ковалев быстро освоился с комбайном, и Котов доверил ему рычаги. Правда, сам конструктор не оставлял машиниста без наблюдения, никогда не уставал повторять: «Полегче! Немножко терпения. Силой здесь не возьмешь. Плавно. Теперь — рукоятку…»
Котову было за пятьдесят, но годы не уменьшили его подвижности. Это был худенький, порывистый, нетерпеливый человек. Говорил он быстро и громко, будто убеждал собеседника и сердился на непонятливость. Часто обрывал разговор на полуслове, выбегал из комбайна в туннель, возвращался, присаживался, вскакивал, заглядывая в окошечко. Вероятно, из-за своей непоседливости он и передал рычаги так охотно новичку. Самому Котову трудно было высидеть неподвижно несколько часов.
Летая, Ковалев привык к постоянному напряжению, настороженности, к ежесекундной готовности встретить смертельную опасность. На подземном комбайне быстрота была ни к чему, требовалось только внимание и терпение. Ковалев скучал за рычагами. Руки у него не уставали, голова была свободна, и он с удовольствием слушал рассказы разговорчивого изобретателя.
Котов казался разносторонним человеком. Он со знанием дела рассуждал об уличном движении, об орошении пустынь, о судьбе морей и строении гор, но вскоре Ковалев понял, что все мысли Котова связаны в один узел, и узел этот — электродисковой комбайн.
Новая задача строительства — говорил, например, Котов, — обеспечить всех москвичей загородными дачами, Пусть отдыхают на чистом воздухе. А почему воздух в городе нечистый? Я скажу: главный отравитель — уличный транспорт, с бензином и пылью. Так нужно смотреть в корень: убрать транспорт под землю, наверху оставить только дома И сады. Метро — это самое начало. В больших городах все проезжие дороги должны быть подземными. И движение быстрее, и полная безопасность. Под землей места хватит. Нетрудно пробить отдельные пути для грузовых и легковых машин, а все пересечения сделать на разных уровнях. Сейчас построить туннель не проблема. Есть у нас комбайны. Каждая машина в месяц может дать три километра подземной дороги и больше.
Из зарубежных писателей Котов выше всех ставил Келлермана за его роман о туннеле под Атлантическим океаном из Америки во Францию. С восхищением Котов отзывался об Александре Родных, остроумном авторе, который в начале нашего века выпустил тоненькую книжечку — незаконченный роман в две с половиной главы — и в этих главах описал фантастический туннель из Петербурга в Москву по хорде. В таком туннеле поезда могли бы идти почти без затраты энергии: половину пути катиться вниз, набирая скорость, а затем с разгону подниматься вверх…
— Мы еще построим хордовые туннели, — уверял Котов. — Не для поездов. Энергия сейчас не столь дорога. Но таким путем стоит переправлять пресную воду на юг — в пустыни из северных болот и озер. Например, соединить Ладожское озеро с Калмыцкой степью. Вода придет на юг самотеком и еще подогреется за счет подземного тепла.
Котов раскладывал карты, исчерченные разноцветными линиями. Этот энтузиаст составил план подземного строительства на триста лет вперед. Кажется, дай ему волю — он на всех заводах строил бы подземные комбайны, все улицы и дороги, железные и шоссейные, заменил бы туннелями.
…Но все это было в далекой перспективе. Пока что Котов строил свой первый туннель, его комбайн сдавал экзамен. И надо было видеть, с каким волнением автор относился к успехам и неудачам своего детища!
Подобно матери, которая даже во сне слышит плач своего ребенка, Котов, занятый любым разговором, слышал машину.
В разноголосом лязге металла он различал голос каждого поршня, каждого шкива, каждой шестеренки, безошибочно определял, какая деталь сработалась, какую нужно сменить заблаговременно. На людях он не стеснялся рекламировать комбайн, а сам неустанно размышлял о переделках и очень часто после смены говорил Ковалеву:
— Степан, ты бы остался на часок. Задумал я одну штуку: понимаешь, если прорези сделать поуже, тогда плавить придется меньше — и мы будем быстрее резать. Правильно? Надо отрегулировать подачу, а зубья чуть-чуть наклонить…
Ковалев никогда не отказывался. Он относился к своему начальнику с сочувствием, немножко с завистью. Так пожилые, усталые неудачники смотрят на юных мечтателей, еще не думающих о мелях и подводных камнях. Ковалев был моложе инженера лет на пятнадцать, но сам себе казался гораздо старше.
