Двадцать четыре

– Я не уверена, что она готова, – говорит Мегги.

– Она готова, – отвечает Джон. – Все, что ей нужно делать, – это идти и держать меня за руку, это совсем не сложно.

Мне кажется, они сейчас поругаются. Они часто ругаются, и мне интересно, ругались ли так же часто мои настоящие мама с папой, пока она не умерла. Может быть, так себя ведут все взрослые – кричат друг другу всякие громкие слова, которые не имеют никакого отношения к тому, из-за чего они на самом деле рассердились.

– А ты не боишься, что что-нибудь случится со мной? – спрашивает Джон. – Я уже не знаю, о ком ты больше беспокоишься, обо мне или о ребенке, который даже не наш!

Я слышу, как ладонь Мегги ударяется о щеку. Этот звук мне хорошо знаком, потому что иногда она бьет по щеке меня. Потом я слышу приближающийся стук кожаных ботинок Джона, и дверь в мою комнату распахивается. Джон хватает меня за руку и тащит в коридор. Мегги я вижу только мельком, когда мы пролетаем мимо ее комнаты. Раньше я не видела ее плачущей.

Пару раз я спотыкаюсь на лестнице, но Джон держит меня за руку на весу, пока мои ноги снова не нащупывают ступеньку. Мы спускаемся на первый этаж, и я готовлюсь повернуть направо и войти в букмекерскую лавку через железную дверь, но мы этого не делаем. Джон наклоняется так, чтобы его лицо было вровень с моим. У него странно пахнет изо рта, и когда он говорит, капельки слюны летят мне в нос и в щеки.

– Все время будь рядом. Держи меня за руку. Ничего не делай и ничего никому не говори, иначе я так надаю тебе по заднице, что неделю сесть не сможешь. Если с тобой кто-то заговорит, просто улыбайся. Я твой папа, и мы просто идем гулять. Ясно?

Я не понимаю большую часть сказанного, но забываю ответить, потому что смотрю, как он жует. Он теперь не курит, а жует жвачку, и мне кажется, что лучше бы он курил, потому что теперь он все время сердится.

– Эй, кто-нибудь дома? – он стучит мне по лбу, как будто это дверь. Это больно и неприятно. – Обувайся.

Я не надевала туфли с тех пор, как сюда приехала, и не сразу вспоминаю, как это делается. Наверно, у меня выросли ноги. Туфли ужасно жмут. Джон качает головой, как будто я в чем-то опять виновата, и открывает большую входную дверь, в которую я вошла той ночью, когда появилась здесь в первый раз. Тут я понимаю, что мы идем на улицу.

Вокруг дома и деревья, трава и солнечный свет, столько всего интересного, но мы так быстро идем по улице, что все проносится мимо и размывается, как акварельный рисунок. Джон так спешит, что мне приходится бежать, чтобы не отстать. Он крепко держит меня за руку, а в другой руке несет черную с красным сумку, на которой написано слово «HEAD».

Он отпускает мою руку, только когда мы оказываемся внутри банка. Я знаю, что это банк, потому что он похож на банк и потому что это написано на табличке над входом. Я теперь так много читаю, что, кажется, у меня уже хорошо получается. Прилавок здесь в точности как в букмекерской лавке. От женщины, которая за ним стоит, нас отделяет стекло. Мне не хватает роста, чтобы ее увидеть, но я слышу голос через дырочки в стеклянной стенке. По голосу кажется, что женщина красивая. Интересно, правда ли это.

Джон расстегивает молнию на сумке и начинает доставать оттуда пачки денег и класть на прилавок. Женщина, которую мне не видно, придвигает к себе ящичек, чтобы достать оттуда деньги, потом выдвигает его обратно, потом все повторяется снова. Пачек очень много, так что это длится довольно долго. Сначала идут пачки бумажных денег, перетянутые толстыми резинками, потом Джон достает кучу разноцветных полиэтиленовых пакетиков с монетками. В зеленых пакетиках монетки по десять и двадцать пенсов, в желтых – по пятьдесят, а в розовых лежат фунты. Розовых пакетиков очень много. Когда сумка с надписью «HEAD» пустеет, Джон благодарит женщину за прилавком и спрашивает, не хочет ли она как-нибудь с ним выпить. Наверное, у нее такой вид, как будто она хочет пить, решаю я.

