Нарушая традиционный зачин, на этот раз мы не цитируем газетные заголовки. Для этой главы есть возможность использовать художественную литературу — произведение известного американского новеллиста конца XX река, уроженца Калифорнии, Финея Финчли.

В детстве больше всего я любил крабов. Мы с соседским Диком ловили их руками в полосе отлива. Крабы проворно бегали боком — от лужи к луже, угрожали нам клешнями, но мы не боялись клешней. Хватали крабов за панцирь двумя пальцами и кидали в ведро. Там они копошились, невежливо тыкая друг другу ногами в глаза, там же они варились, крутясь в крутом кипятке, меняя свой серо-зеленый рабочий костюм на кардинальского цвета саван. Мы наедались так, что болели животы и ногти. Ногти — от обламывания скорлупы. Но съесть вдвоем целое ведро было немыслимо. И мы относили добрую половину Мэри — рыженькой Мэри Конолли — десятилетней девочке, моей ровеснице.

Не первый раз берусь я за перо, чтобы рассказать о Мэри. У нее были рыжие волосы и веснушки на скулах… нет, так вы ее не представите. Она была очень смешлива, робко хихикала в кулачок… не то опять, У нее были худенькие пальчики, слишком слабые, чтобы ломать скорлупу, они вызывали щемящую жалость… Кажется, «то»! Мэри — это щемящая жалость, снисходительная нежность, горящие уши и краска в лице, сердцебиение, комок в горле и замирание в груди. Она была волшебницей: бойкого десятилетнего мальчишку могла заставить проглотить язык. Могла его заставить отказаться от цирка, даже от лучших крабов, ради удовольствия принести к ее ногам ведро, сказать: «Вот крабы для тебя, Мэри», услышать спасибо в ответ. Впрочем, спасибо говорилось Дику. Потому что это он произносил: «Вот крабы для тебя, Мэри». Я же стоял рядом с проглоченным языком.

Вот теперь вы представляете себе Мэри? Даже утверждаете, что знали ее в детстве. Только ее звали иначе — Молли или Полли. Нет, вы ошибаетесь. Мэри, Мэри, Мэри!!!

Крабовая отмель была не так близко — мили четыре от нашей фермы. Чтобы поспеть раньше других краболовов, мы вставали до света. Дик будил меня (и весь дом), забирался в кусты и вопил там неистовым Тарзаном. Я выпрыгивал из окошка в росистую траву, схватив под мышку одежду. Одеваться дома нельзя было, а то просыпалась ма, и вместо крабов дело кончалось подзатыльниками.

В полумраке мы с соседским Диком брели по болотистой низине. Говорили, что там засосало в прошлом году корову — до сих пор торчат ее рога. И мы прыгали с кочки на кочку, дрожа от страха, боялись попасть в трясину, а еще больше боялись призрака. Вдруг из тинистого оконца поднимется рогатая голова, уставится стеклянными глазами и скажет: «Ммму!».

Так и осталась в моей памяти эта низина, как земля пронизывающей дрожи, долина утреннего тумана, усадьба рогатого призрака.

Потом по болоту проложили дамбу, по дамбе шоссе. Ходить за крабами стало легче, но не стало крабов.

На отмели забили сваи, на сваях устроили свайный городок — эстакаду, баки, бараки. В городке жили рабочие — народ шумный и веселый, любители выдать кружку эля, закусить вареными крабами. И пока мы пробирались через болото Рогатого привидения, они успевали очистить отмель.

Это было в тот год, когда Калифорния ждала землетрясения, которое обещало быть похуже землетрясения 1906 года. Только и слышно было «эртсквек» да «квек» — сплошное кваканье от Орегона до Сан-Диего. Я сам с нетерпением ждал, у меня были свои планы насчет землетрясения. Как только все затрясется и начнет падать, я стремглав побегу через дорогу на ферму Конолли и из-под рухнувшей крыши вытащу гибнущую, потерявшую сознание Мэри. Она откроет глаза… и поймет, кому надо говорить спасибо.

Помню, как однажды па сказал: «Сегодня по телевидению будет выступать русский, главный воитель против землетрясений!» Русских-то я видел на экране не раз, когда шла серия «Джек Сюпермен — покоритель Вселенной». Джек этот был силач и красавец, а русские хотели украсть его невесту. Но он догнал их и — шпок-шпок-шпок — всех раскидал, двадцать человек, a то и тридцать. И я думал: «Когда я вырасту и Мэри вырастет, пусть русские унесут ее в мешке, а я буду, как Джек, — рослый и красивый, я догоню их, всех раскидаю — шпок-шпок-шпок. А Мэри вылезет из мешка и меня полюбит».

