Восемнадцать

– Давай, оживай! Тебе нужно встать и одеться. Сегодня ты пойдешь на первый этаж. У меня не будет времени тут за тобой следить, – говорит Мегги, влетая в комнату в ночной рубашке.

Она отодвигает занавеску, открывая вид на новый дождливый день за оконной решеткой, стягивает с меня одеяло, я ежусь. На мне до сих пор пижама, на которой написано «Эйми», чтобы я не забыла свое новое имя. Я ношу эту пижаму с тех пор, как сюда приехала, а это, кажется, было три дня назад.

– Почему на окне решетка? – спрашиваю я.

– Чтобы не залезли плохие люди, – отвечает она. – На свете есть плохие люди, которые пытаются взять то, что им не принадлежит, и решетка тут для нашей безопасности.

Услышав это, я не чувствую себя в безопасности – наоборот, я пугаюсь. Потом я думаю, что я сама, на самом-то деле, не принадлежу Мегги, а ведь она взяла меня себе.

Мегги открывает белый шкаф. Там полно одежды. Чьей-то чужой. Мегги достает фиолетовую кофту и штаны и кладет их на кровать вместе с носками и трусами.

– Надень вот это, – говорит она и выходит из комнаты.

Когда она возвращается, я вижу, что она успела одеться и накрасить лицо. Щеки – оранжевым, глаза – коричневым, а губы – красным. На ней короткая юбка и высокие сапоги. Она смотрит на меня, видит, что с меня то и дело сваливаются мои новые штаны, качает головой и цокает языком. Она часто цокает языком.

– Ты все еще слишком худая, тебе нужно лучше есть. Снимай.

Я слушаюсь, а она снова открывает шкаф и начинает так громко передвигать вешалки, как будто все, что она видит, ей не нравится.

– Примерь вот это, – говорит она и собирает в гармошку какую-то синюю ткань, чтобы я просунула внутрь сначала одну ногу, а потом другую. Я никогда раньше не видела такой одежды.

– Что это? – спрашиваю я.

– Это называется джинсовый комбинезон, – отвечает она, затягивая пряжки.

Я повторяю название про себя и с удовольствием ощущаю, как новые слова заставляют мой язык принимать беззвучные формы.

– Давай, мне пора работать. Скорее вставай и пошли вниз.

Я не спускалась по лестнице с тех пор, как сюда приехала.

Мне не разрешают.

Чтобы я не забыла об этом запрете, вверху лестницы сделаны белые воротца.

Мегги открывает воротца, подталкивает меня на первую ступеньку, и я пугаюсь. Я и забыла, сколько тут ступенек. Если смотреть вниз, начинает болеть живот. У нас дома ступенек не было совсем. Мы жили в доме, который назывался бунгало. Мне кажется, мне было приятнее жить внизу, на земле.

– Что это такое? – спрашиваю я, переступая через одну из оранжевых деревянных полосок на полу, чтобы не пораниться о железные колючки.

– Это грипперы для ковролина, а зеленая штука называется «подложка». Давай скорее.

– А где ковролин? – спрашиваю я, ведя пальцами по пробковой стенке.

– Ковролин стоит денег, а деньги не растут на деревьях. У тебя в комнате прекрасный ковер, а остальное – не твоя забота. У тебя самая лучшая комната в квартире, ты должна быть благодарной, малышка.

Так она теперь меня называет – малышка. Это еще одно новое имя, как и Эйми.

Мы спускаемся до самого низа, и мне сначала кажется, что мы сейчас выйдем на улицу. Я волнуюсь, потому что на мне нет ни пальто, ни туфель. Но на улицу мы не идем. Вместо этого Мегги достает свою гигантскую связку ключей и начинает отпирать железную дверь, которую я видела ночью, когда мы сюда приехали. Потом она отодвигает засовы: наверху, посередке, внизу. Она открывает дверь, и сначала я ничего не вижу, только черноту, но тут Мегги щелкает выключателем, и у меня над головой по всему потолку включаются лампочки, как будто я в космическом корабле.

– Это лавка, – объявляет она.

Комната совсем не похожа на лавку. Тут повсюду куча телевизоров. Непонятно, как кто-то может смотреть несколько программ сразу. На белых стенках развешаны кусочки газет и плакаты с цифрами и нарисованными лошадьми. Еще тут много черных кожаных табуреток выше меня ростом и повсюду расставлены пепельницы. В углу комнаты прилавок-будочка, какие бывают в банке. В ней окошко, а в окошке несколько дырочек, чтобы сквозь них говорить.

– Ни за что не заходи в лавку, когда у нас посетители. Сиди в задней комнате, – говорит Мегги и отпирает дверь, ведущую за прилавок. Там я вижу две кассы и много маленьких кусочков бумаги.

– А что продается в лавке? – спрашиваю я.

– Мы букмекеры, здесь делают ставки.

Я крепко задумываюсь.

– И где же все эти ставки?

Она смеется:

– Нигде.

– Что же вы тогда продаете?

Она немного думает, потом улыбается мне и говорит:

– Мечты.

Я не понимаю, что она хочет сказать.

Мы насквозь проходим еще одну комнату, в которой стоят телефоны, какой-то большой аппарат страшного вида и грязная раковина, и оказываемся в совсем маленькой комнатке. Здесь есть только пыльный стол, стул, малюсенький телевизор и еще одна дверь с кучей замков и засовов. Наверное, она ведет на улицу. Мегги сажает меня на стул, больно держа за плечо.

– А я успею попасть домой к своему дню рождения на следующей неделе? Шестнадцатого сентября мне будет шесть лет.

– Теперь твой дом здесь, и твой день рождения не на следующей неделе. Ты родилась в апреле, и в следующем году тебе исполнится семь.

Я не знаю, что на это сказать. Она ошибается. Я точно знаю, сколько мне лет, и знаю, когда у меня день рожденья.

– Ты знаешь, что значит спорить на что-то? – спрашивает она.

– Да.

– Что?

– Ну, это как: спорим на один каштан, что сегодня будет дождь.

Она смеется, и я вспоминаю, какая у нее красивая улыбка.

– Умничка, совершенно верно. Наша лавка – это место, куда люди приходят, чтобы поспорить, это называется «сделать ставку». Только они делают ставку не на погоду, а на лошадей, иногда – на собак.

– На лошадей и собак? Как это?

– Ну, лошади участвуют в скачках, и люди делают ставки, какая лошадь придет первой. Но только они спорят не на каштаны, а на деньги.

Я обдумываю ее слова.

– А если они проигрывают? – спрашиваю я.

– Отличный вопрос! Если они проигрывают, их деньги достаются нам, и мы можем купить в дом еще немного ковролина. Понятно?

Я мотаю головой, и она снова начинает сердиться.

– Если это лавка, разве это не значит, что вы должны что-нибудь продавать? – спрашиваю я.

– Продаем, я же говорю. Мы, малышка, продаем мечты. Мечты, которые никогда не исполнятся.