Растворимый горячий шоколад
Спящая Дав похожа на брошенный скатанный носочек в ящике. На птичку со сломанным крылом. На тонкий моток ниток. На ней больничная одежда. Я потрясена ее видом. Что-то среднее между древней старушкой и маленьким ребенком. Веки припухшие, желтые и блестящие. Губы нежные и воспаленные, распухшие, разбитые, кровоточащие. Бровь рассечена, на левом ухе струйка красной, как вино, крови, сочащейся из-под повязки. Руки покрыты разводами синяков. Кисти тоже в синяках, ногти в крови, ног я не вижу, они накрыты одеялом. Но уверена, что они тоже в синяках. Под всеми этими мумифицирующими повязками. Ее сердце колотится: бум! бум! Пока она спит, обстановка в комнате гнетущая. Она была бы в восторге, увидев нас всех.
Папа открывает дверь ногой в потертом коричневом ботинке и протягивает мне бежевую чашку, в которой плещется еще более бежевая жидкость. Он картинно входит на цыпочках, пытаясь оживить обстановку.
– Кофе здесь мерзопакостный, еще хуже, чем твой! – шутливо шепчет он мне на ухо. Я улыбаюсь в ответ. Папа втайне обожает мой кофе. Потому что он органический и фермерский, вот почему.
Он ведет себя как мальчишка, делая вид, что проказничает, переворачивает все вверх дном. Мама рычит на него. Он сидит с виноватым видом. Старается не смеяться. Подмигнув мне, хватает стетоскоп, надевает на шею, притворяется, что осматривает меня, молча, чтобы не раздражать маму. Записывает якобы полученные данные, чешет в затылке, хмурится. У него отлично получаются такие импровизации. Когда мама смотрит на него, он замирает и перестает дышать, как мим в Ковент-Гарден. Он совершенно не умеет себя вести в неловких ситуациях. Но я рада, что он здесь.
Он садится и прихлебывает кофе. С чашкой в руке начинает выстукивать пальцами мотивчик, вероятно, услышанный по «Радио-2», потом соображает, что это тоже действует на нервы. Мама искоса смотрит на него, и он прижимает палец к губам.
– Моя любимая кофейня, – говорит папа с иронией; он просто не в состоянии сидеть спокойно, глядя на Дав. – Я со всеми встречаюсь только в местной больнице, куда вам до них! Что может быть лучше жесткого пластикового стула и машинного кофе, чтобы взбодриться!
Прогал между его зубами кажется больше, чем обычно. Он похож на ребенка. Неловкого ребенка. Который явно не знает, к чему себя приложить. Мама вздыхает. Глубоко.
– Ну что, Дав, – говорит он деланым, чужим, занудным голосом, который изображает, когда пытается выглядеть педантичным или когда поддразнивает нашего соседа Джеральда. – Это последнее предупреждение. Ну и шум ты устроила – разлеглась тут на всю палату и ничего не делаешь! Не можешь помолчать? Я хочу спокойно выпить кофе! – Он осторожно трогает ее плечо указательным пальцем. – Я не привык видеть тебя такой… неподвижной.
В этот миг его улыбка переворачивается уголками вниз, и вид у него становится очень-очень естественный. Не актерский. Он наклоняется к ее голове и по-взрослому всхлипывает прямо ей в волосы. От этого мы с мамой тоже плачем.
Дав было бы противно смотреть, как мы суетимся над ней.
Больничный горячий шоколад – просто коричневая водичка. Пока не допиваешь до дна. На дне лежит пересахаренный порошок. Дав не просыпается. Но когда проснется, я уверена, она найдет, что сказать об этих чудовищных напитках.
Ведь правда, Дав?
Правда?
Дав?
