Интерес Джеймса Гордона Беннетта к отправке новой арктической экспедиции становился все сильнее, и в марте 1877 года он решил навестить эксперта по Арктике доктора Августа Петермана. С несколькими пересадками он на поезде добрался до французской глубинки, а затем пересек границу с Германией. Путешествие на поезде показалось Беннетту «изматывающим». Ему претило трястись в вагоне по дремлющим европейским просторам, куда не могли добраться ни его газета, ни его яхты. Он миновал древний Тюрингенский лес, напоминающий темно-зеленое море. Затем поезд въехал в плодородные земли, покатился по лоскутному одеялу пастбищ и горчичных полей и, в конце концов, прибыл в чопорную Готу.

Гота была до крайности милым средневековым городком с населением около 15 000 человек: извилистые улочки были выложены булыжником, ввысь стремились остроконечные шпили церквей, всюду стояли простые дома из камня и кирпича. Фонтаны на площадях питались из канала, который приносил воду из реки в 15 милях от города. На холме возвышалась гигантская барочная крепость – замок Фриденштайн, – построенная в 1650-х годах. Газетный репортер того времени описал Готу как «дремлющий город, в котором, казалось, ничего не происходило уже добрую сотню лет».

Беннетт пришел в издательский дом Юстуса Пертеса, где доктор Петерман организовал свой географический Anstalt, или институт. Хотя Гота стояла на отшибе – так, по крайней мере, казалось искушенному Беннетту, – она давно считалась одним из ведущих издательских центров Германии. Как ни странно, этот провинциальный город также был и центром книгопечатания. Здесь издавались не только карты и атласы, но и энциклопедии, словари, альманахи, журналы и всевозможные специализированные публикации. Город был полон искусных и точных аппаратов для украшения книг, литографии, гравировки по меди, цветной печати, переплета и других тонкостей ремесла. Городская жизнь была пропитана духом перфекционизма; поздно вечером можно было даже почувствовать вибрацию паровых ротационных машин.

Петерман принял Беннетта в чертежном зале института, где над наклонными столами корпели студенты-картографы, работавшие с компасами, кистями из конского волоса и штриховыми карандашами. Петерману нравилось приводить сюда посетителей. Его ежемесячный журнал «Географические известия Петермана» создавался именно здесь, как и всевозможные атласы. Хотя герцог Готский назначил Петермана профессором расположенного в 75 милях к северо-западу Геттингенского университета и присудил ему почетную докторскую степень, Петерман считал эту должность настоящей синекурой и редко появлялся в кампусе. Его настоящим домом была эта оживленная мастерская в Готе. Его открытый офис находился в самой гуще событий – вокруг постоянно чертили новые карты. Не зная, как обращаться к знаменитому картографу, Беннетт называл его просто «ваше докторство».

«Известия» Петермана давно считались самым авторитетным источником новейших географических знаний. Новые открытия питали его атласы, а его атласы, в свою очередь, подпитывали новые открытия. Латинский девиз его журнала Ubique terrarum («Вокруг света») часто сопровождался древним символом уробороса – змеи, кусающей собственный хвост. Этот символ отражал порочный круг, лежавший в центре предприятия Петермана в Готе: знания о мире питают больше знаний о мире.

Петерман не упускал удовольствия показать гостям свою маленькую империю, которой руководил с предельной эффективностью. Зачастую он был груб с теми, кто работал на него, и весьма скуп на комплименты. «Он умел учить, но ему было сложно хвалить работу учеников, – писал позднее один из коллег Петермана. – Он добился мировой славы за счет своих сотрудников».

И все же организованное им предприятие было в высшей степени любопытно. В его цеху всегда кипела работа: на удивление точный портрет Земли постепенно обретал форму и обрастал все более мелкими деталями. Здесь каждой черточке мира – каждой реке, мысу, фьорду, леднику, болоту и перешейку – присваивались имя, контур и цвет. Незначительных деталей для картографов Петермана не существовало. Учитывались все существенные перепады высоты, все доминирующие морские течения, все пути и железные дороги, все оазисы и караванные тропы, даже известные координаты телеграфных проводов, опутавших континенты, и толстых кабелей, проложенных по океанскому дну.