И он оставался после смены на часок, на два, на четыре, помогал отрегулировать подачу, чуть наклонить зубья и не ворчал, когда на следующий день сконфуженный конструктор чистосердечно признавался:
— Пожалуй, хуже стало: заедает чаще. Ты уж извини, Степа, придется задержаться вечерком, переделать по-старому.
После неудачной пробы Котов ходил пришибленный, обескураженный. Но проходил день, два, и он готов был к новым опытам.
— Знаешь, Степан, я понял, почему заедает. Это все пояски на зубьях, надо их сточить. Сегодня мы поработаем после смены…
7
Начиная со ста семидесяти градусов температура круто пошла вверх. До сих пор она за смену поднималась на один-два градуса, а теперь — на десять-двенадцать. Котов встревожился, остановил машину, потребовал усиленной разведки. И в тот же день в забой пришли два существа в глазастых шлемах — одно в костюме большого размера, другое — в самом маленьком. Они принесли с собой знакомые Ковалеву подземно-рентгеновские аппараты. Устанавливал их высокий геолог, а тот, что меньше ростом, указывал и поправлял. Они долго объяснялись между собой, а потом с Котовым, и так как смена уже кончилась, все вместе пошли к выходу. Раздевалка находилась в зоне комфорта. Здесь строители лавопровода оставляли скафандры и превращались в обыкновенных людей. Ковалев снял свой костюм, помог отстегнуть шлем низенькому геологу, и вдруг из асбестового шара выглянули черные волосы с прямым пробором и удлиненные глаза.
— Тася! Целый час шел рядом и не узнал тебя!
— А я все время знала, что это вы, Степан Федорович. Нарочно говорила басом.
— Напрасно старалась: здесь все мы ухаем, как из бочки. Воздух сырой, словно в бане, да еще микрофон искажает.
— Значит, вы теперь на подземном комбайне?
Ковалев горестно махнул рукой:
— Приземлился окончательно. Забился в нору, света не вижу. Не помню, какого цвета небо.
Тася промолчала, понимая, что сочувствие только бередит рану. Ковалев сам перевел разговор:
— Я искал тебя, когда приехал из Москвы. Где ты была?
— Все лето в разных местах. Последнее время на побережье, километров двести отсюда. Вели съемку подземного очага. Он большой, восточная часть под океаном.
— А теперь к нам?
— Нет, я наверху буду, с бригадой Мовчана. А к вам прикреплен товарищ Тартаков. — Она показала на своего высокого спутника.
— Жалко, лучше бы ты…
— Нет, он гораздо лучше, — горячо запротестовала Тася. — Он настоящий ученый, в Москве в университете лекции читал… Сейчас пишет книжку о вулканах, приехал к нам собирать материал.
— Хорошего лектора из Москвы не отпустят.
— Какой вы подозрительный, Степан Федорович! Товарищ Тартаков очень знающий человек… и культурный, любит театр, сам играл на сцене…
— А зачем это геологу?
Ковалев брюзжал бы гораздо больше, если бы вспомнил, что Тартаков — тот самый редактор, который в свое время задерживал статью о Викторе. Но те споры давно прошли, фамилия редактора-интригана забылась. Мысли Ковалева пошли иным путем.
«Почему Тася так расхваливает этого москвича? — подумал он. — А Грибов уже в отставке? Эх, девушки, девушки!»
И он сказал вслух, со свойственной ему прямотой.
— А про Грибова не слыхала? Не собирается к нам?
Тася встрепенулась:
— Нет, к нам он не собирается. Ему дали большую работу в Бюро подземной погоды. Директором там профессор Дмитриевский, а Александр Григорьевич его заместитель по Сибири и Дальнему Востоку.
