Примерно в то же время, когда исчезло солнце, лед снова задвигался. Шум был ужасен – сначала лед оглушительно трещал, раскалываясь на части, а затем трещал под его натиском корпус корабля. Ранним ноябрьским утром «Жаннетта» заходила ходуном. Делонга разбудили звуки «притирки и ломания льда». По его словам, «с ними не выдерживал сравнения ни один звук на суше. Они походили разве что на одновременно звучащие гром, визг, стон и грохот упавшего дома».

Капитан вышел на палубу, чтобы осмотреться по сторонам, и сравнил лед с «плавучим мрамором». Вскоре к нему присоединились остальные. Мелвиллу показалось, что сначала шум походил на «отдаленные артиллерийские залпы», но затем стал громче. «Гигантские льдины колыхались и двигались, словно под действием невидимых рук, и огромные осколки, сталкиваясь, пронзительно верещали кошмарную песню».

Даненхауэр счел, что лед «в большем хаосе, чем старое турецкое кладбище». Моряки в ужасе наблюдали, как крупные льдины «расталкивало, как игрушки», из-за чего корабль, по словам Ньюкомба, время от времени стонал, как «чудище в смертных муках». Шум был так страшен, что собаки заскулили, и Ньюкомбу их стоны показались «в высшей степени жуткими».

Затем лед начал сдавливать корабль – буквально душить его. На швах проступили капли сосновой смолы и дегтя. В какой-то момент палуба вздулась. Деревянные доски сильно выгнулись – Делонг даже ожидал, что они сломаются.

Несколько раз он готовился покинуть корабль. Припасы вынесли на палубу, шлюпки подготовили к спуску, сани нагрузили провизией на сорок дней. Делонг велел команде собрать рюкзаки и скатки и спать в одежде. Им не оставалось ничего иного, кроме как слушать – и ждать.

«Мы живем в ужасном ожидании, – написал Делонг. – Может, у теплого камина и тянет почитать о зимнем ледоставе, но на самом деле он так страшен, что человек от него может безвременно постареть. Кризис может случиться в любую секунду, но мы можем лишь каждое утро радоваться, что он не наступил ночью, а ночью радоваться, что он не настал в течение дня. Можно сказать, что мы живем на пороховом заводе и ждем взрыва».

Был момент, когда Делонг решил, что «Жаннетта» гибнет. В небе светила луна, со всех сторон раздавался треск ломающегося льда, по которому бежали трещины. Две гигантские ледовые пластины напирали друг на друга, усиливая давление. От них откалывались новые и новые льдины, которые, сталкиваясь, запускали цепную реакцию сдвигов, происходивших все ближе к кораблю. Делонг, Чипп и несколько матросов стояли на крыше палубной рубки и наблюдали за приближением волны разрушений, которая двигалась к «Жаннетте» со скоростью потерявшего управление поезда. Схватившись за грота-штаг, Делонг скомандовал: «Всем держаться!» Испуганные моряки схватились за ближайшие веревки и ванты и, вполголоса молясь, стали ждать столкновения. «Ледяная волна шла прямо на нас, – писал Мелвилл, – и, ошеломленные, мы молча наблюдали за ее приближением».

Затем она ударила по корпусу, пробила дыру в правом фальшборте и забросала палубу блестящими осколками. Корабль содрогнулся и накренился. Всех тряхнуло. Кому-то попало ледяными зарядами в лицо. И все же расправа была хоть и ужасной, но недолгой: уже через несколько секунд лед начал трескаться по другую сторону корабля, словно под ним проплывало какое-то здоровенное чудище. Все замолчали. Тишину нарушали лишь визги испуганных собак.

«Жаннетта» чудом избежала смертельных повреждений. «С кораблем сейчас все в порядке, – писал Ньюкомб, – но неизвестно, надолго ли. Я собрал рюкзак и подготовил ружье, чтобы покинуть его по первому требованию и уйти… бог знает куда». Мелвилл был поражен, что «Жаннетта» выстояла. «Ее время еще не пришло, – заметил он и высоко оценил проделанную на верфи Мар-Айленд работу. – Мощные бейфуты выдержали давление».

