В один из дней, предшествовавших ноябрьским праздникам, когда зима вздохнула полной грудью, заковав землю в ледяной панцирь, Бэркан содрогнулся от топота сотен оленьих копыт. Это пастухи пригнали с далеких пастбищ свои стада. И завертелось, закружилось все вокруг, нарушая размеренный ритм жизни поселка.

Имм аналоге бега… Это не только месяц падения снега. Это время забоя оленей. То, что оленина – первостепенная еда тунгусов, и говорить не приходится. Но теперь вот и государство требует, чтобы тунгусы ему мясо продавали, потому как скуден мясной рынок страны. Если бы не это, пасли бы они да пасли своих олешек на дальних ягелях и не гнали бы их гуртами на убой. Себе-то много ли нужно! Всего-то одну-две туши на всю зиму для семьи. Потому как есть еще рыба, есть дичь, есть, в конце концов, ягоды. А так ведь зимой нет особой мороки с оленями. С наступлением холодов они чаще держатся вместе, а уж когда начинается пурга, то и вовсе сбиваются в плотное стадо и своим теплым дыханием согревают друг друга. В общем, пасти их становится легче, потому как не нужен такой пригляд, как ранней осенью, когда, того и гляди, твои молодые вонделки сбегут с этими наглыми быками-ярунами, которые вечно идут из тайги на сучий запах.

Не легче бывает и весной, особенно в апреле, когда на оленеводческих пастбищах начинается отел и появляются первые телята. К этому времени эвенки перекочевывают вместе со стадом в долины небольших рек, хорошо защищенных от ветра и богатых оленьим мхом – ягелем и пушицей. Места для стоянок выбирают рядом с неглубокими спокойными ключами – это чтобы новорожденные телята не могли утонуть. Место стоянки огораживают изгородью, чтобы взрослые олени не могли разбежаться и вернуться на старое стойбище: привыкают, окаянные, к одному месту, а потому плохо приживаются на новом.

Отел добавляет работы оленеводам. Тут надо и ветеринарную помощь вовремя оказать важенкам да телятам, а еще стеречь, чтобы хищники не напали на стадо. Особенно опасными в это время бывают медведи, которые встают после спячки голодные и свирепые. Они не только давят беспомощных телят, но и задирают стельных маток, мешают им телиться, разгоняют оленье стадо, вынуждают олених бросать своих детенышей. Вот пастухам и приходится крутиться. Ночью они с винтарями да собаками стерегут стадо, а днем объезжают окрестности в поисках затерявшихся оленей. Так что не до отдыха.

Но вот теперь, когда вся эта морока позади, можно было бы и передохнуть, а тут плановый забой. И никуда от этого не денешься. Начнешь увиливать, прятаться в тайге от заготовителей, а такое бывало и не раз, – так ведь на вертолете отыщут. Да еще тюрьмой пригрозят. А разве хочет тунгус в тюрьму? Там без рыбы да без оленины он быстро ноги протянет. Да и не может тунгус без работы, а в тюрьме, говорят, ее часто не бывают. Вот и ловят зэки вшей вместе с палочками Коха, а потом загибаются в туберкулезных муках.

Шумно в поселке, суетно. Кто-то мастерит изгородь для оленей, опасаясь, что, непривыкшие к шуму, они могут сбежать в тайгу, кто-то уже начал забой, а кто-то даже успел и разговеться…

Со всех сторон звучат радостные голоса. Люди впервые видятся после долгой разлуки.

– Здорово, Петрушка! Здорово, гирки (то есть друг)!

– Здорово, Прошка… С возвращением, что ли?

– Ага!.. Ирэмэми! – дескать, приходи в гости. – Нюрка моя нимин приготовит из свежего мяса. Только без бутылки не являйся.

– Хорошо…

А то вдруг кто-то браниться начинает.

– Ну вот, явился наконец наш паршивый дорокон (барсук, значит)! Что, по водке соскучился? Гляди-ка, не успел вернуться с ягелей – и тут же за бутылку… – бывало, выговаривала какая-нибудь орочонка своему непутевому мужу, который лишь под утро едва живой приполз от соседа.

– Я не дорокон – я бэюн (дикий олень)! – огрызается муж, держась обеими руками за молодую ель, что растет у них во дворе.

– А может, скажешь еще амикан? – с ехидцей спрашивает его жена.

