Глава 3
ДЕСЯТЬ МЕСЯЦЕВ ДО КАТАСТРОФЫ!
АМЕРИКАНСКАЯ НАУКА — НА СТРАЖЕ!
Как любезно сообщил нам начальник калифорнийского бюро прогнозов Гемфри Йилд, в начале декабря сего года произойдет землетрясение, которое охватит почти всю территорию нашего штата. Такого же мнения придерживается наш гость, советский специалист А. Грибов. Возможны небольшие разрушения, в особенности на склонах Береговых гор и в районе залива Сан-Франциско. О дне и часе толчка будет объявлено своевременно. Наблюдения продолжаются.
Из калифорнийских газет за февраль 19… года
Современные геологи считают, что наша планета похожа на слоеный пирог.
В середине начинка, она называется ядром. В ядре невероятно сжатое, особо плотное вещество. Вещество это тверже стали и вместе с тем жидкое, как бы жидкое. Раньше предполагалось, что ядро состоит из железа и никеля, как метеориты. Потом возникла и другая гипотеза: ядро состоит из обычных пород, но из-за давления кристаллы там раздавлены, возможно даже атомы повреждены, с их оболочек содраны электроны.
На глубине две тысячи девятьсот километров начинка кончается. Выше находится тесто, промежуточная оболочка, иначе называемая «мантией». Мантия тоже раскалена, как и ядро, тоже сдавлена, но меньше и уже не жидка, а тверда, как бы тверда, вместе с тем текуча, податлива и пластична. А на самом верху на этом тесте находится корочка. Так она и называется — земная кора.
Толщина коры невелика: под материками километров тридцать-сорок, под горными массивами до семидесяти, под океанами — всего три-десять километров. По сравнению с диаметром земного шара десятки километров ничто. Даже корой неудобно называть, скорее кожица, яблочная кожура, бумажная обертка. Но вся жизнь человечества связана только с этой «оберткой». На коре мы живем, ездим, плаваем, в коре добываем ископаемые.
В середине XX века в погоне за нефтью инженеры начали сооружать все более глубокие скважины. Пять, шесть, семь, восемь километров; рекорды ставились чуть ли не каждый год. Но под океаном есть места, где толщина коры не более трех-четырех километров. Нельзя ли пробурить там скважину, проколоть кору насквозь, добраться до верхней границы мантии — до так называемого слоя Мохоровичича?
Такое предложение возникло в Америке, и названо оно было Мохо-проект.
Но получилось, как в свое время с проектом спутника «Авангард». Проект был, название было, а в космос первыми проникли советские спутники и советские люди. И в глубины Земли пробились советские бурильщики, заложившие серию сверхглубоких скважин в глубине материка и на островах. Только недавно, за год до приезда Грибова, американцам удалось побить рекорд, пройти скважину глубиной в десять миль (шестнадцать километров).
Рекордная скважина находилась в океане перед материком. Как и в проекте Мохо, она сооружалась с понтонного острова, как раз в тех местах, где земная кора была всего тоньше; там можно было не только достать мантию, но и углубиться в нее на несколько километров, Грибов надеялся, что именно здесь легче всего раскрыть геологическую тайну Калифорнии, Приехав в Америку, он сразу же хотел посетить Мохо-Айленд. Но, должно быть, ледяные островки недоверия еще держались от времен «холодной войны», Грибову сказали: «не сейчас», «через две недели», «через неделю»… И только после предсказания смущенный и благодарный Йилд принес Грибову пропуск.
— Вы удачно попали, — сказал он. — На острове сейчас Патрик Мэтью, главный инженер… Мэт — душа дела, никто не расскажет вам лучше него.
Ни самолеты, ни вертолеты не летали на маленький понтонный островок. Грибову пришлось плыть на грузовом катере. Старое закопченное суденышко низко кланялось каждой волне, терпеливо принимало душ и стряхивало соленые плевки моря, лезло, скрипя и содрогаясь, на гребень, секунду-другую балансировало и тут же срывалось вниз, угодливо кланяясь следующей волне. Грибов с грустью вспоминал трансокеанский самолет. Как он спокойно рокотал, неприметно глотая километры: три секунды — километр, раз-два-три — и километр. Так приятно было смотреть свысока на покорный океан, чувствовать себя царем природы. Увы, здесь, на катере, Грибов ощущал себя не царем, а игрушкой природы, мышкой в ее когтистых лапах.
Он мучился полдня — восемь часов. Столько же понадобилось на прыжок через океан — из Советского Союза в Сан-Франциско. Наконец из-под горизонта выплыла радиомачта, ажурная вышка, объемистые баки, длинные крыши складов… и катер причалил к крашенному суриком, обросшему скользкими водорослям железному берегу.