Карты Петермана не имели себе равных. Они были надежны, актуальны, безукоризненно точны и поразительно красивы – обычно их раскрашивали вручную. Они были полны информации: по картам можно было судить о рельефе и градиенте местности, многочисленные петли и завитки изотерм показывали малейшие изменения климата, плотности населения и океанской температуры. Работники Петермана могли с поразительной быстротой создать новую карту. Французский издатель популярных словарей Ларусс несколькими годами ранее признал заслуги Петермана: «Сегодня Петерман во всех цивилизованных странах считается главным авторитетом нашей эпохи в сфере географии».

Показав Беннетту свой географический институт, Петерман провел его по типографии Пертеса, где стояли медные гравировальные станки и большие ротационные прессы. Затем они направились на виллу Петермана неподалеку от железнодорожной станции. Там они прошлись по саду и наконец поднялись в кабинет хозяина, где в книжных шкафах стояли почти все когда-либо написанные книги об Арктике. По словам одного из историков Арктики, Петермана считали «полярным отцом» планеты, своего рода «международным президентом географического мира». Люди со всего света приезжали к нему в Готу, чтобы узнать его мнение касательно исследований Арктики. Он удостоился множества наград и почетных степеней, а королевские дворы Италии, Австрии, Испании и ряда других стран отметили его заслуги престижными медалями.

И все же Август Петерман был со странностями. Многие его представления об Арктике, как теперь известно, не имели никаких оснований и в целом были довольно чудными. К примеру, он советовал путешественникам похищать хотя бы по одному эскимосу каждого пола из всех северных туземных племен, чтобы затем, как на Ноевом ковчеге, привезти их в западный мир, где ученые получили бы возможность изучить их и в качестве живых экспонатов представить публике. Кроме того, Петерман разработал не подкрепляемую никакими конкретными свидетельствами теорию, в соответствии с которой греки и итальянцы генетически лучше всего были приспособлены к лишениям и трудностям арктических странствий. Возможно, это объясняется его искренней убежденностью в мягком климате полюса. Он также утверждал, что соленая океанская вода не замерзает и уж точно не может промерзнуть так, чтобы подо льдом оказался весь Северный полюс: по его мнению, льды образовывались лишь возле арктического побережья и в основном появлялись там, где пресноводные реки впадают в арктические моря. Бывало, он выдвигал и несколько другое предположение: возможно, соленая вода и замерзает, но в процессе этого вся соль вымывается из нее или выветривается в ходе «кристаллизации». Как бы то ни было, он настаивал, что ледяные шапки практически не содержат соли, так что исследователи Арктики вполне могли использовать полярные льды в качестве источника не требующей фильтрации пресной воды.

Когда речь заходила об Арктике, в Петермане, по словам историка немецких арктических исследований Дэвида Томаса Мерфи, просыпалась «удивительная тяга к поспешным и ложным выводам. Его представления кажутся современному читателю такими невероятными, такими поразительно нелогичными и в ретроспективе такими неправильными, что словно бы граничат с безумием».

Сам Петерман никогда не был в Арктике. Его визит в Соединенные Штаты стал самым смелым плаванием его жизни. По свидетельству другого историка, он был «превосходным кабинетным скитальцем». И все же противоречащие его теориям сообщения людей, которые действительно были в Арктике, лишь усиливали его упрямство. Во многих отношениях Петерман оставался загадкой – воинствующим романтиком, дотошным мечтателем с тягой ко всему поражающему воображение. «Выдающиеся добродетели сочетались в нем с ужасными грехами, – писал Мерфи. – Он, без сомнения, был ярким и целеустремленным визионером, одаренным в своей области и не лишенным умения убеждать. Но в то же время он оставался опрометчивым эксцентриком, чьи ложные представления об арктической географии обрекли на верную гибель целую серию полярных экспедиций».

И все же Беннетт пришел в восторг от Петермана и готов был слушать его не перебивая. В течение их трехчасовой встречи Беннетт сделал лишь несколько отрывочных заметок, поэтому точно неизвестно, что именно сказал тогда Петерман, но немного позже Беннетт отправил в Готу репортера «Геральд», которому было дано задание восстановить беседу и изложить широкие взгляды профессора на положение дел в сфере исследования Арктики.

Мудрец из Готы восхвалял готовность Беннетта спонсировать новый полярный поход. «Исследование Арктики – дело всего мира, – сказал Петерман репортеру «Геральд». – Теперь, когда истоки Конго и Нила уже обнаружены, на пути открытий остается сделать последний великий шаг». И сделать его должны американцы. Если раньше у Петермана и были сомнения на этот счет, поездка на Всемирную выставку закрепила его в этой уверенности.