По дороге обратно он уже не так крепко держит меня за руку. Я стараюсь идти как можно медленнее, потому что мне нравится быть на улице. Мне нравится снова смотреть на небо и на деревья и чувствовать ветерок на лице. Мне нравится, что мужчина, стоящий возле магазина с овощами и фруктами, говорит: «Десять слив за фунт», нравится светящийся зелененький человечек в черной коробке, который показывает, когда можно переходить дорогу. По дороге обратно Джон говорит, что у нас нет времени ждать зеленого человечка, и мы все равно переходим, хотя сейчас очередь красного.

– Ты вела себя хорошо и заслужила какой-нибудь приз, – говорит Джон, когда мы уже почти пришли.

Я молчу, потому что он говорит слово «приз» точно так же, как Мегги говорит слово «сюрприз», и я не уверена, что это будет что-то хорошее.

Магазины в том месте, где мы живем, Джон называет парадом. Не знаю почему. Дома парад такой разноцветный, громкий, там куча наряженных людей шагают по главной улице. Здесь парад очень тихий. Пять лавок стоят в ряд: зеленщик (так называется человек, который продает овощи и фрукты, – на самом деле он не зеленый), видеопрокат, наша букмекерская лавка, место, где люди стирают одежду, и крошечный магазинчик на углу, где я не знаю, что продается. Судя по витрине, там может продаваться все на свете.

Когда мы открываем дверь, звенит колокольчик. За кассой сидит женщина с темной кожей. Раньше я темнокожих людей видела только по телевизору. На лбу у нее красная точка, и она кажется мне самой красивой женщиной на свете.

– Закрой рот, Эйми, мы с тобой не треска, – говорит Джон, и я смеюсь, потому что так говорит Мери Поппинс, и это наша с ним шутка.

Мери Поппинс – это такой фильм, Джон записал его для меня в Рождество на штуку, которая называется магнитофон. Я люблю его пересматривать.

– Давай, выбирай скорее, пока я не передумал, – подгоняет Джон.

Я стою и таращусь на ряды чипсов и конфет. Я никогда раньше не видела столько всего сразу, я пока пробовала только чипсы «Тайтоз». Остальные названия я не знаю и не могу решить, что выбрать.

– Не хочешь кукурузных чипсов? И, например, можно купить картофельных колечек для Мегги и большую плитку «Дейри милк» нам на всех? – предлагает Джон, видя, что я торможу.

Мы идем к кассе, и Джон достает деньги из кармана, чтобы заплатить красивой женщине. Она дает ему сдачу, и он протягивает мне монетку в десять пенсов.

– Еще ей, пожалуйста, ассорти на десять пенсов, – просит он и поднимает меня, чтобы я смогла заглянуть через прилавок. Там стоят банки, много банок, а в них – конфеты всех возможных видов и цветов. – Просто показывай на банки, детка, и эта добрая тетя будет класть тебе по конфетке в пакетик. Выбери десять штук.

Я делаю, как он сказал, и тычу пальцем в банки с самыми красивыми конфетами. Бело-розовый полосатый пакетик наполняется, и женщина отдает его мне. Я хочу потрогать ее кожу, мне интересно, такая же она на ощупь, как моя, или нет, но она решает, что я хочу пожать ей руку, и протягивает мне свою.

– Приятно с тобой познакомиться. Как тебя зовут? – спрашивает она.

Ее голос звучит, как музыка, а рука очень мягкая и теплая.

– Меня зовут Эйми, – отвечаю я.