Ковалев пытливо заглянул ей в глаза.
— Вот что, девушка, — сказал он, — я человек одинокий, в летах, этих ваших сердечных тонкостей не понимаю. Объясни мне, почему он там, а ты здесь? Кто тебя держит?
— Никто! Я сама… — возразила Тася запальчиво. — Камчатка, родное село меня держит. Вы приезжаете сюда на три года по контракту, а я здесь родилась. Эта электростанция для моей земли, для меня лично, а я вдруг брошу стройку на кого-то и уеду!
— Заскок у тебя, девушка. Здешняя электростанция не только для твоего района. Родина — это не село у реки. Я сам челябинский, а контузило меня над Клайпедой. Вот как бывает. В Литве сражаются за Челябинск, в Москве работают на Камчатку. Я бы на твоем месте не сомневался. Если любишь — поезжай к нему, а не любишь — напиши прямо, откровенно.
— Непонятливые вы, мужчины! — сказала Тася с горькой обидой. — Александр Григорьевич меня упрекал, теперь вы сердитесь… А если я все брошу, чтобы варить ему обед, он сам уважать меня не будет. Привыкнет и начнет скучать. Пусть подождет год, я хоть на стройке побуду, немножко поумнею. Не так просто сберечь любовь, Степан Федорович… — Тася махнула рукой и не договорила. На глазах у нее показались слезы, она закусила губы и отвернулась.
Ковалев молчал, смущенный, не зная, как ее утешить. Да, не все получается просто, у каждого свои горести, свои затруднения. Вот у него, например…
Но тут в разговор вмешался Тартаков.
— Что я вижу! — воскликнул он, — Мой бесстрашный инструктор расстроен, собирается плакать, как обыкновенная девушка… как Эвридика в подземном царстве. Утешьтесь, Эвридика, здесь я могу быть вашим Орфеем. Идите за мной, я выведу вас к Солнцу, к небу… и к ближайшей столовой, где нам дадут дежурные биточки в томатном соусе…
8
Подробная съемка выяснила, что подземный комбайн вступил в зону трещин. Неизвестно-было, возникли они недавно или прежняя разведка упустила их. Горячие пары пробивались из недр вулкана по этим трещинам, накаляя окружающие породы.
Обходить опасную зону было нельзя, лавопровод должен был идти прямо, как луч, чтобы никакие повороты не задерживали лаву. Поэтому Котов продвигался вперед с опаской.
В эти дни съемка проводилась ежесуточно. Каждое утро в туннеле появлялся Тартаков. Часто вместе с ним приходила и Тася. Обычно Тартаков был мрачен, разговаривал сквозь зубы, намекал, что работа в лавопроводе для него падение. Но в присутствии Таси он оживлялся, описывал московский балет и оперу, напевал арии и все твердил, что он Орфей, призванный вывести Тасю из подземного мира.
Но как только Орфей-Тартаков принимался за съемку, Тася подсаживалась к Ковалеву и обиняком наводила разговор на одну и ту же тему — о поведении Грибова. Видимо, Тасе приятно было, что есть человек, с которым можно поговорить о любимом.
— Все-таки не понимаю, почему он покинул нас, — говорил Ковалев. — Вулкан покоряем по его идее… и без него. Непорядок.
— Я знаю, что вы не понимаете, — сказала Тася однажды. — Вы никак не поймете, что мне надо быть здесь, на стройке, а Александру Григорьевичу — в штабе науки, там, где решают, обсуждают, предсказывают. У каждого есть своя линия… свое настоящее дело… призвание, как говорится.
Ковалева передернуло. Да что они, сговорились все? Мовчан толкует о чутье… у Грибова настоящее дело. И эта девчонка туда же… Призвание, линия!
— «Свое, свое»! — вспылил он. — Эгоисты вы, оба, и ты, и Грибов! Все для себя, поступиться ничем не хотите! Призвание для себя, и любовь для себя, и… все как мне лучше. Вам настоящее дело… а другим бросовое, третий сорт…
— Степан Федорович, не сердитесь. Я не хотела вас обидеть…
Но Ковалев уже взял себя в руки.