Конечно, Англия оставалась самой опытной страной по части полярных исследований, но британцы не внушали Петерману доверия. Он любил Британию и в то же время ее ненавидел. Хотя он родился и вырос в соседнем Блайхероде и учился в Потсдаме, в первой половине жизни Петерман работал в Лондоне и там увлекся английской культурой. В середине 1850-х он переехал обратно в Германию, но по-прежнему каждый день читал лондонские газеты, пил английский чай и следил за бюллетенями Королевского географического общества. Его жена Клара была британкой, дома они говорили на английском. Трое их дочерей воспитывались в английской традиции.

Хоть Петерман и был в душе англофилом, Англия все равно его отвергла. Отчасти это объяснялось расцветом национализма и ксенофобии, который наблюдался в Англии после возвышения Бисмарка и Франко-прусской войны. Кроме того, здесь был замешан и стиль: ведущим британским исследователям и теоретикам Арктики просто не нравился Петерман. Они находили его слишком капризным и упрямым. Над ним посмеивалась лондонская «Таймс», на него свысока смотрели в Королевском флоте. Когда речь заходила об Арктике, Петерман не мог держать себя в руках и сходился в споре с любым, кто не разделял его мнения. Члены Королевского географического общества, в котором он давно состоял, объявили ему бойкот. Казалось, Петерман стал никому не нужен.

Заклятым врагом Петермана в Британии был Клементс Маркем из Королевского географического общества. Маркем считал Петермана шарлатаном и пустословом. «Доктор Петерман серьезно повредил исследованиям Арктики», – утверждал Маркем, полагая, что излюбленная теория Петермана об открытом полярном море была полным вздором. Хотя британцы и имели опыт полярных экспедиций, они постепенно отказывались от идеи достичь полюса водным путем: Маркем и другие ведущие британские сторонники исследований считали, что добираться туда следует на упряжках, а не на кораблях.

«Весь опыт, – писал Маркем, – показывает, что полярный бассейн либо покрыт единой ледяной коркой, либо заполнен огромным количеством непроходимых дрейфующих льдин, среди которых кое-где встречаются полыньи». Маркем подчеркивал, что идея Петермана о возможности без проблем доплыть до Северного полюса будет стоить молодым исследователям жизни. Петерман, как он замечал, полагает, что морякам под силу «пробиться сквозь ледяное кольцо или пояс, выйти в придуманный им полярный бассейн… и поплыть по нему дальше. Легко писать такое, сидя в Готе».

Британский адмирал и путешественник Шерард Осборн, который также являлся видным членом Королевского географического общества, добавлял: «Я считаю ошибочной попытку на кораблях пробиться к Северному полюсу и готов принять участие в такой экспедиции, только если доктор Петерман лично отправится в это путешествие».

Чувствуя себя отвергнутым любимой страной, которая стала ему вторым домом, Петерман уединился в колдовском мирке далекой Готы и полностью игнорировал арктические поползновения британцев.

Однако американцы не на шутку заинтересовали Петермана. Ему показалось, что они действуют весьма любопытным образом: складывалось впечатление, что американцы не обращают внимания на иерархию и выслугу лет. Они искусно сочетали национальные интересы с торговыми, правительственное финансирование с частным, военную славу с гражданской гордостью. Петерман не сомневался, что поразительные изобретения и организационный размах позволят американцам достичь Северного полюса. Его впечатлило, как быстро Соединенные Штаты восстановились после Гражданской войны и вступили в полярную игру. «Мир не может не признать, – писал Петерман, – что американцы, потратив огромное количество средств на войну, припасли и кое-что для науки».

Само собой, Петерман прекрасно знал о том, как Беннетт отправил Стэнли в Африку. Он понимал, что им двигало желание продать как можно больше газет, но все же путешествие Стэнли дало обществу новые знания, в то же время возбудив его аппетит к дальнейшим открытиям. Вернувшись из Африки, Стэнли встретился с Петерманом в Готе, где профессор использовал все полученные путешественником сведения для создания новых карт африканского континента. Таким образом, Беннетт внес существенный вклад в науку, за который Петерман был ему благодарен.

Петерман полагал, что Беннетт и Делонг должны достичь Северного полюса с той же смелостью и уверенностью в своих силах, которые характеризовали марш Стэнли по Черному континенту. «Однажды, – сказал Петерман репортеру «Геральд», – полюс найдет человек, который работает столь же упорно и рассудительно, как Стэнли в Африке. Арктические исследования представляют огромный интерес для современной науки. Но все экспедиции поднимают новые вопросы. Чем больше мы видим, тем больше хотим увидеть и узнать. Успех лишь относителен».

