Джеймс Л. Дикки
Падение

Прежде чем вы, со стоном, качая головой, скажете: «Я не читаю поэзию», вспомните, что Джеймс Дикки был не только поэтом; он написал классический роман выживания «Избавление» и менее известный «Белое море» – о стрелке́ бомбардировщика В-29, вынужденном спрыгнуть с парашютом на вражескую территорию. Дикки написал его на основе собственного опыта: в качестве боевого летчика он воевал и во Вторую мировую войну, и в Корее. «Падение» написано с той же повествовательной энергией, таким же великолепно сдержанным языком, как «Избавление». Прочитав, его невозможно забыть. Интересное замечание: Дикки признался, что основная метафора поэмы неправдоподобна (женщина, падающая с такой высоты, по его словам, подверглась бы моментальной заморозке), но такие случаи имели место: например, в 1972 году стюардесса Весна Вулович выпала на высоте десяти тысяч метров из DC-9, вероятно взорвавшегося в воздухе, и… выжила. Цитата, приведенная в начале поэмы, взята из статьи, опубликованной в «Нью-Йорк таймс» 29 октября 1962 года, в которой рассказывалось об инциденте, случившемся на двухмоторном самолете «Конвэр-440» авиакомпании «Аллегейни эйрлайнз» на подлете к международному аэропорту Брэдли в Виндзор-Локс, штат Коннектикут. Месяцем раньше в подобных катастрофах погибли две другие стюардессы.

Двадцатидевятилетняя стюардесса выпала сегодня… из самолета через внезапно открывшуюся дверь аварийного выхода… Тело… было найдено… через три часа после инцидента.

«Нью-Йорк таймс»

Свет погасили страны, – дремлют, крутясь с боку на бок,
Обращаются в трансконтинентальное нечто. Движутся,
               свет поглощая
Из огромного камня Луны, что повис на крыле самолетном.
Бортинженеру сонно, он молит о чашке кофе, —
               а внутрь, между тем, проникает
Нездешний, космический ветра вой. В кухонном отсеке,
               где громоздятся подносы,
Шарит она, в поисках пледа, в форме своей изящной,
Чтобы заткнуть щелку над дверью, неплотно прикрытой.
               И, будто бы настежь ее распахнула, —
Крик молчаливый в легких оледеневших, —
               она вылетает наружу.
Кругом пустота, исчез самолет, – и лишь держит ее за горло
Неумолчный крик пустоты. Падать. Жить.
               Готовиться стать чем-то,
Чего никогда еще раньше не бывало и не живало.
               Крик, – воздуха не хватает, —
Но есть на губах помада, а на ножках – чулок паутинки.
               Подогнана тщательно форма,
Держится шляпка… но руки и ноги разбросаны странно,
               будто бы вне пространства.
В разреженном воздухе лежа, дышит она – и всем своим
               телом стремится
Сдержать дыханье. Но тут, – а до смерти внизу еще
               тысячи футов, – внезапно,
Как собственной волей, она свой полет замедляет.
               Ей становится вдруг любопытно.
Маневрирует всем телом, – озираясь, чтоб рассмотреть
               получше. Парит высоко-высоко,
В самой срединности бытия, заключенного в бренное тело.
               Летит, рассекая воздух со свистом,
Облаченная в темный свой танец. Тело теряет вес,
               с гигантских высот устремляясь
С легкостью странной, чудесной, – с легкостью сновиденья
Или лунного света, который питает тучные пашни
Родины чьей-то в одном из центральных штатов.
               Она ощущает тепло, что разлито
В полете ее безбрежном. Дышит все легче и легче тем,
               что за воздух считает. Окрестный пейзаж
Становится человечней, – слева и справа плывут облака,
               уверенно, строго.
Рядком пролетая, она их хватает. К себе прижимает. Лежит
               и болтает ногами, —
Глаза распахнуты ветром, рот жадно вдыхает, вбирая,
Полей кукурузных тепло. Лежит она на спине, —
Как на гигантских подушках, – вот хоть сейчас повернись
К кому-то, кто рядом в постели подарит улыбку.