– А что? Разве не похож?

– Медведи до соплей не напиваются, – говорит женщина. – И не стыдно? Дети смотрят… Тоже мне, вернулся герой! Да лучше бы ты с оленями на пастбище остался. Ну на кого ты похож?.. Эх ты, гуран паршивый!

Эти слова сильно обижают мужчину. Ну какой же он козел?

– Молчать, аги (то есть женщина)! Я тебе, кажется, не давал слова… Эй, Мишка! Где ты там? – зовет он своего девятилетнего сына. – Пойдешь со мной оленей шибать?

– Спать ложись, что ты сейчас можешь? – всплеснула руками женщина.

– Ама! Ама! – плачут возле окошка дети. – Иди домой, ама! – зовут они отца.

Бить оленей здесь выходили, по обыкновению, целыми семьями. Если в каком краю шум – так и знай, что там идет забой.

Площадку для этого готовят заранее. Перво-наперво, освободят землю от глубокого снега, покроют место лапником, соберут валежник для костра, ну а потом и за дело примутся.

Савельевский загон находился неподалеку от дома, у подножия крутой сопки, которую все здесь называли Ягодной. Видно, потому, что там всегда было много брусники. Сюда и пригнал Ефим своих оленей. Всего голов пятнадцать или двадцать, если брать с ездовыми и упряжными. Вроде как немного, но за один день не управишься. Так что на счету была каждая пара рук. Нынче вот даже детишек привлекли – Кольку с Федькой. А для них это лафа – в школу не пойдут. Впрочем, в такие дни школа наглухо закрывалась. Такое бывает лишь трижды в году: это когда весь поселок шел заготавливать бруснику, во время забоя оленей и в марте, когда начинался эвенкийский праздник уктэвун, что значит оленьи гонки.

В Бэркане эти гонки обычно проводятся на реке. Туда и стекается народ в такие дни – чтобы встретиться с друзьями, нагуляться и навеселиться.

Впрочем, праздник этот включает не только бега, однако все начинается именно с них. Перед тем как стартовать, упряжки с сидящими на нартах гонщиками выстраиваются в одну линию. По команде «марш!» олени срываются с места, вздымая снежную пыль.

«Имат! Имат!» – кричат им вслед болельщики. И несутся олени, и гудит весь поселок в восторге.

«Киш! Киш! – стоя на полозьях с крепко зажатой в руках вожжой, подгоняют оленей ездовые. – Киш! Киш!»

Нет, не всем гонщикам удается дойти до финиша. Кто-то из них, не справившись с управлением, переворачивается вместе с нартами. И тогда прощай мечта о главном призе соревнований, которым бывает часто и новое ружьишко, и боеприпасы, а то и какой-нибудь богатый бытовой прибор. Боль, разочарование. А у победителей счастливая улыбка на раскрасневшемся от легкого мартовского морозца лице. Сделав круг почета, они под аплодисменты зрителей возвращаются к месту старта, где их уже ждет районное начальство, чтобы вручить награды.

Как только закончится церемония награждения, тут же появятся артисты из местного клуба, которые откроют свой концерт древним тунгусским танцем оленеводов. Девушки в национальных эвенкийских костюмах побегут по кругу, изображая резвых молодых оленят, за которыми будут гнаться пастухи, пытаясь ловить их маутами. Затем будут песни, старые и новые, певцов сменят спортсмены – мастера северного многоборья, которые продемонстрируют свое мастерство в прыжках на двух ногах через выстроенные в ряд нарты, в метании маута на меткость, бросании на дальность охотничьего топорика. Здесь же в рамках культурной программы весеннего праздника пройдет выставка изделий из кожи и меха, выполненных местными мастерицами.

Завершится праздник большим застольем, где будет много вкусной пищи и крепких настоек, которые загодя готовят лучшие здешние хозяйки.

Все уже было готово у Савельевых к забою, только вот Степан куда-то вдруг запропастился. К зазнобе своей, Люське-завклубше, пошел? Вряд ли. Чего у нее днем делать?.. В школу? Но та нынче закрыта. Тогда куда же?..