Но этот русский показался мне неинтересным. Он был похож на нашего школьного учителя — бледный, лобастый и в очках. И все твердил наставительно: «Проверьте, проверьте, проверьте! Решайте сами, думайте своей головой». И мне все хотелось переключить телевизор, потому что по третьей программе шла передача «Джек Сюпермен на комете „Хуррпурр“.» Но па рассердился, сказал, что Сюпермен — ерунда, зря мозги забивают детям, а этот очкастый русский — молодец, он учит думать своей головой. И, подумав своей головой, отец пошел наутро голосовать против землетрясения. И мать потащил с собой, хотя она упиралась, кричала, что тесто перекиснет. А меня они не взяли, сказали, что у меня голоса настоящего нет, а крик, плач и хныканье — не в счет. Как можно испугать землетрясение голосами, я не совсем понимал. И вообще не стал бы отменять его, даже будь у меня голос. Мне хотелось посмотреть, как это всё затрясется. И Мэри я не мог спасти без землетрясения.

Вечером, когда я пошел задавать корм телятам, в телятник прибежал соседский Дик и под страшным секретом (хотя секрет этот был во всех газетах) сообщил, что Калифорнию будут лечить у нас — на Крабовой отмели: продырявят землю и выпустят наружу дурную кровь, а с кровью выйдет и землетрясение.

Под утро я проснулся от тарзаньего вопля, схватил одежонку и прыгнул в окошко. И я даже ведро прихватил, чтобы оправдаться после: сказать, будто ходили на отмель за крабами, а на кровопускание попали нечаянно.

На болоте лежал туман, и все кусты были похожи на коровьи рога. Но сегодня мы не дрожали, ночь была неподходящая для привидений. По шоссе, разбрызгивая слякоть, то и дело проносились машины, желтым светом фар буравили туман. Гудки, рокот моторов, бензиновый чад. Привидения у дорог не показываются. Они народ трусливый. Для них шум страшнее, чем для нас тишина.

И куда, думаете вы, спешили эти машины? Все на Крабовую Отмель. На берегу плюнуть было некуда, за место у края воды платили три доллара. По воде шлепали бобби в касках, махали своими дубинками. И, конечно, нам первым достались тычки. «Куда лезете, пострелята?» Взрослые любят сюсюкать: «Ах, детство, ах, завидный возраст, ах, беззаботное младенчество!» Попробовали бы они хоть часок нашей завидной жизни: «Поди, подай, принеси, то нельзя, это нельзя!». И каждый тебе указчик, каждый командир, каждый тянется к твоим ушам. А что им задаваться, собственно? Сами встали среди ночи, примчались из Фриско, Окленда, Сакраменто, чтобы поглазеть на кровопускание… И туда же, отпихивают маленьких: «Не путайся под ногами!»

Ну и пускай. Им же хуже. Их-то оттеснили от воды, даже с трехдолларовых мест, загнали на косогор к сосновому лесу, А мы с Диком спрятались в трубу. И по той трубе подлезли под эстакаду. Уселись на бревнах, обросших зеленой слизью. Так удобно было там прятаться от всяких бобби. А видно-то как! Не три, тридцать долларов уплатили бы нам за место.

Как раз когда мы вылезли из трубы, завыла сирена. Мы даже струхнули — не нас ли заприметили? Но это был, оказывается, сигнал. Означал: начинается! Только не началось ничего. Залив светлел, тьма отступала на запад. Взрослые на берегу топтались, пели, ели сандвичи и мороженое. Мы с Диком тоже не отказались бы от мороженого, и никели брякали у нас в кармашках, однако приходилось терпеть. Если вылезешь, второй раз не проскочишь под эстакаду.

Дик от скуки начал хвастать, как он жил в Канаде, как у него там был свой собственный автомобиль и ружье, как он ездил на охоту и убил трех серых медведей гризли, как девочки восторгались и одна отравилась от любви к нему, а другая утопилась. Конечно, я понимал, что он врет, а он знал, что я понимаю, но остановиться не мог.

Дик, если ты жив и прочтешь мой рассказ, объясни мне, зачем ты столько врал тогда? Какое удовольствие ты испытывал при этом?

Как раз Дик убивал третью девочку, когда мы услышали говор. Но он доносился не с берега, а снизу, из-под воды. Не то говор толпы, не то перекаты далекого грома или рокот прибоя, или ворчанье цепного пса, когда он раздумывает: разразиться ли ему лаем или сразу вцепиться в горло. «Идет, идет» — закричали на берегу. Ворчанье становилось все сердитей, гром ближе, рокот громче… и вдруг из толстой трубы над вышкой полыхнуло пламя, узкое, длинное, словно огненный кнут. За ним тугой рыжий дым поднялся вверх, там ветер стал рвать его на клочья и погнал их на восток — в горы. И затем пошла кровь земли — густая и красная, словно манная каша с вишневым сиропом. Из трубы она вылетала тугой струей, изгибалась красивой огненной дугой, а потом уже струя расплывалась и падала в воду. И опять клубился пар, но уже не бурый, а белый, обыкновенный.

Все закричали «ура», мы с Диком тоже, забыв, что надо хорониться. Но нас никто не услышал, все смотрели на огненную дугу, даже бобби с дубинками.

Там было довольно мелко, куда падала каша. Я знаю, мы с Диком не раз ныряли в том месте и доставали устриц со дна. И пяти минут не прошло, как на отмели родился островок. Черный и мокрый, он вылез из белых клубов, а труба все поливала и поливала его вишневым сиропом, огненные ручейки стекали по бокам и меркли, как догорающие угли.