— Пустяки. Нервы… — пробормотал он. — Ошалел от этой жары. Ты не обращай внимания, Тася.
Но Тася запомнила этот разговор и даже решилась возобновить его через несколько дней. Она приступила издалека: пожаловалась, что на вершине вулкана слишком много работы. Двенадцать буровых! Ведь их за два дня не обойдешь. Она уже просила себе помощника, но его еще надо обучать. Потом припомнила, что Виктор управлялся и без помощника, когда у него был вертолет, и под конец сообщила главное: вертолет ей могут дать, потому что в прошлом году в техникуме она занималась в авиакружке и получила любительские права.
— А если бы вы, Степан Федорович, согласились со мной работать, вы помогали бы мне аппарат ставить… и вертолет водили бы.
Ковалев невольно рассмеялся:
— Что выдумала, хитрая девчонка! Мне же нельзя летать, у меня в левом глазу двадцать процентов зрения.
— Степан Федорович, я не посторонний человек, я отлично знаю, что с вашими двадцатью процентами в двадцать раз безопаснее летать, чем с моими новенькими правами.
— Значит, жить под твоей маркой? Ну нет! Ковалев — летчик-миллионер, у него свое имя есть…
Но когда Тася ушла, Ковалеву страстно захотелось принять ее предложение. Так ли важно, своя марка или чужая? Пусть будет ветер в лицо, облака под колесами, темно-синее небо, скорость и простор. Пусть это будет один-единетвенный раз, один час счастья. За час в небе можно отдать десять лет жизни в жарких норах, пробитых котовскими комбайнами.
И в тот же вечер Ковалев снес в контору заявление:
«Прошу освободить меня от должности машиниста подземного комбайна. Я инвалид третьей группы и по состоянию здоровья не могу работать на вредном производстве…»
9
Было около трех часов дня, смена подходила к концу. Ковалев сидел за управлением, Котов стоял у смотрового окошечка и рассказывал, что слегка переделанный комбайн можно будет направить отвесно вниз и произвести рекордную разведку на глубину до ста километров. Это было сомнительно, но интересно. Однако Ковалев слушал невнимательно. Он разомлел от жары и поглядывал на часы чаще, чем нужно.
И вдруг грянул удар. Да какой! Как будто паровой молот рухнул на комбайн. Металл загремел оглушительно, как пустой котел под ударами клепальщиков.
Ковалев кинул взгляд в окошечко… Кварц помутнел, дымка застлала каменную стену. Ковалев понял: впереди открылась трещина, из нее бьет горячий пар, кто знает под каким давлением. Герметическая кабина пока в безопасности, но под ней пар выбивается на конвейер и в лавопровод. Хорошо, если все рабочие в скафандрах… А если кто-нибудь вздумал снять шлем в эту минуту…
Ковалев дал сигнал тревоги. Завыла сирена, покрывая колокольный гул металла и свист пара. Послышался топот, рабочие спасались в укрытие. Ковалев положил руку на тормоз и вопросительно взглянул на Котовa, ожидая команды. Что делать? Остановить машину и бежать?
Но инженер Котов не думал о бегстве. Он потянулся к кнопке с буквой «Ц», включил насос цементного раствора. Однако это не помогло. В стенку комбайна ударил каменный дождь. Газы легко выдували цемент, вышвыривали подсушенные комья и брызги, забивая глотку цементного насоса. Снова комбайн наполнился звоном, лязгом, щелканьем, гулом металла. Конструктор крикнул что-то. Ковалев разобрал только: «телом!»
Мгновение Ковалев недоумевал. Что значит «телом»? Вылезти и заткнуть трещину телом, как пулеметную амбразуру? Но ведь здесь давление в десятки атмосфер, его не удержишь — пар отшвырнет, разорвет на части… Потом он понял: речь идет о теле комбайна. Его стальными боками Котов хотел загородить выход пару.
И Ковалев снова взялся за рукоятку. Да, это правильное решение, единственный выход… Нельзя отводить комбайн, отдавая лавопровод горячему пару.
