Ногти

Мы ждем, когда мне скажут, что я толстая. Ждем вместе с мамой. И грызем ногти перед кабинетом врача. Мы обе знаем, что грызем ногти не потому, что волнуемся. Нет, мы совершенно не волнуемся. Мы грызем ногти, потому что нам обеим нравится их грызть.

Просто у мамы больше силы воли, чем у меня.

Я ОБОЖАЮ еду. В детстве, получив карманные деньги, я не покупала себе игрушки или сладости – нет, я тут же бежала и покупала увесистую картофелину в мундире с сыром и бобами.

– Не трогай журналы, – почти не разжимая губ, говорит мама. – На них полно микробов.

Я мысленно перебираю предметы, которые уже трогала здесь: дверь, звонок, перила. И теперь все микробы собрались у меня во рту и на маленьких белых пупырышках языка собираются в какую-нибудь смертельную болячку. Но меня и не тянет трогать журналы.

Я НЕНАВИЖУ такие журналы. В которых красными кольцами обведены части тела женщин в купальниках и выставлены напоказ, словно ряд пирожных с кремом в булочной. Слишком толсто. Слишком тонко. Слишком целлюлитно. Слишком дрябло.

Слишком жизненно.

Знаете ли, готова поспорить на что угодно, что все эти тетки, которые зарабатывают на жизнь рисованием красных линий на телах знаменитостей, сидят на своих толстых задницах в тесных офисах, пожирают сэндвичи в упаковках и ненавидят сами себя. Что это за жизнь? Я бы предпочла, чтобы на мне рисовали эти красные круги, чем самой рисовать их.

«Ну как, дорогая, хорошо прошел рабочий день?»

«О да, как обычно, нарисовала кучу красных колец на полуголых бабах и поместила фото на обложках журналов».

«Молодец, отлично потрудилась».

Доктора Хамфри нет, поэтому нас принимает медсестра. Мне это нравится больше: сестры не такие самодовольные. Больше похожи на людей. Таких же, как мы. А эта и сама довольно полная, так что есть надежда, что она не кинется мысленно рисовать красные круги и тыкать пальцами.

– Девочки обычно не любят взвешиваться, – замечает она, когда я запрыгиваю на весы.

– К Биби это не относится, – шутливо говорит мама. – Я думала, ваша сменщица вам сообщила.

Я закатываю глаза. Ну да. Я спокойно становлюсь на весы, потому что мне нечего скрывать, нечего стесняться и нечему удивляться. Что у меня, глаз нет? Я-то себя знаю.

– Тебе необходимо похудеть, – говорит сестра. Господи, как можно быть такой серьезной. И нигерийский акцент в ее речи будто усилился. Я все это уже слышала. Зеваю. – Это будет полезно для твоей астмы. – Какие у нее красивые золотые часы. Тоненькие, похожи на старинные, очень идут к темной коже ее запястья, будто лежат на черном бархате. – И кровяное давление. Тебе всего шестнадцать, но ты уже в группе риска, Блюбель, – диабет, повышенный холестерин, рак. И дальнейшие приступы астмы.

Ладно, тетя, остынь. Разве не все мы живем под угрозой рака? Одна девочка из моей школы не ест покупного салата, потому что он канцерогенный. Она, конечно, больная на всю голову, но тем не менее. Похоже, что канцерогенно абсолютно все.

– Хм-м. Вряд ли я смогу похудеть.

Мама смотрит в потолок. Опять.

Медсестра фыркает, чмокает губами.

– Конечно, сможешь. Надо просто больше двигаться и меньше есть.

Постойте… извините, это мне не послышалось: «МЕНЬШЕ ЕСТЬ»? Послушать ее, так это так легко. Вот я ей и говорю – с сарказмом:

– И это, по-вашему, так легко?

– Очень легко. Есть три раза в день, с голоду не умрешь. На завтрак яйца, на ланч салат с курицей, на обед рыба с овощами и рисом. Вот и все. Легче легкого.

И никакого пудинга. И никаких пирогов.

Жесть.

Она что-то записывает на голубом листочке. Вероятно, мой вес, потому что она пишет целую вечность. Кончик ее шариковой ручки изгрызен. Тоже, стало быть, любит грызть. Наш человек. Записывая, она приподнимает бровь, как будто выписывает чек кому-то, кто этого не заслужил. Потом, глядя на меня в упор, начинает говорить, наставив на меня кончик жеваной ручки.

– Знаю я вас, девчонок. Вы все думаете: раз у меня хорошенькая мордашка, ничего, что я ужасно толстая.

Ага: ужасно.

Во-первых, я считаю, что врачи и медсестры не должны позволять себе прохаживаться по поводу внешности пациентов. Они должны относиться к частям тела как к голым фактам. Рука. Голова. Ноздря. Печень. И нечего докладывать пациентке, что она хорошенькая.

– Нет, – смеюсь я. – Я вовсе не думаю, что у меня хоть что-нибудь хорошенькое.

Что, не ожидала, что этот крученый мяч полетит в твою сторону? Ха-ха!

Она смеется, фальшиво, будто проглотила муху, и самодовольно.

– Извини. В гробу ты будешь очень хорошенькой.

Ого. Ох.

Мама начинает плакать.

Да какого черта? Нет. С какой стати она плачет? Я думала, у нас все под контролем.

– Мам, не реви. Мама. Ну чего ты? Ты же никогда не плачешь.

– Я и не плачу.

– А то я не вижу. Мама. Это же слезы. Вон, текут в три ручья.

– Мне просто… Извини, я… Когда ты была маленькая, я тебя хвалила за то, что ты доедаешь все с тарелки… Ыыы… да… ик… и… и теперь, когда у тебя стресс… может, из-за этого ты все время ешь? (Только не говори: «чтобы привлечь к себе внимание».) – Чтобы утешиться, – добавляет она. – Может быть, это из-за меня? Я во всем виновата.

– Ты? В чем ты виновата? Я знаю, что бываю прожорливым поросенком, мам. Я ем жареную картошку, сыр, мороженое, белый хлеб и все-все-все. Меня не нужно кормить насильно. Это я из-за себя толстая, не из-за тебя… и нечего извиняться, мне нравится есть и нравится моя внешность, а это в моем возрасте большая редкость. Почти все знакомые девчонки презирают свое тело. – Я качаю головой: ну чего она ревет? – Гос-с-с-поди, мама, ты же гордиться мною должна. Ну мам!

– Вот видишь, – говорит сестра, – это эгоизм – быть такой толстухой. Из-за тебя мама плачет. – Да заткнись ты, наконец. Я ловлю себя на том, что мысленно спорю с ней. Отстаиваю свое право быть толстой.

– Но я здоровая. Я хорошо кушаю. Я не понимаю, какого… мам, ну не плачь.

– Это не называется «хорошо кушаю», это называется ожирение.