Нашелся он не скоро. Оказалось, ходил к своему захворавшему ученику, чтобы поздравить его с праздником да вручить в подарок книжку. Братья поворчали немного, однако ругать младшого не стали. Дали ему нож и велели быть на подхвате. И закипела работа…

Чтобы убить животное, особая закваска нужна. Людям со слабыми нервами здесь делать нечего. К примеру, тому же Степке, которому последнего муравья бывает жалко. Другое дело – его братья. Те с детства к этому приучены и не считают свою миссию жестокой. Ведь это жизнь. А у нее, как известно, есть свои законы, в конце концов, человек не может прожить без пищи. Вот и приходится чем-то жертвовать… В данном случае самым дорогим, что есть у орочона, – его оленями. Что ни говори, а мясо животных и есть их главная пища. Из шкур же убитых оленей они изготовят дохи, постели, одеяла. Из них сошьют унты, штаны, платья… И шерсть даром не пропадет, она пойдет для набивки подушек седел, рога – на ручки ножей, лук для седел, спинные сухожилия – на нитки… Вот что значат для этих людей олени, без которых их жизнь станет бесцельной и бедной.

Раньше во время забоя всем здесь заправлял Афанасий, ну а когда он помер, это дело взял в свои руки средний его сын Ефим. У него и характер жестче, чем у братьев, и навыков поболе, да и рука твердая. Работает он ловко и споро, а у самого на лице первобытный оскал, который не уродовал его, а, напротив, украшал, потому что это была гримаса самой природы.

Самое главное – нанести точный удар ножом, чтобы животное потом долго не мучилось в конвульсиях. Перед тем как начнется разделка туши, женщины соберут в большой таз оленью кровь и посолят ее. А когда закончится работа, они выставят эту приправу на стол, чтобы каждый желающий мог обмакнуть в нее сырой кусок мяса и съесть. Такова уж традиция. Так делают все орочоны во время забоя животных, как бы обретая тем самым еще большую связь со своими прародителями – оленями, получая от этого свежую энергию и силу.

Самое хлопотное – это разделка туши. Когда жизнь выйдет из оленя, его перевернут на спину, подложив под тушу елового лапника. Обдирать шкуру начинают с лап. Камус они подрезают вкруговую выше коленного сустава и вдоль от разреза до копыт. После этого берут шкуру за нижнюю часть разреза и стягивают до копыта. Следующим приемом они подрезают шкуру вокруг копыта и убирают в сторону. Потом делают продольный разрез кожи на животе от хвоста до головы и четыре поперечных – напротив ног. «Какой большой и сильный олень!» – при этом приговаривают они. И когда делают надрез около головы, тоже сопровождают все это словами: «Жирный, однако, олень! Ой, жирный!..»

Но вот шкура содрана – пора приниматься за внутренности. Распоров ножом живот, они вынимают кишки, желудок, почки, печень, удаляют грудину, сердце. Голову удаляют вместе с гортанью и легкими, оставшуюся кровь выливают в тщательно промытый желудок и, завязав ниткой, оставляют впрок. Покончив с этим, начинают расчленять тушу по суставам. Когда все закончится, они обложат место разделки туш свежими еловыми ветками и поставят вокруг несколько идолов-охранников – это чтобы враждебные духи сюда не проникли и не смогли надругаться над последним следом животных.

Пока мужчины занимаются разделкой очередной туши, большуха, жена старшего брата Ерёмы Арина, аккуратно вырежет язык у оленя и бросит в специально приготовленную хагу – берестяную посудину. Этот деликатес они заморозят в леднике и потом по праздникам будут выставлять его на стол.

На улице мороз, а им жарко. Поэтому братья, сбросив с себя меховые полушубки, работают в одних душегрейках. А вот женщины мороза побаиваются – не захворать бы. На них теплые платки, оленьи дошки да лосиные расшитые бисерным кружевом унты.

Дети тоже все в меховых одежках. Правда, Колька поначалу решил взять пример с отца и дядьев и сбросить с себя теплую шкуру, но Ерёма пригрозил ему кулаком: дескать, а это видел?..

Все вышли нынче на забой. Даже Мотря, оставив спящего Сергуньку в ба-а (так здесь называют люльку), решила помочь мужчинам. То нож кому-то подаст, то полотенце, а то сама вытрет кровь у кого-то из мужчин с лица…

Тут же и свекровь хлопочет, сортируя части убоины. Головы – в одну сторону, ноги – в другую, кишки – в третью… Все пригодится в хозяйстве. Головы порубят собакам на далавун, из ног холодец сварят, кишки кровью вареной да требухой набьют – вот тебе и колбаса.