Главным образом Беннетту хотелось посоветоваться с «его докторством» об угле атаки: откуда Делонгу стоит подойти к полюсу? Какой путь лучше всего подходит, чтобы пробиться сквозь лед и выйти в открытое полярное море?

Нечего и удивляться, что у Петермана на этот счет были готовы сложные теоретические выкладки. Прежде всего он велел забыть о Гренландии. Путь через пролив Смита не обещал ничего, кроме трудностей. Экспедиция Чарльза Холла стала лишь последним примером того, что ожидает любого, кто отправится в этом направлении. Путешественников там ожидало охватывающее полюс кольцо непроходимого древнего льда, которое Петерман и другие ученые называли палеокристическим морем.

«Плавание через пролив Смита вошло в привычку, – сказал Петерман. – Люди верят, что это верный путь, потому что им так сказали двадцать или тридцать лет назад. В этом направлении ходили Франклин, Кейн, Холл и Хейс и многие другие знаменитые полярные исследователи, очарованные севером. Появилась иллюзия, что добраться до полюса, если и можно, то лишь по этому пути. Когда-то была такая же иллюзия об исследовании Африки. Вспомните об африканских экспедициях, которые упорно шли по старым, исхоженным тропам и находили лишь одно – разорение и гибель».

Несомненно, настало время для совершенно нового маршрута. Петерман читал трактаты Сайласа Бента о Куросио и был знаком с идеей «термометрических врат». Он был согласен с Бентом. Идти к полюсу нужно было через Берингов пролив, как и намеревался Делонг. Этим путем еще не ходили, а течение Куросио казалось достаточно теплым, чтобы размягчить лед и помочь кораблю пробить себе дорогу в открытое полярное море.

Но, по мнению Петермана, была и еще одна убедительная причина пойти через Берингов пролив. Неподалеку от северо-восточных сибирских берегов находился загадочный кусок суши, который на ряде карт назывался Землей Врангеля. О нем веками ходили легенды, но он казался лишь миражом, туманной грезой. Никто точно не знал, что это такое. Возможно, это был остров, возможно, континент, а возможно, волшебный портал на полюс. Возможно, его и не было вовсе. Прежде чем его назвали Землей Врангеля, на картах появлялись другие названия: Земля Тикеган, остров Пловера, Земля Келлетта.

В 1822 году населяющие северо-восточные сибирские берега чукчи сообщили русскому путешественнику Фердинанду Врангелю о находящейся севернее земле, которую видно при благоприятных погодных условиях. Сами чукчи никогда там не бывали, но каждые несколько лет в ясные, погожие дни, когда туманы рассеивались и арктический свет преломлялся удачным образом, из моря, как во сне, поднималась гористая земля. Чукчи называли ее Невидимой Землей и рассказывали легенды о пропавшем народе, который ее населял. Они также видели стада диких оленей, которые во время сезонной миграции уходили по льду на север, возможно именно на эту землю. В этом же направлении летели стаи гусей и морских птиц. Похоже, животным было известно что-то такое, о чем не знал человек.

Заинтересовавшись, барон Врангель попробовал подплыть к мифической земле, однако лед не позволил ему взглянуть на нее даже издалека. Около тридцати лет спустя капитану английского судна, отправленного на поиски пропавшей экспедиции сэра Джона Франклина, показалось, что он заметил в отдалении большой арктический остров. Позднее о нем сообщали капитаны многих китобойных судов, хотя их заявления и оспаривались. Немецкий китобой Эдуард Дальман даже утверждал, что в 1866 году ненадолго высаживался на этот остров.

Там точно что-то было – в этом Петерман не сомневался. Он полагал, что эта земля (судя по россказням северных китобоев и старинным сообщениям русских путешественников) была окружена открытой водой. «Всем известно, – писал он, – что к северу от сибирского побережья на относительно небольшом расстоянии от него находится судоходное в любое время года море».

Теперь Петерман точно уверился: Беннетт и Делонг должны использовать это открытое море и взять курс на Землю Врангеля. Какой вклад в науку внесет долгожданное исследование этой земли! По дороге к полюсу, сказал Петерман, экспедиция Беннетта должна попытаться высадиться на Землю Врангеля, обследовать ее и объявить собственностью Соединенных Штатов.