— Где мне найти мистера Мэтью? — спросил Грибов, ступив на гулкую сушу.
— Мэта? Мэт сейчас пошел в контору. Вон туда, в красный домик.
Все знали Мэтью в лицо. «Я только что видел его», «Туда пройдите», — отвечали прохожие. А у дверей красного домика какой-то верзила, плохо выбритый, в запачканном глиной комбинезоне, сказал Грибову:
— Мэт только что вышел на склад. Я предупрежу вас, когда он вернется. Посидите в приемной у телевизора.
И Грибов просидел полчаса, и час, и два, успел посмотреть фильм о сыщиках, рекламу зубной пасты и рекламу вертолетов, а Мэтью все не являлся. Грибов с раздражением посматривал на часы. Два часа! Хоть бы работу захватил.
В шесть вечера, когда клерки покидали контору, тот же верзила, проходя мимо, кинул Грибову:
— Завтра с утра будет помощник по рекламе. Обычно он разговаривает с газетчиками.
— Мне не нужен помощник по рекламе, — сказал Грибов. — Я не газетчик. Я геолог из России.
И вдруг собеседник Грибова преобразился. На его лице появилась широчайшая улыбка. Он вытер замасленные руки ветошью, протянул Грибову могучую ладонь.
— А я думал, ты газетчик, — объявил он громогласно. — Тут они вились, как мухи над падалью, работать не давали. И каждому подавай приключения, сенсацию. Лишнего шума много было, неделового. Дескать, соревнуемся с русскими. У них рекорды в космосе — у нас рекорды глубины. Ну и туман, всякие словеса, ругань вместо честного спора. А я бы хотел посоревноваться по-честному. Ты бурить не собираешься? А зачем сюда приехал?
Он говорил по-английски, где на «ты» беседуют только с богом. Но тон у Мэтью был такой дружелюбный, такой приятельский, так крепко он хлопал гостя по спине! Просто нельзя передавать его обращение вежливо-отстраняющим словом «вы».
— Пойдем ко мне на квартиру, я все расскажу по порядку, — продолжал шумный великан, обхватывая Грибова за плечи. Впрочем, рассказ он начал тут же за дверью — видимо, ему самому хотелось поделиться с понимающим человеком. Приключения? Сам соображаешь: приключений хватало. Первое дело — с моря бурим, не с суши. А глубина — четыре километра, сваи в дно не вобьешь, эстакаду не поставишь. Значит — строим остров — плавучий, понтонный, на мертвых якорях. Якорные цепи — четыре километра длиной. Наверху волны, штормы, шквалы. Качает наш остров, несмотря на мертвые якоря. А под островом четыре километра труб. Представляешь, как они болтались бы в воде. Как мы вышли из положения? Нашли выход! Ха-ха! Про снаряды Аллена Джонсона слыхал? Слыхал? Холодильные бомбы. Швыряешь в воду — и сразу лед, мутный такой, чуть слоистый. В общем, подвели ледяной фундамент, четырехкилометровый ледяной столб. Сейчас-то он растаял, островок покачивается, а тогда стоял как вкопанный.
Лед пробили, дошли до дна, там свое приключение. Ил, грязь, жидкий грунт, плывун одним словом. И глинистый раствор из трубы уплывает в ту жижу. На пятьсот долларов раствора теряем каждые сутки. А ослабишь давление, жижа бьет из трубы фонтаном, все забивает, кабель рвет, хлещет на остров. Черные ходили, грязные, как будто мыло еще не изобретено. Мучились, мучились, пока не дошли до твердого базальта. А когда дошли, не обрадовались мы этой твердости. Долота меняем три раза в неделю. Сам понимаешь, что значит сменить долото, когда оно на глубине в пять километров. Восемь раз ломался бур, восемь раз обрывались бурильные трубы. И все на глубине пять, шесть, семь километров. Руку туда не просунешь, пальцами не ухватишь. Ловишь, ловишь обломки. День ловишь, другой ловишь. Один раз ловильный инструмент упустили, и его пришлось доставать. Пока ловили, трубу прихватило: ни туда, ни сюда. Спустили автомат-резак, отрезали, вытащили, начали сначала. Полтора месяца провозились, поработали день, и опять авария. Адское терпение надо иметь бурильщику. А тут еще газетчики вьются: «Сколько футов прошли за последний месяц?» Ни одного фута, пропадите вы пропадом!
Так все время, пока шли базальтом, до самого раздела Мохо. На десятом километре пересекли мы его. Что под разделом, ты знаешь. Как у вас, так у нас — одинаково. Породы как породы: дунит, перидотит, оливин. Кварца поменьше, окиси магния побольше. Ничего сверхъестественного. Ну и плотность повыше, теплопроводность повыше, чем у базальта. Поэтому мантия у нас, В общем, горячее, чем кора. И под океаном горячее, чем у вас — на суше.
