Глава 4

Боюсь, что экзотическое путешествие на Пальмовые острова я не смогу описать здесь. Дело в том, что по существу я этих островов не видел.

Наш пароход остановился на рейде задолго до рассвета. Меня высадили в катер вместе с целой кипой тюков и деревянных ящиков с угрожающей надписью: «Не трясти, не бросать, не кантовать». Пока шла погрузка, небо стало голубовато-серым, и на стальной глади океана я увидел синюю полоску низменного берега.

На причале стояли солдаты — два рослых откормленных молодца с автоматами на груди. Они стояли, широко расставив голые ноги, увязшие по щиколотки в песке, и горделиво посматривали на нас. А грузчики-туземцы в шляпах, похожих на опрокинутые блюда, — с опаской обходили эти живые монументы нашей военной мощи.

За спиной у солдат была вывеска: «Кокосовая концессия Чилл и К?», а за вывеской тянулась ровная и низкая песчаная коса без единого кустика. Слева от нас за колючей проволокой виднелись длинные бамбуковые хижины, видимо, бараки местных рабочих, а справа — приземистые одноэтажные бетонные корпуса, плоские и бледносерые, они совершенно сливались с песком.

Вот и все в сущности, что я могу рассказать о Пальмовых островах.

Меня поселили в одном из бетонных корпусов, и в нем же я начал работать на следующий день. Я выбрал место возле окна, и всякий раз, отводя глаза от чертежной доски, мог видеть пустынный океан, пенные гребешки на волнах, пологий пляж, бамбуковые бараки за колючей проволокой и двух охранников на берегу, которые, томясь от жары и скуки, переминались с ноги на ногу.

Мы начинали работу в семь утра. Только в это время можно было дышать и соображать что-либо. Ровно в семь старший инженер Клэй синевато-черный от загара, сухой и нервный малярик — раздавал нам дневные задания: расчет или рабочий чертеж многопролетной балки, металлической фермы, перекрытия, круглой стенки резервуара.

Кто знает, почему Чиллу и компании понадобилось строить столько бетонных складов я резервуаров для кокосового масла. Я не интересовался этим, по крайней мере первое время. Я был в восторге от того, что работа не переводится.

Часам к девяти в комнате становилось душно. Еще через четверть часа техник Джонни (его дразнили Джонни Пупсиком) поднимал над доской свое распаренное лицо и, ругнувшись, вылезал из-за стола, чтобы полить пол из чайника.

К десяти уже нечем было дышать. Мы поминутно прикладывались к термосу с холодной водой или подставляли голову под кран. Это освежало, но ненадолго. Как только волосы высыхали, голова снова становилась тяжелой, мысли вялыми и неопределенными, приходилось пять минут морщить лоб, чтобы перемножить двухзначные числа.

— Неужели шеф не мог найти клочка земли в Штатах? — восклицал Джонни. Я чувствую, что изжарился заживо. Здесь могут жить только ящерицы и канаки — эти желтые обезьяны. (Джонни было восемнадцать лет. Он очень хотел, чтобы его считали взрослым и ради этого старался как можно крепче ругаться, как можно грязнее говорить о женщинах и рисоваться своим презрением и грубостью по отношению ко всем цветным.).

— В Штатах не платят такие деньги, — отвечали старшие.

— Попробуй найти там работу. Аллэн расскажет тебе, как это легко.

— Работать нигде не сладко…

Много позже я задавал Фредди тот же самый вопрос: для чего, собственно, шеф устроил свое бюро на Пальмовых островах, в чужой стране?

Фредди только рассмеялся!

— Шеф знает, что делает, — сказал он. — В Штатах он у всех на глазах. Там сотни прогрессивных газетчиков. Всем им рот не замажешь. Мистер Чилл получил субсидии? На что? На научные исследования. На какие? А здесь Чилл полный хозяин. Он — господин Доллар. Что он делает у себя за колючей проволокой? Нас не касается, он платит долларами. Здешний президент сам примет меры, чтобы охранять покой шефа.

Конечно, Фредди был прав. Все мы были господа доллары в этой стране. Не только шеф, но и Фредди, и Джонни Пупсик, и я, и даже монументальные охранники на пристани. Один из них сказал мне как-то:

— Какой смысл ехать в Штаты? Кем я буду там? Вышибалой в баре, рабочей сардинкой в метрополитене? А здесь я не сардинка, я господин Американец. Эй, ты, черномазый, посторонись, ослеп, что ли?

В полдень, окончательно осовев от жары, мы прекращали работу. Начинались томительные часы дневного перерыва — от 12 до 6. Можно было, игнорируя жару и акул, отправиться на купанье; можно было сидеть в комнате, завесив окна мокрой простыней, киснуть от жары и вслух ругать шефа, тропики, самого себя, безработицу и Фредди. Можно было, наконец, вышибая клин клином, провести шесть часов за стойкой в буфете, изобретая необыкновенные коктейли и посмеиваясь над хвастливыми россказнями Джонни о его воображаемых романах.