Только выдержит ли комбайн, выдержат ли домкраты, продвигающие его, и гнезда, в которые они упираются, и швы облицовочных плит? Если что-нибудь погнется, застопорит, если пар пересилит, машина превратится в труду лома, люди будут искромсаны в хаосе рухнувшего металла.
Кажется, начинается… Вот уже струйка пара с шипением бьет из невидимой щели. С герметичностью покончено. Грохочущие удары… Нет, все в порядке… Это снаружи сорвался срезанный камень, за ним другой, третий. Выступы сбиты, теперь предстоит самое трудное… Перед комбайном освободилось пространство, пар ринулся туда. Нужно продвинуться на двадцать сантиметров и вытеснить пар… Рычаг вперед… Машина дрожит от напряжения, Ковалев ощущает эту дрожь. Как не похоже на воздушные катастрофы, где все решают секунды! Воздушный бой напоминает фехтование, этот, подземный, похож на схватку борцов-тяжеловесов, двух почти равных по силе богатырей, которые, напрягаясь, стараются сдвинуть друг друга.
Кто же возьмет верх: вулкан-богатырь или люди со своей богатырской машиной? Кажется, машина сильнее. Дрожа всем корпусом, она продвигается вперед сантиметр за сантиметром. Но вот ответный натиск, правое окошечко вдавливается внутрь. Словно в замедленной съемке, видно, как металл вздувается пузырем, расходятся пазы… Котов пытается удержать окошко… Наивный человек! Что он может сделать со своей мышиной силой там, где сдает сталь? Ковалев отталкивает инженера вовремя. Кварц вылетает, как ядро из пушки, и со звоном ударяется о заднюю стенку. Кабина тонет в густом желтоватом дыме.
Газ пробивается через выдыхательный клапан, щекочет ноздри едким сернистым запахом. Глаза слезятся, в горле першит, очки запотели… Ничего не поделаешь, надо терпеть… Двадцать сантиметров выиграны, но они не принесли победы — трещина еще не закрыта. Может быть, удастся закрыть ее при следующем шаге, через шесть минут. Рычаг! Зубья вперед!
Котов исчез. Радиомикрофон доносит хриплые вздохи. Закрепив рычаг, Ковалев ощупью ищет своего начальника. Находит его в углу. Котов полулежит, прислонившись к стене, словно прижатый силой пара. Потерял сознание? Нет, увидев машиниста, он показывает рукой вперед… только вперед!
Слезы заливают глаза, от кашля нельзя вздохнуть. Ковалев щедро выпускает кислород. Что получится в скафандре из смеси кислорода и горячего сернистого газа? Некогда думать об этом. Снаружи треск… Что такое, гнутся зубья? Значит, они уже прикрывают трещины. Тогда надо подать их назад, чуть-чуть, иначе будет хуже. Продвигаться не на двадцать, а на десять сантиметров. Так дольше, но надежнее. Надо терпеть и не торопиться.
Только бы не потерять сознание, вовремя включать и выключать! Нужно вытерпеть еще шесть минут, или двенадцать, или восемнадцать, или… Сколько прошло? Одна минута! Держись, Ковалев, глотай кислород! Кислорода хватит! Во рту кисло, в голове шумит. Какой-то настойчивый голос с трудом доходит до сознания. По радио спрашивают:
— Котов! Котов! Слышите ли вы меня? Что у вас случилось?
Ковалев кричит что есть силы;
— Котову худо! Присылайте за ним носилки! У нас прорвался горячий пар. Сдерживаю натиск. Сдержу…
Трещину удалось закрыть через полчаса.
10
Дежурный врач грустным тоном сказал, что состояние Котова внушает опасение. Тяжелые ожоги на левом боку и спине. Для пожилого человека с утомленным сердцем это серьезно. Оказалось, что у Котова был пробит скафандр осколком кварцевого стекла или болтом, вылетевшим из рамы иллюминатора. Хорошо еще, что конструктор прижался к стенке, — он мог бы свариться заживо.