Она понимает: сейчас рассеется тьма. Можно
Падать стремительно, птицей бескрылой, —
               или кружиться безумной гимнасткой
В тепле полей, чьи посевы встают под луною летней.
               Есть у нее еще время
Пожить в неземном покое. Поглядеть на земные огни, —
               далекие, не коснуться! —
И на шоссе непременное, – вот его поздняя тачка
               (бесценная для владельца)
Фарами щупает чутко, до городка добираясь.
               По правую руку ее —
Крыло ее правое? – водная ясная гладь поймала луну
               и скошенным боком играет,
Плеща серебром. Господи, зло и добро слились воедино
               в бесчисленных позах страсти,
Танца и сна. Но вот она с тучей столкнулась, – мокрая!
               Где же плащик?
А впрочем, – плевать. Сквозь прорехи в туче мерцают
Огни городишек бессчетных. Она опускается к ним, —
               как струи дождя,
Сквозь который стремится вперед одинокий автобус.
Свет из автобусных окон ей – путеводная стрелка:
Дальше – вперед и прямо! Как искушенный ныряльщик,
«Солдатиком» прыгает вниз. Юбка изящно взлетает, —
Прямо в лицо тканью, пропитанной страхом.
               Голы исступленно ноги.
Вытянув руки, стремится нащупать опору, —
               прочное что-то: схватить, удержаться,
Дрожь тела унять! А поодаль мелькают перья, —
Вытянув шеи, птицы снуют и дивятся. Взглянуть в их
               глаза золотые,
И – откровеньем! – взгляд старой совы,
               что курятники озирает,
Стараясь увидеть цыпленка. Эх, курочки вдруг захотелось!
Зренье ее обострилось и ястребу стало подобным.
Ярче, крупнее стали огни автомобилей,
Товарняков и мостов, что изогнуты аркой,
И диска луны, по извивам речным плывущей.
Среднего Запада тьма озарилась небесным светом.
Кролик в кустах белеет. Цыплята жалобно квохчут,
Жмутся друг к дружке. И у нее – там, в небе —
Есть еще время пожить, в смутно-упорной надежде,
Что долгим будет полет. Паденье. Стремленье,
Что самой силой своей способно достичь контроля
И изменить самой гравитации суть, обернувшись, —
Как повернулась бы вдруг луна стороною обратной, —
Новою Силой. Есть еще время жить, дышать, чем дышать
               невозможно.
Целая ночь впереди, – есть время оправить юбку,
Что, будто мыши летучей плотные крылья,
               ее направляет полет.
Ее оперенье – из ткани, как у воздушных дайверов
               с телеэкрана, —
Улыбки, блеск глаз под очками да палочка эстафеты.
Да ведь и Он, не забудьте, прыгнул без парашюта, —
И дружелюбным Дайвером был подхвачен!
Но, как ни ищи глазами, – нет белозубой улыбки.
Она кричит. Она псалмы распевает, – и напрягает втуне
               людские жалкие крылья
Предплечий окаменевших, и ветер, ласковым зверем,
На ухо ей мурлычет страшное что-то. Нет сил удержаться
В частичках огромного мира. Смотри, – и сама увидишь,
Как быстро теряет земля совершенство форм рукотворных,
Теряет – и вновь обретает: все то же, – дома и люди,
Ферм огоньки мерцают,
Сияет фонарь под крышей амбарной. Ах, если бы в воду
               она упала, —
Выжила б, точно ныряльщик, что с легкостью путь пролагает
Сквозь плотную толщу стихии, – черное серебро,
Надежное, плотное, то, что лишает дыханья,
               но замедляет движенье, —
Спасительную стихию! Падая в воду, возможно
Движенью придать контроль, – ноги вместе, подняты руки,
И ты, не сгибая пальцев, иголкой вонзишься в воду, —
               и вынырнешь благополучно.
А там и награда, – бутылка колы. О, где ж они, эти воды,
Где эти воды жизни? Да вот же, рядом совсем, —
               где луна сияет,
Плененная кругом объятий пруда берегов.
«Ну, что же, начнем сначала: лечу сквозь канзасскую
               ночь я, – горят глаза исступленно,
Пиджачные крылья (от Дона Лопера) плещут, —
               и чем не сова на охоте?