Я обычно предпочитал первый способ, а наш молчаливый начальник Клэй последний. Ровно в двенадцать он забирался на вертящийся табурет перед стойкой и начинал, как он выражался, атаку на приступ малярии. Часа два шла ожесточенная молчаливая борьба между алкоголем и лихорадкой. Клэй глушил болезнь страшными смесями из рома, лимонной кислоты и чистого спирта (никто из нас не мог их даже пригубить). Затем после долгой борьбы спирт побеждал и болезнь, и больного. Клэй, размякнув и опьянев, впадал в философское настроение. Пригорюнившись, он подсаживался к подчиненным и смущал их трудными вопросами:

— Зачем я пью? — спрашивал он. — Зачем работаю? Зачем живу? Отчего меня не гонят? Не знаете? Эх, вы, молодежь!

По вечерам Клэй не работал. В лучшем случае он дремал у себя за столом, положив под щеку «Справочник железобетонщика». Все начальство знало это, вплоть до шефа, но Клэя не трогали. Наш начальник был в своем деле артистом. Он, как никто, умел класть заключительные мазки, и все мы разводили руками, когда Клэй двумя словами разрешал безвыходные затруднения.

Пьянство Клэя имело неожиданные последствия для меня.

Это было примерно через месяц после моего приезда. Уже месяц я считал фундаменты и балки для каких-то неведомых сооружений, которые обозначались у нас: «корпус А, корпус В, корпус X» и т. д. Для чего эти корпуса, никто не знал да и не спрашивал. Мы получали двойное жалованье не за любопытство.

Но вот однажды вечером, когда воздух был, как парное молоко, а на темной глади океана золотилась лунная дорожка, кто-то вызвал Клэя к телефону. Наш начальник, как обычно, дремал, подпирая подбородок ладонями, и Джонни, подмигнув нам, сказал: «Что же вы звоните? Разве вы не знаете, что он плохо слышит после обеда?»

— Кто плохо слышит?(Джонни, съежившись, на цыпочках отошел от телефона).

Голос Клэя был неожиданно ясным и трезвым, но движения, как у пьяного, — порывистые и вместе с тем, связанные. Видно было, что перед каждым движением старший инженер размышляет: «Надо встать. Надо взять трубку правой рукой» и т. д.

Протягивая руку, Клэй опрокинул бутылочку с тушью, задержался на мгновение, строго посмотрел на нас: не смеемся ли? Медлительно положил промокашку на кляксу и взял телефонную трубку, не замечая, что тушь из-под промокашки течет ему на руку.

— Какая схема? — сказал он, морщась с досадой. — Корпус Н? Делайте по чертежам корпуса В. Не понимаю. Какие исправления? Ну, хорошо!

Он опустился на свое кресло и, морщась от головной боли, провел рукой по лбу, пятная лицо тушью. Джонии сдавленно хихикнул. Клэй пытливо поглядел на него, словно подозревая, что это Джонни подстроил каверзу, потом на свою черную ладонь, потом на залитый тушью стол и вдруг улыбнулся добродушно и беспомощно.

— Кажется, я пьян, мальчики. Придется сходить кому-нибудь из вас. Кто тут самый толковый? (Он обвел глазами контору.) Аллэн, будьте добры. Вы знаете, где корпус В? Что? Секретно? Ничего, я отвечаю за это. Я напишу им, пусть покажут вам лабораторию в работе.

«Покажут лабораторию в работе!» Наконец-то для меня откроется секрет Кокосовой концессии. Наконец-то, я увижу, какие дела прикрываем мы нашими балками и перекрытиями. И десяти минут не прошло, как я уже сидел в кабинете начальника лаборатории — мистера Стоуна и вместе с ним рассматривал планы корпуса В.

— Здесь в электролитном цехе все будет по-прежнему, — говорил он, водя карандашом по светокопии. («Вот как, — подумал я, — электролитный цех в кокосовом складе!»). Нужно только увеличить размеры компрессорной. (Компрессорная! Для чего же им нужен сжатый воздух?). Здесь вы добавите отверстие для трубопровода. (Повидимому, воздушного.) Здесь будут резервуары, а здесь машинный зал и трансформатор при нем (я сообразил, что машины питает током наша Центральная электростанция). Но самое главное, лаборатория. Как раз сейчас (он взглянул на часы) начинается опыт, и вы сможете увидеть необходимые механизмы в действии.

Он повернул какой-то рычажок на мраморной доске, и в стене против нас открылось круглое отверстие, нечто вроде иллюминатора. Я заглянул внутрь и увидел за выпуклыми стеклами довольно просторную, очень плохо освещенную комнату, без дверей и без окон, но зато со сплошными зеркалами во всю стену. В комнате было несколько пальм в кадках, полки с коллекциями, небольшая, очень изящная антилопа с тонкой мордочкой и подвижными ушами, и, даже, аллигатор в железной клетке. Из-за зеркала я не сразу сумел разобраться, потому что все предметы удваивались. Казалось, что перед нами не одна антилопа, а две и обе они одновременно поднимали голову, переступали ногами или вытягивали шею.