– Чуешь, какой унну стоит? – потянув носом, спрашивает Арину свекровь.

– Угу… – отвечает та. Тунгуски обычно немногословны, потому их редко слышишь когда. – Однако шибко кровью пахнет…

– Кровью пахнет – жизнью пахнет, – философски замечает Марфа. – Эй, Колька! Давай-ка бери спички и разводи гулувун. Пора обед готовить.

Колька с радостью воспринял эти слова. Он весь в отца – не гулендай, не бездельник, так что алырничать – это не для него.

– Федька, хватай мулевун и беги за водой! – приказывает Колька младшему брату, указывая на ведро.

Прямо за загоном, ощетинившись голым листвяком, мрачной стеной стояла тайга. Она уходила вверх по крутому склону, а затем хребтинами да распадками простиралась далеко на север, туда, где жили яки, – так орочоны называли якутов. В тот край вела неширокая тропа – якодокит, то есть путь к якутам. А эвенки говорят так: где два оленя прошло, там тунгусу большая дорога.

Где-то тут прямо из-под горы, густо поросшей растительностью, бил родник – туда-то и отправился Федька по набитой в снегу тропе.

Пока он ходил, Колька разжег костер, поставил треногу, подвесил на нее икэчен – котелок. Заметив это, Марфа рассердилась.

– Ты что это! – закричала она на него. – Разве не видишь, сколько у нас народу? Ставь икэ, – это она про большой котел. – А то ведь и гости могут нагрянуть.

Недолго думая Колька сбегал куда-то и притащил несколько крупных булыжников, из которых тут же выложил что-то похожее на таган. Поставив на него икэ, он вылил в него воду, которую принес в ведре Федька.

– Еще воды? – спрашивает младший брат.

– Давай тащи!

После того как вода в котле закипела, Марфа велела Кольке бросить туда несколько горстей соли и опустить мясо. Только после этого она разрешила внукам пойти и посмотреть, как работают ее сыновья. Пусть учатся, подумала она. Скоро и их черед настанет кормить семью…

А тем интересно. Правда, жутковато порой. Однако взрослые говорят, что олень для того и рождается, чтобы в конце концов стать пищею для человека. Иначе человек умрет. И вот стоят сейчас мальцы возле изгороди и с замиранием сердца наблюдают, как взрослые добывают для семьи эту самую пищу.

Вот отец, поймав маутом очередного оленя, подводит его к дядьке Ефиму. Это акта, кастрированный трехгодовалок, который раньше служил тому учаком – верховым, однако по весне его здорово подрал волк, оттого он был хромый, а значит, непригодный к работе. Жаль его, конечно, но такова судьба всех оронов, которыми держатся дух и плоть орочонов.

Следом под нож попадает уяр – белый олень с розовым носом. Дальше – чонуку – двухгодовалый бычок, после него – чочори – двухгодовалая оленуха, после оленухи были ала – пегий олень и гилкэ – бывший грузовой олень, которому уже было больше пяти весен.

Где-то в разгар работ у загона нарисовалась Люська, чем немало удивила всех. Ведь до этого она ни разу не бывала у Савельевых.

– Молодец, что пришла! – даже не ответив на приветствие девушки, крикнул ей жених. – Давай-ка помогай свежевать, – с этими словами он протянул ей нож. Та недолго думая взялась за дело.

А девка ничего, работящая, посмотрев, как она ловко управляется ножом, отметила про себя старая Марфа. А что пришла – так это хорошо. Значит, не брезгует…

Все, что не сгодится в хозяйстве, бросали в яму, которая была вырыта еще по теплу. Здесь неподалеку был бутан – небольшой клочок земли на лужку, заросший густой травой. В этом месте скотомогильник был – оттого и росла здесь пышной трава.

С приходом Люськи дело, кажется, пошло еще быстрее. А тут еще и сосед Фрол Горбылев с женою пришли на помощь. Так что к вечеру управились.

Когда работа была закончена, женщины пригласили всех отужинать в дом. Но перед тем, как сесть за стол, мужчины, согласно древнему обычаю, провели обряд окуривания.