Лети же, сова, туда, где мерцают воды! Нельзя ведь
               так просто упасть, —
Вот взять и запросто рухнуть с задушенным криком?
               Должен же быть выход?»
Так проскочила последнюю облачную преграду, —
Мокрая, черт, вся завивка насмарку! —
               последнюю тучку небрежно,
Как шерсти клочок, со щеки отряхнула…
               и взору ее предстала
Новая тьма, и новых огней скопленья, и грязных дорог хаос.
Ночь стала теплее, – как заново мир открылся,
Непререкаемый мир родного кому-то края,
Сияющий камень меж вод, что ее ожидают.
Не важно, как и когда! Сильная женщина сможет
Тело собрать в кулак и, крыльями пол свой полет направляя,
До вод, одержимых луною, добраться, – до вод, что,
               сияют глазами
Канзасской засушливой плоти. До вод, что, в плену
               у земли пребывая,
Ждали ее годами! Ветром полны рукава,
Хлопают ветром полы? Конечно. Но что нам сказать
О том, кто хрупкое тело ее забросил в небо ночное, —
Выискивать след воды, точно жаждущий кролик?
Воды, что, как жизнь, лежит где-то там, в канзасских
               просторах?
Она стремится к озерной сияющей наготе.
Юбка промокла насквозь. Жарко лицу и ладоням, —
Парит от лежащих под нею полей и пастбищ. Там, где-то внизу,
Фермерские девчонки, под одеялами нежась,
               чувствуют смутно,
Как скрытые в них богини рвутся на волю и
Поднимаются, опираясь о столбики их кроватей.
И девушки привстают, грезя о тех знаках,
Что посылают женщинам самолеты,
Когда пролетают над ними ближе к рассвету, —
Над тихими костерками, что горят на полях канзасских.
Им бы проснуться, на крыши забраться! Звездами стать бы им,
Чтобы увидеть ее! Ну, а к ней все ближе земля и все
               ближе вода, —
Но мимо она пролетает, и берег
Уж скрылся за рукавом. В воздухе покрутившись,
                лицо обращает к востоку, —
Там скоро солнце встанет над кукурузным полем.
Вода! Что же делать, что делать? Лети же к воде! Упади
В водную гладь, испей, вынырни и восстань!
               Но нет для нее воды, —
Сверху всю влагу жадно всосали тучи,
Снизу – растенья. Вокруг – лишь Смерть да сухая пустошь.
И снова ее полет обратился в паденье,
И снова рот разрывается в крике, – том яростном крике
               немом,
С которым упала она из неплотно закрытой двери
Выхода самолетного, почти не поняв, что случилось.
Она вспоминает форму, скрытую в центре
У облачка, что колыхало краями изящно-ажурными.
Вспоминает: есть время для смерти таинственной,
               необъяснимой.
Так пусть же летит шляпка на край кукурузного поля
               в горячем воздухе летнем!
Пусть времени ей достанет стянуть уцелевшую туфлю
Пальцами ножки второй, необутой, и отстегнуть чулки
Твердой рукою, попутно спокойно отметив:
До чего же смертельно легко, – прямо в воздухе раздеваться!
Гибель все ближе, – а тело все так же послушно
Любому движенью, – кроме того одного, что взмыть бы
               позволило выше
И жить, а не падать. А там, внизу, – девять ферм:
Восемь сгрудились по краю, а в центре – одна, большая.
Поля за фермами – в том же порядке. Назначено место
               паденья,
Его уже не минуешь! Но все же срывает она
С себя и пиджак, с серебром его крылышек жалких,
И хвост свой летучей мыши – изящную юбку. Искрит
               синтетика блузки,
Липнет к телу белье, – летит она в нем, сияя, как призрак
               святой девы.
Срывает с себя поясок для чулок, и идиотский лифчик,
               и трусики тоже, —
И чувствует, что быстрее кровь побежала по телу свободному,
               и замечает внезапно,
Что поясок от чулок еще держит в руке, – играет им,
               рвет его ветер.
Летит в небеса, взмывая, одежда, – и лишь одинокая туфля
С носом опасно-острым,
Глупой подобная птахе, все кружится у лица, —
               не враз отмахнешься.
А теперь земля уже СКОРО. По-настоящему скоро!