Тут и пришло наше третье приключение — жара. В забое четыреста градусов, как в хорошей печке. Порода стала помягче, зато, и металл помягче. Теряет прочность все металлическое, сталь становится не сталью. И утечка тока. Изоляция-то пластмассовая, течет при четырехстах градусах, тянется, как жевательная резинка. Как вышли мы из положения? Догадайся! Правильно, опять холод. Прямо в раствор вносили, холодильный порошок, сбивали температуру градусов на двести.
Ну и последнее наше приключение, сам понимаешь, — давление. Четыре тысячи атмосфер на десятой миле, на шестнадцатом километре то есть. В пушках такого нет. Камни могли бы как снаряды вылетать. Как давление это гасим? Глинистым раствором в первую очередь. Вся скважина заполнена раствором; если глубина ее шестнадцать километров, раствор давит на забой с силой, в тысячу восемьсот атмосфер. Остается две тысячи двести, мы снимаем их насосом. Насос у нас на две тысячи атмосфер, тоже стрелять способен, как пушка. Но этот насос — вершина нашей техники, не знаю, есть ли мощнее у вас. А мы хотим идти еще глубже. Как быть? Подскажи! Додумайся!
Рассказывая, Мэтью ускорял шаг, Грибов поспевал за ним вприпрыжку. Мэтью кричал, хохотал, размахивал руками, нанося удары невидимому противнику, опрокидывал его, торжествовал победу. Видно было, что борьба с подземной стихией для него — увлекательный спорт, полный волнующих переживаний.
— Подскажи! Додумайся! — кричал он с упоением. — Нипочем не угадаешь. А дело проще простого. Удельный вес раствора какой? Один и две десятых. А окружающей породи? Три и пять десятых. Разница давлений из-за разницы удельного веса. А если бы взять раствор потяжелее, с удельным весом три и пять десятых? Получится давление породы на скважину и давление скважины на породу одинаковое. Никакого избытка, никакого насоса. Самый скромный, чтобы равномерность поддерживать.
— Три и пять десятых у глинистого раствора? — не поверил Грибов.
— А зачем обязательно глинистый? Была бы жидкость, бур в ней вертелся бы. Вот и взяли мы легкоплавкий металл: в нем магний, висмут, ртуть и еще кое-что, секреты раскрывать не буду. Температура плавления плюс сто шестьдесят градусов, в забое он тает, как масло на солнце. Подрегулировали насосом — и давлению нокаут. Понимаешь, какая находка? Под землей пять тысяч атмосфер и в скважине пять тысяч. Давление не помеха. На любую глубину можно идти. Не совсем на любую, это я прихвастнул, пожалуй, но на семьдесят, на девяносто, на сто километров можно, пока материал не потечет. Я разумею материалы, из которых сделаны штанга, долото, обсадные трубы. Теоретически — можно добраться до ядра, где сами породы жидкие. Но это в будущем, а до ста километров хоть завтра. Мало тебе ста километров?
Грибов подумал, что Мэтью чересчур увлекающийся человек.
— Вы же остановились на шестнадцати, — напомнил он.
Американец помрачнел:
— Остановились, действительно. А почему, не догадываешься? Сейчас поясню на простом примере. Спортом занимался? Охотой? А я — тяжелой атлетикой. Нет, не боксом, не люблю человека бить в лицо, штангой я увлекался — воевал с мертвой неподатливостью. Двое нас было дружков, — я и Билл Шорти, не слыхал про такого? Мировой рекордсмен, чемпион, олимпиец и прочая. Я про Билла скажу: у него и сила, и воля, и трудолюбие, и режим, но кроме того, еще от бога подарок: руки короткие. Ему эту штангу, понимаешь, тянуть невысоко. И опередил наш Билл всех силачей на двадцать кило. Знал он это, и мы все знали. А выходил на арену — кило ставил сверх рекорда. Двадцать рекордов у него было в запасе, двадцать премий он мог получить. Загодя справлялся о призе. Если приз дешевый, рекорда не ставил. Все понял? Не понял, могу еще разжевать. Доложил я Комитету об удаче, могу бурить на сто километров. А мне говорят: шестнадцать, и хватит. Почему? Напоказ. Когда вы, русские, ступите на Марс, мы пробурим на пятнадцать миль. Потом на двадцать. Потом на двадцать пять. У вас рекорд — и у нас рекорд. Десять рекордов с одного достижения. Хорошо? По-моему, плохо. Не по-спортивному. Я считаю — выложиться надо, а потом себя превзойти. Превзойти себя, вот это интересно. А один золотой менять на медяки — невелика заслуга.
