Корица

– Да, но как она там?

– Все хорошо, иди работай.

– Я работаю. Я же на работе. Просто хотела узнать, все ли с ней в порядке.

– Все прекрасно. Она ела паштет из тунца, правда, Дав? Паштет из тунца и чипсы с луком и сыром, а сейчас мы… Да, это Биби. Хочешь поздороваться с ней? – воркует мама, обращаясь к Дав; такое впечатление, будто она собирается передать трубку старушке или младенцу. – Не клади трубку, Биби. Дав хочет с тобой поздороваться. Сейчас, я ей передам.

– Не надо, мам. Я просто хотела узнать… Мне надо идти. Извини, мам, мне пора…

И я заканчиваю разговор, едва услышав, как Дав радостным, тонким голосом кричит «Привет». Сердце выпрыгивает из груди. Я бросаю телефон поверх сумки, как горячую картофелину. Не нужно было вообще звонить… и почему я ее избегаю?

Я вытираю грязные руки о фартук. Закрываю глаза и глубоко дышу. Руки отчаянно трясутся. Мне хочется позвонить еще раз и извиниться. Извиниться перед Дав и выслушать по-человечески ее рассказ о том, как она целый день смотрела мультики и ни минуты не могла побыть собой. Просто сидела, и все. И ела эту гнусную волокнистую еду, которую она терпеть не может, но которую предписали ей врачи, чтобы могла ходить в туалет. От этой еды хочется пить, но много пить тоже нельзя, потому что мочевой пузырь может раздуться и внутри все разболится, а потом разболятся ребра. Нужно было как следует расспросить ее и выслушать, а не рисовать воображаемые картинки.

Но я не звоню. Не могу. Нужно было спросить ее, как прошел визит к врачу. Как она. Как себя чувствует. Поговорила бы с ней, как обычно. Рассказала бы ей про печенье миллионера. О всяких нормальных пустяках. Но не могу, все кажется таким незначительным и мелким. Нужно бы позвонить прямо сейчас и сказать: «Дав, ты моя сестра, мне важно все, что с тобой происходит, я бы хотела испытать все, что испытываешь ты, забрать твою боль. Ты ведь моя маленькая сестренка. Я так люблю тебя». Но я не звоню. Не могу видеть, как мама поднимает тебя с кресла и моет под душем, так, чтобы не намок гипс. Как она тебя переодевает, а папа на руках несет на диван, и вносит в машину, и выносит из машины. Я кусаю себя за язык и иду в зал. Мне хочется почувствовать вкус крови. Планета помогает отвлечься. Я перестаю думать о том, как себя чувствует каждая кость в организме, моя крупная кость перестает мне мешать. А вы знаете, что кости составляют около пятнадцати процентов массы человеческого тела? Если тело разделить на верхнюю и нижнюю часть, получится по семь с половиной процентов на каждую. На верхнюю придется немного больше, потому что голова – довольно тяжелая штука. Во всяком случае, моя – в точности кегельный шар. Стало быть… восемь процентов в верхней части и семь в нижней… Значит, Дав не может пользоваться значительной частью своего веса. Целая куча бездействующих костей, которые она должна таскать за собой, как ядро, прикованное к ноге.

Мои ноги кажутся мне легкими и наполненными водой. Как желе.

Надеюсь, народу сегодня будет много и работы тоже.

Я встаю рядом с Максом. В надежде, что разговор с ним, само его присутствие придаст существованию какую-то осмысленность.

Он готовит чай латте. «С корицей?» – спрашивает клиентку, она качает головой: «Нет, спасибо».

Да что такое сегодня со всеми?

– Знаешь, только начнешь думать, что люди в целом не так плохи, и тут на тебе. Не хотят, чтобы в капучино добавляли шоколадную стружку. А чего ради тогда заказывать капучино? – ворчит он, глядя ей вслед.

Я молчу. Не могу с ходу придумать, что бы такое ответить. И в глаза ему смотреть не могу. Боюсь, что он припомнит наше несостоявшееся свидание.

Макс продолжает работать, покачивая головой в такт ужасной музыке, которую ставит Алисия. Я смотрю вниз: он приготовил для меня горячий шоколад с сердечком, нарисованным на пенке. «Латте-арт». А на блюдечке – печенье миллионера. И ни о чем не спрашивает.