Наша походная жизнь потекла прежним порядком.

Группы возвращались, приносили образцы, брали продукты и уходили вновь. Геологическая карта покрывалась новыми значками.

Лето на Памире было в разгаре, десятки речек и ручьев несли в озеро потоки мутной талой воды. Вытекавшая из Зор-Куля Памир-Дарья шумела, уходя куда-то на запад, шум ее убаюкивал по вечерам и наш лагерь, и чабанов в степи, и гурты скота, кочевавшие по равнине.

Однажды ночью мы проснулись от подземных толчков и грохота в горах. Стены; палаток тряслись, дребезжала посуда, приборы. Все повскакивали. Равнину оглашал панический рев скота. А со стороны окрестных хребтов несся непрерывный оглушающий гул.

Ничего нет хуже землетрясения в горах, особенно ночью. Кажется, что скалы рвутся на части, двигаются со всех сторон прямо на тебя, вот-вот рухнут всей тяжестью, раздавят. Мы стояли возле своих палаток, жались друг к другу, и невозможно было унять лязг зубов и дрожь мускулов. А в горах все гремело и. гремело. К счастью, никто не пострадал: все чабаны были на равнине, а геологи в лагере. Да и землетрясение захватило долину Боли Дуньо лишь боковой волной: его эпицентр был на востоке, за Сарыкольским хребтом: Прошло еще несколько дней. Наша группа приготовилась возвращаться назад.

В одиннадцатом часу утра к нам в лагерь примчался на взмыленной, лошади незнакомый чабан. Он на ходу спрыгнул, едва осадив лошадь, и закричал:

— Начальник есть? Кто начальник?

Я вышел к нему.

— В чем дело?

— Это ваша? — спросил он, подавая мне фляжку.

Фляга была помята, бока вдавлены, в царапинах — следы ила, глины.

— Где нашли? — спросил я.

— Хам, — кивнул приезжий на восток. — В речке Киик-Су.

Нас окружили все парни и девушки нашей группы. Юля Крутова выхватила из моих рук флягу:

— Это же… Александр Гурьевич… — у нее перехватило дыхание. — Это же фляга Анатолия!..

— Не может быть! Анатолий ушел на запад!..

— Александр Гурьевич! Это его фляжка, его… — И Юля, беспомощно, по-детски зарыдав, опустилась на траву.

Все стояли пораженные.

— На берегу нашли, — сказал приезжий чабан. — Там — бумаги…

— Бумаги?

Я взял фляжку, отвинтил пробку, заглянул внутрь: действительно бумаги. Пришлось разрубить ее. В ней оказалась общая тетрадь, без обложки, разорванная на отдельные части: видимо, она не влезала в узкое горло фляги.

На листках тетради были записи химическим карандашом. Исповедь нашего Анатолия.