О, никогда, ни от каких еще гор, вершин или пиков
               американских,
Чьим воздухом дышит страна, рожденным в холодных
               пространствах,
На канзасскую щедрую землю, где тучные всходы в полях,
Склоняясь под тяжестью зерен,
Сами, как фермеры, время считают до жатвы,
Дар столь великий не доставался, – вздох ее неземной
               последний,
Взмах последний юной руки над прекрасным девичьим телом,
Не поврежденным паденьем, безмерно желанным
Любому мужчине, что спит и грезит во сне, – и парнишкам,
Не так и давно познавшим, как кровь приливает к паху,
И фермерам вдовым, что, на заре проснувшись, под одеялом
Сонной рукой проверяют крепость тоски одинокой,
Желаньем воздевшей плоть их. Все чувствуют:
               что-то случилось,
А рядом она промелькнула, – ладони и стройные ноги,
Точеные нежные груди и тайна меж юных бедер,
Ветром вырваны шпильки, и роскошь волос летит
               за нею свободно.
Летит она вольно, открыто, лишь в самый последний миг
Старается, чтобы упасть красиво – на спину, навзничь.
Ну, вот оно. Случилось. ВОТ И ВСЕ.
И всякий, кто теперь ее узреет, окутанную ласкою земли,
Что приняла невольно форму тела, —
Ведь так силен удар был от паденья, что трещины
               в земле пошли на мили
От места, где лежит она, надежно впечатанная смертью
               в плоть земную, —
Нахмурится, поникнет, глянет в небо… и промолчит,
               подумав лишь о том,
Что этого не выразить словами.
Запомнит – в нем самом разбилось что-то,
И станет чувствовать себя живей и ближе к смерти,
Бесцельно выходя бродить по полю, —
Где жесткая незыблемость земли ее оборвала полет девичий,
Последнее ей ложе указав. Не шевельнешься,
               позы не изменишь, —
И нет воздушных дайверов веселых,
Чтобы ее с улыбкой подхватить и свадебный шатер
               над ней раскинуть
Из шелка парашютного.
Ей не носиться больше под дождем с визжащими
               подружками. Не стать ей
Женою, что погибшую заменит.
Не стать норвежских девушек богиней иль Вичиты усталых
               проституток.
И все же, все же… нет, еще не сдался над нею воздух.
Казалось, уж слетел последний вздох, – но нет:
               еще чуть-чуть осталось жизни.
Лежит она на поле этом навзничь, вдыхая от земли
               идущий дух, —
Дух жизни неизбывной, что ее пытается из плена смерти
               вырвать, —
И краем угасающего зренья пытается еще увидеть что-то.
Лежит и верит: на короткий миг, в который сделалась
               она богиней,
Ей все же удалось проделать это: упасть в гладь вод
               и вынырнуть спокойно,
С улыбкою модели из рекламы сверхмодного купальника.
               Но нет, —
Как солнечную ванну принимая, лежит она в луны лучах
               последних,
Почти что поглощенная землею. А рядом, где проходят
               поезда,
Огромная стоит воды цистерна. Она ее могла бы разглядеть,
Когда поднять бы голову могла из своего печального укрытья.
По Канзасу летит одежек стайка, цепляется за ветки и кусты,
За изгородь живую у гольф-клуба. —
У лунки прямо туфелька упала! А пояс для чулок —
               тот приземлился,
Каким-то чудом, будто по заказу, на те чулки,
               каким был предназначен.
Повисла блузка на громоотводе, – а девушка лежит,
               лежит на поле
Со сломанной спиной.
Как будто бы на облако упала, – да так и не смогла его
               пробить!
Выходят из домов мужчины сонно, – одни, без женщин, —
               и идут, шатаясь,
Склоняясь, словно к водам припадая далеким жизни.
               В слабом лунном свете
Идут они к своей крестьянской жизни, – к плодам
               обильным фермерских трудов,
Политым тяжким потом. А ее уже влечет неведомым
               путем, – откуда, куда-то? Неизвестно.
Последняя попытка сделать вдох. Не получилось.
               Так. Вдохнуть слабее…
Еще разок, еще… еще… О БОЖЕ.

Отправить