— Жаль! — сказал Грибов искренне. — Тут не только спортивный интерес. Для науки важно бы выйти на такую глубину.
— А наших голой наукой не соблазнишь. Нашим подавай практическую выгоду. Думаешь, выгоды не может быть? Ого! Знаешь, какая порода пошла на десятой миле? Глыбы железа, да чистого, неокисленного, да с никелем, как в метеоритах. Говорят, невыгодно добывать. Сталь и так в излишке, мартены забиты оружием. Ну пусть сейчас, в этом году, забиты, а в будущем?
У Грибова даже дух захватило. Вот так находка! Железные массивы под океаном! Не они ли, эти массивы, особо твердые, задерживают движение Береговых гор и вместе с тем накапливают энергию для небывалых землетрясений? Вот где геологическая тайна Калифорнии — под океанским дном.
— Нет пользы, нет пользы! — продолжал Мэтью. — Была бы скважина, польза найдется. Сейчас, например, разоружение. Дело дошло до атомных бомб, неизвестно, куда их выбрасывать.
Я написал в Сенат: «Предлагаю уничтожать бомбы в сверхглубоких скважинах». Скважин понадобится много, В одну все бомбы не заложишь, землетрясение получится небывалое.
— Ну, — небывалое-то не получится.
— Будет. Я считал. Хочешь проверить?
Потом они сидели в комнатке Мэтью — душной, с грохочущими стенами из гофрированного железа. Днем, вероятно, здесь было как в печке, ночью морской ветер гремел железными листами, заглушал слова. В комнате было два стула, стол, складная койка и великое множество книг и папок. Между папками стояли бутылки и консервы. Мэтью много пил, закусывая холодными консервами из банки, и все удивлялся, что Грибов непьющий. Сам он не пьянел, джин не мешал ему делать вычисления.
Они считали, сверяясь со справочниками, спорили о коре и мантии, о бурении и подземном просвечивании, о геологическом строении Америки, Камчатки и тихоокеанского дна, о разоружении и мире, говорили без конца, как два друга, два соратника, встретившихся после долгой разлуки, переполненные темами, нетерпеливо мечтавшие поделиться ими.
Разговоров хватило на всю ночь. Днем осматривали остров, опять полночи спорили. Уже перед рассветом Мэтью проводил гостя на катер. Невыспавшийся Грибов устроился на корме, хмуро глядел, как светлел океан на востоке. Волнение утихло, волны сгладились и бережно поднимали катер на пологую спину. Грибова не укачивало больше, он спокойно мог размышлять…
«Вот это человек, — думал он о новом знакомом, — не чета Йилду. Зря обругал я всех ученых Запада в письме к Тасеньке. Надо будет переписать его заново. Как я там выражался: „Труд для них — вынужденное зло“. Нет, разные люди есть и в Америке. Есть жильцы-квартиранты, как Йилд, и есть коренные жители. Такие, как Мэтью, и создали Америку — азартные трудолюбцы, охотники, лесорубы, рудокопы, ковбои. Они протаптывали тропки, покоряли леса, степи и недра, на скрипучих возах пересекали страну. А потом уже по проторенным дорогам приезжали люди с деньгами, покупали труд и присваивали трудовую славу. И теперь кричат на весь мир: „Глядите, какую страну создали мы, капиталисты!“ Да не они создали, они только к рукам прибрали. Древние владыки тоже так заявляли: „Я, царь царей, построил этот город“. Он строил? Он рук не приложил. Да если бы не капиталисты, такой Мэтью вшестеро сделал бы: не шестнадцать километров, а сто…»
И тут в голове у Грибова мелькнуло:
«Сто километров… Очаг в два раза мельче… Атомные бомбы… Скважины… Землетрясение…»
Современные исследования показывают, что наибольшее количество землетрясений обладает мелкими очагами, лежащими в пределах нескольких десятков километров ниже поверхности Земли. Но наряду с ними имеются землетрясения с глубиной очага до 100, 300 и даже 600–700 км. Каково бы ни было количество энергии выделившейся в очаге свыше 300 км глубиной, такое землетрясение на поверхности не может проявиться с большой силой. Но вместе с тем очень мелкие землетрясения с глубиной очага меньше 5 км, благодаря особенностям строения земной коры на поверхности, не могут обладать большой энергией. Таким образом, наиболее опасными оказываются землетрясения с очагами от 15 до 100 км глубиной.
Г. Горшков, «Землетрясения на территории Советского Союза».
Сто километров… Атомные бомбы… Землетрясение… НЕ РЕШЕНИЕ ЛИ ЭТО?
Так зародилась мысль, которая позже легла в основу проекта троих: инженера Мэтью и двух геофизиков — Грибова и Йилда,