Внезапно антилопа (и ее отражение) насторожилась, понюхала воздух и заметалась по комнате. Потом животное остановилось, прижавшись в угол, и только тут, перехватив ее взгляд, я заметил, что пугало ее. В верхнем углу из небольшой трубки, похожей на дуло ружья, стру?й бил пар. В несколько минут вся комната заполнилась паром, сначала в нем утонул аллигатор, затем антилопа, потом пальмы и полки.

— Вот всегда так, — с возмущением воскликнул Стоун. — Самый важный момент в тумане.

— Пробуете ядовитые газы? — опросил я с отвращением.

Стоун отмахнулся.

— Что вы? Какие там ядовитые? Безвреднейший водород.

Некоторое время спустя туман прояснился. На этот раз опытная комната выглядела совсем иначе. Зеркало запотело, пол покрылся тонким слоем матовой изморози. Пальмы поникли, аллигатор спал, свернувшись в клубок, как собака, только антилопа судорожно прыгала по комнате, по временам останавливаясь и опуская голову, как будто сон одолевал ее.

— Сто десять градусов! — воскликнул Стоун, указывая на стену, где висел огромный термометр неизвестной мне конструкции. Светящаяся стрелка стояла возле 110, даже 112. Нет, уже 113. Температура все время опускалась.

Теперь мне стало понятно все. Корпус В был грандиозной лабораторией по изучению холода. В электролитном цехе добывали водород из воды. Гигантские резервуары, которые мы рассчитывали, предназначались для хранения газа. В компрессорной газ сжимался, а в машинной, вероятно, превращался в жидкость. Ледяной газ вдувался в зеркальную комнату. Но, зачем? Чтобы простудить аллигатора?

— Любопытно, сколько она выдержит, — бормотал Стоун, глядя на прыжки антилопы. — Очевидно, нужно некоторое время, чтобы заморозить ее.

Снова поднялся туман, на этот раз ненадолго, а когда он осел, антилопа лежала без движения поперек желоба, по которому стекала очень светлая, почти совершенно прозрачная жидкость.

— Жидкий воздух! — догадался я. — Стоун молчаливым кивком подтвердил мое предположение…

Но тут же возникло новое невиданное явление. Верхняя часть лаборатории осветилась. Через всю комнату от края до края протянулись оранжевые, голубые и темно-фиолетовые лучи. Цвет их менялся ежесекундно, лучи сплетались, вспыхивали, вращались. Временами казалось, как будто под потолком подвешен сине-оранжевый занавес, и складки прозрачной материи колышутся на ветру.

— Небольшое северное сияние, — пояснил невозмутимый Стоун. — Над жидким воздухом образовался вакуум. Когда мы даем ток, комната превращается в газовую лампу.

Внимательно глядя в иллюминатор, он начал нажимать разноцветные кнопки одну за другой, и опытная камера ожила — от потолка ее отделились странной формы крюки, щипцы и подвески… Металлические пальцы стали шарить по полу, вынося из жидкого воздуха ящики, кадки с пальмами и сосуды… (видимо, внизу были расставлены разнообразные вещества, на которых испытывалось действие холода)… Один из крюков зацепил мертвую антилопу, но, не удержав, уронил ее, и антилопа, упав на бетонный пол, разбилась на куски, как стеклянная, голова отскочила в сторону, тонкие ноги разлетелись осколками.

Больше я ничего не видел, потому что Стоун выключил цветное сияние, и, закрыв иллюминатор, обернулся ко мне:

— Такова наша опытная лаборатория, — сказал он. — Ее нужно усовершенствовать и расширить… Давайте посмотрим размеры по чертежу.

Записывая цифры и проставляя их на светокопии под диктовку Стоуна, я все время думал: «Зачем это все нужно? Сначала мне пришло в голову самое простое объяснение. У мистера Чилла — нашего шефа — величайшие в Америке бойни. Ему принадлежат горы колбас, грудинки, мясных консервов, фарша, котлет, паштетов, тушенки, бульонных кубиков. Говяжий король мистер Чилл — основной заказчик холода. Чтобы доставить вырезку, филе, грудинку и ливер Чилла во все 48 штатов и 16 маршаллизованных стран голодной Европы, нужны тысячи вагонов, сотни пароходов-рефрижираторов, сотни портовых холодильников на всех берегах Атлантики и Тихого океана. Наш шеф не только говяжий король, он король мороза, и понятно, если его лаборатории изучают холод».

Но, трезво подумав, я отказался от своего собственного объяснения. Изучение холода — вещь понятная, но к чему же замораживать антилопу? Ни один лесоруб, свалив дерево, не станет его вытаскивать из леса вместе с сучьями и листвой… Никакого смысла нет возить за тридевять земель замороженных быков с рогами, копытами и обледеневшей шкурой. Нет, мясная торговля здесь ни при чем… У шефа иные цели.

И я решил, как только приедет Фредди, расспросить его, если только сам он знает что-нибудь.