Подобно прощеным грешникам, моряки с энтузиазмом приступили к починке корабля. «Матросы пели и шутили, демонстрируя немалую выдержку, – писал Мелвилл, – при этом очищая палубы ото льда и отталкивая крупные осколки, которые давили на легкие фальшборта. Дисциплина в команде была выше всех похвал».

Делонгу спасение «Жаннетты» показалось ниспосланным свыше. «Паковый лед не место для корабля. Я всем сердцем желаю, чтобы мы как можно скорее из него выбрались. Но только конченый атеист не увидит божественного вмешательства в таких удивительных избавлениях».

К концу ноября лед наконец-то встал. 2 декабря Делонг счел, что снова можно спать спокойно. «Сегодня я собираюсь раздеться перед сном», – написал он, готовясь к роскоши, которой был лишен целых три недели. Впрочем, он все равно страдал от бессонницы и во время ледяной блокады вряд ли хоть час проспал, не просыпаясь.

Теперь он взял в привычку перед сном спускаться на лед. Эти полуночные прогулки доставляли ему удовольствие. Только во время них он мог остаться один и погрузиться в размышления. Он укутывался в меха, раскуривал пенковую трубку и бродил вокруг корабля по чистому льду, за кучами мусора и горами золы. В холодном свете луны и звезд закованная во льды «Жаннетта» казалась «вышедшей из сказки». В сотне ярдов от корабля «открывался вид самой дикой и самой жуткой красоты». «Величественная тишина» заставляла человека «почувствовать, как он жалок и ничтожен в сравнении с такими грандиозными творениями природы». Гуляя, Делонг часто видел полярные сияния, метеоритные дожди, лунные гало и удивительные ложные луны. Однажды ночью на льдах неподалеку от «Жаннетты» плясал таинственный шар света – он моргал и пульсировал, разгорался и затухал, полностью гас, а затем вспыхивал ярче прежнего, чтобы потанцевать еще немного.

«Полагаю, это одна из самых прекрасных ночей, которые я видел в жизни, – написал Делонг после одной из прогулок. – На небе ни облачка, ярко сияет луна и мерцают звезды. Воздух совершенно спокоен, и ничто не нарушает очарования момента. Корабль стоит живописно. Провода тянутся к треноге и к обсерватории, кое-где снег примят и покрыт ледяной коркой – там спали собаки. Силуэт «Жаннетты» очень четок на фоне неба. Все ванты и реи покрыты толстым слоем снега и инея – зрелище просто великолепно».

Но затем Делонг одернул себя, словно устыдившись этих дифирамбов. «Я начинаю их, но не могу закончить, – написал он. – Я словно знаю песню, но никогда не помню слов. Эти поэтические описания мне не даются».

Как только «Жаннетту» затерло во льдах, Делонг начал беспокоиться о психическом состоянии Даненхауэра. Капитан полагал, что многочисленные ужасы льда, меланхолия полярной тьмы и граничащий с клаустрофобией страх, который может постичь любого живущего в условиях заточения, представляют собой превосходный инкубатор безумия. В связи с этим Делонг присматривал за Даненхауэром, опасаясь, что депрессия штурмана – его «расстроенный разум» и «психические проблемы» – могут вернуться.

Пока что этого не произошло. Делонг был донельзя доволен и впечатлен своим штурманом. Даненхауэр вместе с Чиппом и Мелвиллом стал одним из столпов экспедиции. Он был энергичен и трудолюбив и обладал отличным чувством юмора. Частенько по вечерам они задерживались в кают-компании, курили, смеялись, изучали карты и проводили собственные арктические семинары. Вообще-то Даненхауэр даже подбадривал Делонга. «Его стараниями мы не предавались хандре, – писал Делонг. – Мы все его высоко ценим. И все же есть в нем что-то такое, что я никак не могу разгадать. Я не могу заставить себя безоговорочно ему доверять, как бы мне того ни хотелось».