Петерман придерживался необычной теории относительно Земли Врангеля: он полагал, что это продолжение северной Гренландии – что Гренландия простирается сквозь Арктику, представляя собой большой трансполярный континент. Петерман выпустил достаточно нелепую карту, на которой изобразил этот мнимый материк и назвал его Трансполярией. Гренландия вытянулась в северном направлении в сторону неизведанной Арктики и превратилась в длинный хобот, проходящий более тысячи миль через полюс и оканчивающийся Землей Врангеля. Этот несуразно длинный и узкий полуостров, оба берега которого омывали воды свободного ото льдов открытого полярного моря, – этот слоновий хобот гипотетической земли – на карте выглядел просто абсурдно. Но Петерман упрямо стоял на своем и рьяно доказывал существование выдуманной им нелепости.

Идея Петермана состояла в том, чтобы группа Беннетта добралась до берегов Земли Врангеля и выяснила, куда они ведут. При необходимости там можно было перезимовать, охотясь на оленей и других животных, которые там обитали. Землю Врангеля можно было использовать в качестве своеобразной лестницы для достижения конечной цели. Добравшись до открытого полярного моря, они могли на корабле достичь полюса. Если же к морю выйти не удастся, они могли продолжить путь на собачьих упряжках и малых судах. В любом случае эта экспедиция не могла не внести существенный вклад в науку, подтвердив или опровергнув гипотезу Трансполярии. В ходе экспедиции исследователи должны были достичь северных рубежей, где еще не ступала нога человека.

Петерман настаивал, что это самый разумный план по достижению Северного полюса. «Возможно, я ошибаюсь, – сказал он репортеру «Геральд», – но опровергнуть мою теорию можно, только попробовав последовать ей. Я считаю, если одна дверь закрыта, стоит постучать в другую. Если один путь несет лишь поражения, стоит попробовать другой. Я не против любой экспедиции, которая предполагает честную работу в арктических регионах».

Но в то же время Петерман понимал, что плавание в Арктику чрезвычайно опасно. Он всегда подчеркивал это. «Великое дерзновение должно быть прекрасно спланировано, – написал он перед одной из немецких полярных экспедиций. – Такая задача под силу только великому человеку, великой личности. Если вы сомневаетесь в себе, отступитесь».

Петерман пообещал снабдить экспедицию Беннетта полным набором планов и карт Арктики и помочь исследователям любым другим доступным ему способом. Но за энтузиазмом по отношению к новому предприятию Беннетта скрывались печаль и некоторая покорность. Казалось, он скорбит – и в каком-то отношении это было правдой. Двумя годами ранее одна из трех его дочерей умерла от неизвестной болезни, вызванной, как считается, «нервным перенапряжением».

Смерть дочери нарушила равновесие его существования. Он погрузился в тоску. В его генах была маниакальная депрессия: несколько мужчин из его семьи – по имеющимся сведениям, включая его отца и брата, – покончили жизнь самоубийством. Петерман с женой Кларой были на грани разрыва. Он с головой ушел в работу, словно она была единственным, что у него осталось. Петерман исступленно цеплялся за свои арктические фантазии: он понимал, что экспедиция Беннетта может стать его последним шансом отстоять свои теории в глазах общественности. Он отчаянно хотел, чтобы Беннетту и Делонгу сопутствовала удача.

Вернувшись в Париж, Беннетт написал Делонгу пылкое письмо. «Я только что вернулся из спешной поездки в Готу, где встретился с доктором Петерманом. Не сомневаюсь, вы о нем наслышаны. Уверяю вас, проведенные с ним три часа полностью окупили мое изматывающее путешествие. Он сказал, что тридцать лет занимается изучением полярной проблемы и не сомневается, что полюса можно достичь».

Беннетт сообщил Делонгу, что идти надо через Берингов пролив – в этом Делонг был совершенно прав. «Петерман говорит, что можно обернуться за одно лето… если подобрать подходящее судно и найти капитана, имеющего опыт ледовой навигации».

В устах Петермана все это казалось таким заманчивым и таким простым, что Беннетт и сам почувствовал арктический зуд. Конечно, это было лишь мимолетным увлечением, но он теперь думал отправиться на полюс на собственном корабле. Должно быть, Делонг немало удивился, прочитав в конце его письма: «Я всерьез обдумываю возможность взять еще одно судно в дополнение к вашему и отправиться на нем по маршруту Петермана».