Голову оленя они тут же на свежем воздухе положили на расшитый коврик, кумалан, обратив его мордой к огню. Рядом с ней поставили небольшой столик с идолом, а то был сэвэкичан, хранитель семьи, на котором был надет амулет удачи – синкен. Напротив столика они повесили на дерево наму – ритуальный коврик, обозначающий родовую территорию. Только после этого начинался сам обряд. Ефим, бывший здесь за главного, поставил на костер сковороду, а когда она раскалилась, бросил в нее жир. Потом он стал бросать жир и в костер. Когда жир в сковороде начал гореть и дымиться, он взял ее в руки и стал окуривать дымом голову оленя. «Пошлите еще такого!» – при этом приговаривал он, обращаясь к покровителю тайги Сэвэки, а заодно и к Эникан Буга, хозяйке вселенной и всего рода человеческого. Так же поступал и Ерёма, когда приносил из тайги добычу, чтобы и в следующий раз ему сопутствовала удача.

После этого был обряд поедания сырого мяса, которое для вкуса все макали в соленую кровь. Фрол считал это язычеством, поэтому от сырого мяса отказался. Хотя мясцо-то он любил, только чтобы оно было обязательно вареное или жареное. Бывало, принесет из ледника кусок изюбрятины – и в кастрюлю. Когда то сварится, он выложит его в большую чашку и велит Христе накрывать на стол. Но прежде, чем приступить к еде, обязательно молитву прочтет: «Очи всех на Тя, Господи, уповают, и Ты даеши им пищу во благовремении; отверзаюши Ты щедрую руку Твою и исполняеши всякое животное благоволения». Закончив столовничать, снова обратится к Богу: «Благодарим Тя, Христосе Боже наш, яко насытил еси нас земных Твоих благ; не лиши нас и небеснаго Твоего Царствия». И так всегда у него: ничего без молитвы не станет делать. Что и говорить, у него свое, у тунгусов свое. Однако они никогда друг другу не мешают ни в делах, ни в вере. Притерлись. Вместе живут, вместе и этой цивилизации боятся, что так и лезет к ним в душу. Вот и молятся своим богам, чтобы те спасли их от этого злого нашествия…

…Дня три, а то и больше шел забой. Стадо-то по местным меркам солидное, хотя, если сравнивать его с тем, что бывает у тех же якутов или эвенов, то здесь всего-то пшик да маленько. Где-то около пятисот голов. Ну а оленей с каждым годом становится все меньше и меньше. Отчего так? Да ведь цивилизация прет на всех парусах в тайгу. Там, где раньше были ягеля, вырастают лесопункты, драги пошли по болотам, а тут еще эта железная дорога, будь она неладна. Тунгусы чуют безысходность и в тоску впадают. Ну а с тоской каждый по-своему борется – кто-то пить начинает, кто-то бежит куда глаза глядят.

Вот взять прошлый год… Тогда было еще около тысячи голов, а теперь уже почти вполовину меньше. А что будет на будущий год – об этом даже думать в поселке боятся. Глядишь, и умрет оленье дело – что останется? Ведь пушной промысел тоже сокращается. И причин тому много. Не лучше обстоит дело и на звероферме. Еще недавно чернобурок кормили местной рыбой, а тут начались дражные работы – и рыба из реки ушла. Вот уже и минтай пришлось закупать в райцентре. Это хорошо, что он пока дешевый, ну а вдруг на него цены подскочат? Тогда уже будет невыгодно этим промыслом заниматься. Вот и выходит, что к концу своему идет племя орочонов. Ведь не выжить ему при цивилизации, к которой и они никогда не привыкнут, и та их будет всегда отторгать.

…Не успели закончиться работы – загулял народ. Шумно и весело стало в поселке. Люди ходят от дома к дому, угощаются. Вначале-то все культурно было. Из района по зимнику приехали на машинах заготовители, взвесили туши, рассчитались с народом. Тот тут же в автолавку. Там брали все подряд, начиная с ковров и кончая швейными иголками. Когда затоварились, бросились в райповский магазин за водкой. И пошла гульба. Клубные массовики-затейники поначалу пытались придать этому празднику цивилизованный вид. Игры устраивали, викторины. Больше всего молодежи нравилась игра под названием «олень», которую завезли в эти места староверы Горбылевы. Вообще-то игра эта была святочная, а здешние, не смысля ничего в чужих традициях, стали играть в нее всякий раз, как случался какой праздник. Здесь все просто: девки с песнями ходят вкруг парня, а тот собирает с них по платочку и берет после выкуп. В основном брали поцелуями, но были и дошлые, что посылали девок за водкой.