Единственной медицинской проблемой Даненхауэра пока что оставалось раздражение левого глаза. У него, очевидно, развился конъюнктивит, из-за которого глаз щипало и жгло. Сначала доктор Эмблер не придал этому значения. Штурман так много работал за скудно освещенным столом, всматриваясь в морские карты, производя расчеты и проверяя показания приборов, что возникновение проблем со зрением казалось неизбежным. Строго говоря, пока корабль оставался во льдах, работы у штурмана почти не было, но Даненхауэр постоянно вел наблюдения, чтобы определить точное положение «Жаннетты», одновременно продвигаясь к решению более важных научных вопросов, стоящих перед экспедицией. По словам Делонга, Даненхауэр так много времени посвящал учебе, что «казалось, будто книги готовы сбежать вместе с ним». Все сходились во мнении, что штурману стоит сделать передышку и дать глазам отдохнуть.

Но через несколько недель состояние Даненхауэра ухудшилось. Боль стала такой сильной, что он лишился способности здраво рассуждать. Снова осмотрев его, доктор Эмблер заметил, что у него что-то не в порядке с радужкой. Она казалась воспаленной и «вялой» и приняла странный оттенок – более или менее похожий на цвет грязи. Из глаза сочилась вязкая жидкость.

В конце декабря Эмблер решил проверить всю медицинскую историю Даненхауэра. После длительных расспросов штурман признался, что однажды страдал от венерического заболевания, но полагал, что его вылечили. Доктор Эмблер сказал, что это не так, и поставил ему диагноз «сифилитический ирит». Это был довольно типичный симптом вторичного сифилиса. Сифилис был странной и коварной болезнью, которая проявлялась в бесконечных недугах тела и разума. Часто он маскировался под другую болезнь и делал это так успешно, что врачи даже назвали его великим имитатором. Эмблер уже видел и лечил сифилитический ирит. Этот недуг мог быть весьма серьезным. Даненхауэр вполне мог ослепнуть на левый глаз – ему надлежало быть исключительно осторожным или же полагаться на счастливый случай. Кроме того, оставалась вероятность, что ирит поразит и правый глаз.

Эмблер прописал Даненхауэру укол ртутного препарата в ягодицу – таким в то время было стандартное, пускай и сомнительное, лечение сифилиса, которое давало бесчисленные вредные побочные эффекты. Чтобы облегчить боль, Эмблер наложил на глаз больного компресс, пропитанный раствором опиума. Он также закапал в глаз Даненхауэру небольшую дозу атропина, чтобы расширить зрачок. Его план заключался в том, чтобы не позволять зрачку сужаться, не давая радужке коснуться хрусталика. Если же капли не помогут, Эмблер понимал, что придется оперировать и вынимать из глаза рубцовую ткань, пока радужка и хрусталик не слились в единый шрам.

По словам Эмблера, некоторое время глаз Даненхауэра не мог выносить никакой свет – даже пламя свечи и лунное сияние. Эмблер велел штурману носить затемненные снежные очки и тщательно закрывать проблемный глаз. Каюта Даненхауэра и так напоминала гробницу, но теперь окно полагалось завесить брезентом. Ему предписывалось прекратить любые навигационные и астрономические наблюдения. С этого дня Даненхауэр не должен был покидать своей пещеры.

Казалось, судовой врач приговорил его к неопределенному сроку одиночного заключения. Однако Эмблер пообещал Даненхауэру, что не скажет Делонгу о сифилисе, по крайней мере пока. Эмблер отчитался перед капитаном и сообщил ему, что Даненхауэру выписан больничный, поскольку у него «отказал» левый глаз. Не упоминая о венерическом заболевании, Эмблер проинформировал Делонга, что штурман может на один глаз ослепнуть.

Эти новости шокировали Делонга. Он очень переживал за своего друга и коллегу. «Теперь он отрезан от нашей жизни, – писал он, – и мы ничего не можем с этим поделать. Нам остается лишь время от времени навещать его и беседовать с ним в темноте. Однако он не теряет присутствия духа. Обладая сильной волей, он решил смириться с ситуацией и бороться с болезнью».

Рождественское утро было темным и мрачным. Завывал ветер, было так холодно, что стягивающие болты и металлические крепления по всему кораблю потрескивали в балках. Заснувшая в снегу собака за ночь так крепко примерзла ко льду, что ее пришлось откапывать лопатой. Провести измерения не получилось, поскольку линзы приборов не очищались от инея. Во внутренних помещениях корабля долго накапливавшийся конденсат осел на стенах, потолках, изголовьях коек и всех остальных поверхностях.