Было хмурое осеннее утро, белесая гладь, а теперь оранжевым стало небо и вода оранжевой. И на воде рос остров, выше помоста, выше бараков, перерастал баки. Белый пар, черные камни, ало-вишневые струи, языки пламени — голубые и желто-красные. Из всего этого рос остров. Захватывающе интересно было следить за этим, как интересно следить за матерью, украшающей праздничный пирог, за плотниками, строящими дом, за всяким подвигающимся делом. Остров рос на глазах, распухал, вздувался, как тесто на дрожжах. И Дик давно тянул меня за рукав, а я все не мог насмотреться. «Погоди, пока он перерастет вышку. Ну, хоть половину вышки», — твердил я. И еще мне хотелось дождаться, когда же вместе с кровью земли выйдет землетрясение.

Потом радио заговорило, на весь залив загремело. Объявили, что опыт удался, землетрясение отложилось на три недели. «Все-таки не вышло из-под земли», — подумал я. Тут всё закричали «ура», а я не кричал. Выходит, мне еще три недели ждать! Никакого терпения не хватит!

Небо было оранжевым и вода оранжевой. Так что мы не сразу обратили внимание на какие-то красные пятнышки в воде, словно бы кусочки неостывшей лавы. И вдруг поняли: крабы! Вареных крабов несла к нам рябь. Крабы были красны, горячи, только сварены без соли, и вода сама выплескивала их, нагибайся и хватай.

И мы хватали. Обжигались, дули на пальцы, опять хватали, кидали в ведро. Тут подплыло целое вареное семейство. И Дик — для быстроты, что ли — решил зачерпнуть Всех сразу ведром.

Я как раз смотрел в другую сторону. Раздался визг. Это Дик верещал, как поросенок в мешке. Плясал в воде, хватался за бревна и вопил: «Помоги, помоги же!»

Помню, я даже удивился. Подумаешь дело, оступился, искупался. Даже руку подал ему не сразу, но, подавши, сам чуть не завизжал. Вода была как кипяток. Бедный Дик сам чуть не сварился в нашем заливе.

В общем, он обварил себе ноги, а я руки, потом уже, когда вылавливал ведро. К острову мы потеряли интерес, побрели домой унылые. Дик плелся раскорякой, хныкал, ругал меня растяпой, а я все дул на обожженные пальцы и молчал, губы были заняты. Одно утешало меня: Дика все-таки я вытащил. И не визжал, как поросенок, хоть и моложе на два года. Интересно, что скажет Мэри, когда узнает.

Вдруг прямо перед нами тормозит машина, дверца распахивается, и оттуда вываливается ма. Бежит, растопырив руки, и кричит: «Фин! Фин!» Чувствую — будет трепка. И ведро ей сую: «Ма, я крабов ловил. Во сколько! На обед хватит». А она ведро толкает, вертит меня, ощупывает, целует, треплет за уши и свое голосит: Фин да Фин!

Оказывается, ей соседки сказали, что на заливе два мальчика сварились заживо. И она, конечно, догадалась, что это мы с Диком, больше некому.

Дома я должен был рассказать отцу все по порядку: как под землей ворчал гром, как повалил бурый дым, как родился остров из земной запекшейся крови, как его поливали огненным сиропом. И опять как ворчал гром… Об одном я умалчивал: как Дик визжал поросенком. Взрослым нельзя было сказать такое, в другой раз из дому не выпустят.

— Подумай: проткнули землю и сделали остров. За какой-нибудь час! — удивлялся па, — Голова у этого русского! Вот какие дела рождаются от дружбы!

А ма говорила:

— Большое дело — остров. Мало ли островов в море. Лучше бы они придумали, как мальчиков не обваривать.

А Диков па сказал, что он подаст в суд и взыщет убытки: десять тысяч долларов за вареные ноги Дика. И на эти деньги купит сушилку для фруктов.

В общем, только после обеда я улучил минуту, бочком-бочком и через дорогу — к Конолли. Надо же было Мэри рассказать. Интересно, что она скажет, когда узнает.

Бегу и слышу голос. Не Мэрин, мальчишеский:

— И тогда Фин завизжал, как поросенок в мешке. Испугался, кричит, молит: «Батюшки, Дик, спаси, вытащи меня. Ну, я нагнулся, схватил глупенького Фина за волосы…»

— Фин! Куда девался этот проклятый мальчишка? А телят я должна поить? Все я одна!

В телятнике пахло молоком и навозом, телята смотрели на меня глупыми и добрыми глазами, тыкались в руки слюнявыми мордами, Я гладил их и с горечью думал о человеческой низости. О лживости некоторых… и о доверчивой слепоте других.

Одно утешало меня: землетрясение отложено… но через три недели оно состоится. И крыша у Конолли рухнет, я прибегу, схвачу погибающую Мэри… и тогда она поймет, наконец, кто кого вытягивал за волосы.

Но я вынесу ее и удалюсь с горькой усмешкой, гордый, непонятый, неоцененный.

И она останется на дороге с протянутыми руками.