Были, как всегда, и литературные викторины. «Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан…» Кто это написал? – спрашивает ведущий. Или вот загадки… Они передаются тунгусами из поколения в поколение. Вот выходит ведущий вкруг и начинает говорить: «Днем спит, ночью летает, детей пугает». «Сова!» – звучит чей-то звонкий голос. «Кто сказал? Василий Семенов? Правильно, получай приз…» И снова: «С крыльями, а не летает, без ног, а не догонишь…» Молодежь ломает голову – что же это может быть? «Рыба!» – наконец крикнет кто-то. «Верно! Ну а эту загадку отгадаете? Кто в тайге топориком стучит?» И тут уже хором: «Дятел!»

Так и играют, пока не появятся подгулявшие пастухи и не испортят молодым праздник. «Эй, кыш отсюда! Кыш!» – орут они, скатившись кубарем к берегу, где обычно веселится молодежь, – будто места им, пьяным, мало.

Чего только не было за эти дни! Тут и морды били друг другу, и поджечь дом соседа кто-то пытался, и из ружей палили… Участковый сержант Саенко не успевал усмирять дебоширов. В одном месте вроде успокоит кого-то, так в другом буза начинается. Так и бегает по кругу. Но разве справишься один с этой чумой?

– Беда прямо… – говорил Ерёма, у которого в доме все трезвехонькими были. Нет, выпить они выпили, но немного. У женщин араки, самодельная водка, к этому празднику была припасена – вот и разговелись.

И все ж в основном нажимали на еду. С охоткой поели вареного медвежьего мяса, которым с ними поделился сосед Фрол Горбылев, отведали свежей кровяной колбасы. Даже шашлык был, который Степан с Люськой приготовили на углях из имэкина – свежего сочного, чуть кровянистого оленьего мяса. А тут и холодец подоспел, который Марфа Савельева сварила из оленьих рогов и ножек. Славный получился холодец, тугой – такой, как любили в этом доме.

А вот Ефим, соскучившись в тайге по домашней пище, попросил вдруг обыкновенной чупы – каши, которую ему тут же приготовила расторопная Мотря из пшенной крупы. Она не сводила глаз с мужа. Соскучилась. Куда он, туда и она. Он выйдет из дома, чтобы выкурить трубку, – и она за ним, он к люльке, чтобы лишний разок взглянуть на первенца, – тут же и она следом идет… Чует, чует скорую разлуку. А ей так не хочется расставаться. «Может, и мне попроситься на стойбище? – неожиданно приходит ей в голову мысль. – Только разве муж послушает меня?» – украдкой вздохнула женщина.

Праздник в Бэркане мог бы продолжаться до бесконечности, кабы не родственники пастухов. Пора, мол, отправлять мужчин в тайгу – иначе беда. К жизни-то непутевой быстро привыкаешь, но попробуй потом отвыкнуть! Сразу болезни всякие пойдут, туберкулез там или еще что. Ну а в тайге они обычно не болеют. Там все заняты своим делом, потому и кровь не застаивается в их жилах. Она могучим потоком мчится по своему вечному кругу, поддерживая жаркий костер в душах и телах орочонов. А в этом огне и хворь их не берет. Вот и бегут они снова в свою тайгу. Там спокойнее, там душа поет. Более того, в этой таежной глухомани они ощущают свое неразрывное единение с природой.

Провожать пастухов вышел весь поселок. Все было готово к отъезду. В голове колонны, слегка покачивая рогами, терпеливо ждали своего часа ездовые олени, следом – верховые, за верховыми – вьючные или дагантуки с набитыми барахлом сумками.

Ефима собирали в дорогу всем миром. Больше всех, конечно, старался племянник его Колька. Он по всем правилам запряг четверку ездовых, поставив бэрэтчиком, первым оленем в упряжке, дядькиного учака Турана – тот был первоклассным ездовым. После этого он помог отцу снарядить в путь грузового Биракана. Теперь оставалось только помочь взрослым загрузить нарты. Первым делом он отнес туда ружье, патроны, топор и охотничий нож. Не забыл и про табак со спичками… Напоследок, подправив на грузовом олене эмэгэн, что значит седло для груза, и, подтянув тыгэктун, подпругу, Колька отправился в дом, чтобы доложить Ефиму о выполненной работе.