«Это самый тоскливый день моей жизни, – писал Делонг, – и он явно прошел в самой тоскливой части света». Тем рождественским утром он чувствовал, что праздновать ему нечего. Он не знал, что в ту самую неделю Военно-морское министерство в Вашингтоне повысило его в звании до капитан-лейтенанта. Подумав об Эмме и Сильвии и домашнем уюте, он с трудом заставил себя встать с кровати.

Настроение Делонга несколько поднялось, когда на корму поднялись несколько матросов, которые принесли с собой меню, тайком напечатанное на маленьком печатном станке «Жаннетты». Рождественский обед был назначен на три часа, а после него была обещана развлекательная программа. Когда Делонг прочитал роскошное меню, у него потекли слюнки.

Рождественский обед оказался удивительно хорош – у многих моряков на глазах даже выступили слезы. По завершении трапезы предложили тост, и каждый, по словам Делонга, сделал глоток-другой «прекрасного коктейля», который Мелвилл смешал из ирландского виски и нескольких секретных ингредиентов. После обеда Алексей сплясал традиционный танец Аляски, а затем начались простые танцы под народную скрипку Адольфа Дресслера и аккордеон Альберта Кюне. Праздничная атмосфера обладала целебным эффектом. Была лишь одна печаль – Коллинз на обед не явился. Он угрюмо сидел в своей каюте. После неудачи с лампами Эдисона Коллинз не на шутку захандрил. В этот день он был особенно не в настроении для веселья.

Но морякам каким-то образом удалось убедить его заняться организацией песенного вечера для встречи Нового года. Коллинзу понравилась эта идея. Он решил поставить целое представление, написать сценарий всех номеров и сопроводительный текст, намереваясь основательно сдобрить его своими лучшими каламбурами.

В полночь 31 декабря часовой громко зазвонил в корабельный колокол, возвещая о наступлении нового года. Офицеры и матросы собрались на шканцах и крикнули ура «Жаннетте». Следующим утром один из матросов раздал всем отпечатанные программки, в которых сообщалось о вечернем представлении «Прославленных менестрелей «Жаннетты»». Среди прочего были обещаны оркестровая увертюра, соло на скрипке, джига в исполнении энергичного моряка Джека Коула и «оригинальный комический номер всемирно известного Анегина с Великого Северо-Запада».

В половине девятого тем вечером все собрались в рубке, где была устроена сцена. Висел занавес, светильники служили огнями рампы, все вокруг было украшено флагами. В задней части рубки устроился Даненхауэр, левый глаз которого был надежно закрыт толстой повязкой. Коллинз начал представление с пролога, в котором зачитал несколько «головоломных загадок». Все они были составлены по принципу его излюбленных каламбуров, но товарищи по команде так обрадовались его возвращению в общество, что никто не стал возражать.

«Чем, – спрашивал Коллинз, – эта стойка похожа на мистера Джеймса Гордона Беннетта?»

Чем же?

«Тем, что она поддерживает корабль».

«А почему у «Жаннетты» никогда не кончится топливо?»

«Потому что у нас Коул на борту!»

Не обращая внимания на хохот, Коллинз продолжал в том же духе и в конце концов озвучил загадку или стишок про каждого члена команды. Затем началось настоящее представление – с песнями, сценками и танцами. Действия перемежались «мимическими интерлюдиями» – немыми сценами, в которых актеры изображали «матросов, оплакивающих павшего товарища» (здесь два моряка трагично смотрели на пустую бутылку из-под бренди), и «старую добрую королеву Анну» (ею был Анегин, одетый в женское платье). Выступления были глупыми, а актеры неопытными, но программа всем понравилась. Делонг заметил, что скрипичное соло Кюне оказалось «довольно неплохим, особенно учитывая тот факт, что моряцкое ремесло не щадит нежных пальцев музыканта». А Сэм и Чарльз Тонг-Синг исполнили кантонскую балладу, а затем сцепились в притворной драке на ножах. После этого, по словам Делонга, «мистер Коул с судейской важностью сплясал нам джигу».

Еще ни разу после отплытия из Сан-Франциско на судне не царило такое веселье. «Мы разошлись в одиннадцать часов, – написал Делонг, – совершенно довольные своим кораблем, всеми менестрелями, самими собой и тем, как мы отметили первый день лета Господня 1880-го».