– Молодец, – говорит Джон.

Я вижу, что он и правда рад, и понимаю, что назвала правильное имя.

Мы выходим из магазина очень довольные. Джон улыбается мне, и я улыбаюсь в ответ, и даже его золотой зуб мне не мешает. Мы уже совсем близко к квартире, и мне очень туда не хочется, так приятно ощущать на лице лучи солнца.

– Джон?

– Папа.

– Папа, где сейчас девочка, которая у нас в гостиной на фотографии? – не знаю, почему я о ней вспомнила.

Наверное, мне стало интересно, покупал ли Джон конфеты и ей тоже.

– Исчезла, – отвечает он и начинает идти быстрее.

Мне снова приходится бежать, чтобы за ним успеть.

– Исчезла?

– Да, козявка. Исчезла. Но теперь она снова вернулась, теперь она – это ты.

Не понимаю, что он хочет сказать. Ведь только я сама могу быть мной.

На главной улице было шумно и много народу, но здесь тишина, как будто мы с Джоном – единственные, кто вышел погулять. До букмекерской лавки остается несколько шагов, как вдруг со стороны проезжей части доносится громкий свист колес, появляется машина и раздаются крики. Все происходит слишком быстро, как будто кто-то включил перемотку на магнитофоне. Перед нами стоят три человека, все в черном, на головах у них страшные шерстяные маски, закрывающие лица целиком, похожие на гигантские черные носки с дырками для глаз.

– Давай сюда, – приказывает самый высокий.

Я думаю, что он говорит о моем пакетике с конфетами, поэтому бросаю пакетик на тротуар. Но он обращается не ко мне, а к Джону, и тычет какой-то штукой в его сторону. Штука похожа на ружье, как у охотника в мультике про Багза Банни, но короче, как будто от него отрезали часть.

– У меня нет денег, придурки чертовы, я иду из банка, – отвечает Джон.

Другой мужчина бьет его в живот, и тогда он сгибается и начинает кашлять.

– Последний. Гребаный. Шанс, – говорит мужчина с ружьем.

Я решаю убежать, я хочу к Мегги.

– Стой на месте, мелюзга, – говорит третий мужчина.

Он хватает меня за волосы и тащит обратно.

– Не трогай ребенка! Сумка пустая, вот, посмотри сам, – говорит Джон, и тогда мужчина с пистолетом так сильно бьет его пистолетом по лицу, что он падает на тротуар.

И тут я слышу громкий хлопок.

Открыв глаза, я вижу, что звук был не от мужчины с ружьем, а от Мегги. Она стоит возле букмекерской лавки с собственным ружьем, и лицо у нее сердитое. Такой рассерженной я ее еще не видела.

– Отпустите ребенка, садитесь в машину и уезжайте. Или я всех перестреляю, – кричит она.

Мужчина, который меня держит, ухмыляется, и она стреляет в нашу сторону. Я падаю на тротуар, и со мной происходит что-то очень странное. Мегги стоит прямо передо мной, мне видно, как двигаются ее губы, но в первый момент я не слышу, что она говорит. Как будто у меня в голове кто-то громко звонит в звонок. Мегги смотрит на что-то у меня за спиной, и я поворачиваюсь посмотреть, что там. Три плохих человека снова сидят в своей машине, и мы смотрим, как они уезжают. Вроде Мегги не попала в того, кто меня держал. Может быть, она промахнулась нарочно. Она гладит меня по голове, и мое правое ухо решает, что можно снова начать слышать.

– Теперь все в порядке, малышка, не бойся.

Она обнимает меня, и я впервые обнимаю ее в ответ, потому что знаю: хоть она меня и обижает, но не позволит этого делать никому другому. Она берет меня на руки. Я обвиваю руками ее шею, а ногами – талию. И только теперь я начинаю плакать, потому что вижу, что все конфеты из моего пакетика за десять пенсов вывалились на тротуар.