– Молодец! – похвалил его дядька, а бабка Марфа сказала: дескать, если парень любит возиться с оленями, то из него вырастет хороший пастух.

Услышав это, Ерёма нахмурился. Он-то охотником не видел своего сына. Зато Ефиму эти слова пришлись по душе.

– А что, – говорит, – я бы не прочь такого помощника иметь. Ну как, Колька, пойдешь со мной?

– Еще чего! Пусть учится, – буркнул Ерёма. – Может, он ученым хочет стать… Как наш Степан.

Колька в ответ только фыркнул. Дескать, что хорошего быть ученым? Вот олени – это да. Впрочем, он пока не знает, что ему выбрать. Отец-то вон хочет, чтобы он по его стопам пошел. Однако кем бы он ни стал, ясно одно: отсюда он никуда не уедет. Ведь тайга для него – это дом родной. А кто ж бежит из родного дома? Даже зверь и тот старается держаться родных мест…

Ефим посмотрел на жену.

– Ты как, Мотря, готова? – спрашивает он ее. – Давай собирай малыша – скоро в путь.

Мотря счастлива. Ей все-таки удалось уговорить мужа взять их с сыном в тайгу. Вначале он сопротивлялся: мол, рано еще, пусть малыш подрастет, а она: надо, говорит, чтобы сын к тайге привыкал, иначе что из него вырастет?

Правильно она говорила. Во время кочевой жизни маленький орочон приобретает опыт, который ему пригодится в будущем. Он учится бороться с трудностями, познает ремесло предков, а главное – он становится частью самой природы. Такой уже не пропадет в тайге, потому как тайга и есть для настоящего орочона душа его и тело.

Ефим подумал-подумал и уступил. И впрямь, чего он боится? Ведь у них на стойбище многие пастухи с семьями живут – и ничего. Звонко с утра звучат детские голоса. Здесь, на свежем таежном воздухе, в окружении чистых озер и рек, на добром целебном оленьем молоке, детишки растут здоровыми и крепкими. Для многих из них кочевая жизнь началась с колыбели. Бывает, во время кочевья по тайге иная мать даже не завешивает детскую кроватку. Пусть-де малыш смотрит на мир. Пусть запоминает родные места – эти сопки, эти реки, это звездное небо над головой. Детская память – она крепка. Она всю жизнь будет помогать орочону в его добрых делах, она не позволит ему быть жестоким и несправедливым ни к людям, ни к животным, ни к самой природе. Если ты что-то полюбил в детстве, ты не разлюбишь это никогда.

Труднее всех в кочевье бывает женам пастухов, но они терпят. В дюкчах, походных чумах, никаких удобств. И в стужу, и в жару это единственное укрытие для кочевых людей. Здесь они и детишек своих на свет производят, здесь кормят их, поят, здесь учат делать первые в жизни шаги… «Мать дает жизнь, а годы – мудрость», – говорят эвенки. Однако пока малыш встанет на ноги, столько времени пройдет! Утром чуть свет орочонка уже на ногах. Надо к завтраку успеть подоить не меньше дюжины важенок, охладить молоко в берестяных бидончиках, которые орочоны называют эхас, и взбить его деревянной вертушкой – ытык, – чтобы получился добрый напиток корчок, от которого потом получаешь бодрость на весь день. Вечером еще раз надо подоить животных. А в промежутке между дойками женщины шьют одежды из меха оленей, вяжут теплые носки, из оленьего молока делают сыр, масло, творог, сметану.

…Но вот все готово к дороге. Перед тем как проводить Ефима с Мотрей, Савельевы по давней своей привычке сели за стол и выпили горячего чая с брусникой…

А потом зазвенели в тайге колокольчики, привязанные к ошейникам оленей, заскрипели полозья саней… Прощайте, дорогие наши! Берегите себя!

Колька с Федькой долго бежали за оленями, пока не выдохлись. Они стояли и не то с грустью, не то с понятным мальчишеским восторгом глядели вслед удаляющемуся оленьему цугу, который, помаячив немного впереди, вконец скрылся в снежном вихре за поворотом.

– Прощай, дядька Ефим! Прощай, тетка Мотря! Прощай, братик Андрейка!