Ковалев вошел в палату на цыпочках, приготовился к самому худшему, но, увидев больного, невольно улыбнулся. Котов мог лежать только на животе, однако неподвижность его не устраивала. Каждую минуту он пытался перевернуться, охал от боли, морщился, приподнимался на локтях, снова падал, вертел головой, двигал ногами. Завидев Ковалева, он закричал, не здороваясь:
— Хорошо, что ты пришел, Степан! Я уже послал тебе два письма! Сейчас нужно нажимать, работать вовсю!
— Погоди! Как ты себя чувствуешь?
— Неважно. Впрочем, это не имеет значения. Тебе придется налечь, Степан. Всякие маловеры будут теперь хулить комбайн, но мы им докажем. Нашей машине не страшны такие передряги. День даю тебе на ремонт, а послезавтра мы должны выдать сто пятьдесят процентов плана. Обязательно поставь тяжелый тормоз. Я говорил Кашину, он даст наряд в мастерскую. И еще: окошко надо укрепить, я уже обдумал как, только нарисовать не могу. Зайди в контору, скажи, чтобы сюда прислали чертежницу, а то меня не выпускают. Эти бюрократы врачи не понимают, что такое план. Им попадись в лапы…
Котов был полон энергии и надавал Ковалеву десяток поручений, записок, советов.
— Иди скорее, Степан, принимайся за дело. Тебе теперь работать за двоих.
В коридоре у окна стоял инженер Кашин. Ковалев поклонился издали — он не любил навязываться в знакомые начальству, — но Кашин подозвал его.
— Как состояние? — спросил он, бровью показывая на палату.
— Лучше, чем говорят доктора.
— К сожалению, доктора правы. Человек держится на нервах. Боюсь, что он уже не вернется под землю.
«Вот еще один летчик потерпел крушение», — подумал про себя Ковалев.
Кашин между тем взял его под руку и отвел в сторонку.
— Ко мне поступило ваше заявление, — сказал он, вынимая бумажник. — Я не буду держать вас насильно, здоровьем надо дорожить. Видимо, мы дали маху с лавопроводом. Следовало добиваться полной автоматизации, не отправлять людей в эту огненную печь. Но что поделаешь, работа сложная, конструкторы требовали два года на проект и еще два — на испытание и освоение. А тут пришел этот фанатик Котов со своим комбайном, и мы поверили ему. В общем, сейчас отступать поздно, надо пробиваться вперед. Но вот беда, товарищ Ковалев: Котов слег, вы уходите… Кто будет работать на комбайне? Может быть, вы потерпите месяц-полтора, пока мы подготовим замену! Я напишу на вашем заявлении: «Уволить с первого октября». Не возражаете?
А Ковалев совсем забыл о своем заявлении. Голова у него была занята катастрофой, болезнью изобретателя, его поручениями, новым тормозом и укреплением окошка… Он взял листок из рук Кашина и спокойно разорвал его.
— Сделаем, — сказал он. — Для Ковалева не бывает нелетных погод.
«Не бывает нелетных погод…» — эти слова он говорил, когда требовалось доставить Виктора на вершину Горелой сопки. С этими же словами пробивается сейчас к сердцу вулкана.
Пусть он сидит в железной кабине, изнывая от жары. Над его головой — миллионы тонн камня. Если они сдвинутся, от человека не останется мокрого места. Вулкан Коварен и беспокоен, встречает пришельца духотой, зноем, горячим паром, может напасть каждую минуту. Но летчик Ковалев не подведет, не сбежит, никому не уступит своего почетного, самого опасного на стройке поста. «Надо пробиться вперед», — сказал Кашин. Сделаем, товарищ начальник!
«Если надо пробиться вперед, не бывает нелетных погод». Получилось в рифму, как в песне. Можно напевать эти слова, сидя за рычагами. Пусть песня нескладная и не подходит для подземного машиниста, но это первая песня, которую Ковалев напевает с тех пор, как он оставил небо…
Назад: Рассказ второй Александр Грибов
Дальше: Рассказ четвертый Елена Кравченко
