Шестнадцать

Я просыпаюсь в бело-розовой спальне. У меня жутко болит живот. Я вижу дневной свет за занавесками, украшенными маленькими радугами, но когда я их раздвигаю, то нахожу решетку на окне, а за ней – огромное серое небо. Я хочу есть и чувствую запах гренок, поэтому прокрадываюсь к двери и прислушиваюсь. Мои пальцы дотягиваются до ручки – она выше, чем дома, – и когда я медленно открываю дверь, она шуршит по ковру. Я изо всех сил стараюсь не шуметь.

Стены в коридоре выглядят так, как будто их ободрали. В доме очень холодно. Я делаю шаг вперед, и что-то кусает меня за ногу, больно. Посмотрев вниз, я вижу, что пол здесь тоже покрыт зеленой губчатой штукой – такую же я вчера видела на кухне. По краям лежат тонкие рыжие деревяшки, из которых торчат маленькие блестящие колючки. Я наклоняюсь потрогать одну колючку, и на моем пальце набухает капля крови. Я кладу палец в рот и сосу, пока не перестает быть больно.

Я иду на запах гренок, стараясь не наступать больше на колючки, и останавливаюсь возле первой двери. Дверь заперта, и я иду дальше. Следующая дверь приоткрыта, из-за нее доносится звук телевизора. Я пытаюсь что-нибудь разглядеть сквозь щель, но скрип двери меня выдает.

– Это ты, Эйми? – спрашивает Мегги.

Меня зовут Кира, и я не знаю, что отвечать.

– Иди сюда, не стесняйся, теперь это твой дом.

Я толкаю дверь сильнее и вижу Мегги. Она сидит в постели рядом с мужчиной с золотым зубом. Улыбка у него дырявая, как будто сносилась от частого использования, а в черных волосах на лице видны белые крошки гренок. В очках отражается телевизор. Я поворачиваюсь посмотреть на экран и вижу надпись «TV-утро», которая сменяется изображением мужчины и женщины, сидящих на диване. Стенки в этой комнате такие же, как в коридоре, – пятнистые и голые, и ковра тут тоже нет, а есть такая же зеленая пружинящая штука.

– Иди сюда, лезь к нам, холодно. Подвинься, Джон, – говорит Мегги.

Он улыбается и хлопает по местечку между ними на кровати. Я дрожу от холода, но не хочу залезать к ним в кровать.

– Давай, – говорит она, видя, что я не двигаюсь с места.

– Заскакивай, – говорит он, приподнимая одеяло.

Скачут кролики. А я не кролик.

Я вижу, что на Мегги нет ничего, кроме ночной рубашки. Ее худые ноги выглядывают из-под одеяла, а длинные кудрявые темные волосы свисают ниже плеч, и мне становится жалко, что мои теперь не такие длинные. Я забираюсь в кровать рядом с Мегги, но только потому, что ее веселое лицо выглядит так, словно готово превратиться в сердитое, если я не послушаюсь.

В спальне у Мегги беспорядок, что очень странно: сама она кажется такой чистой и аккуратной. Везде валяются грязные чашки и тарелки, по углам громоздятся стопки газет и журналов, по полу разбросана одежда. Одеяло чем-то пахнет: не знаю, чем, но чем-то неприятным. Мы все сидим и смотрим в экран, но вдруг мой живот так громко бурчит, что, наверное, все это слышат.

– Хочешь, я сделаю тебе завтрак? – спрашивает Мегги, когда начинается реклама.

– Да.

Ее лицо изменяется, и я, пока не поздно, добавляю «пожалуйста».

– Что ты хочешь? Можешь попросить что угодно.

Я бросаю взгляд на одну из грязных тарелок с корками:

– Гренки?

Она делает притворно грустное лицо, как у клоуна.

– Боюсь, что твой папа доел весь хлеб.

Сначала я теряюсь, но потом вспоминаю, что она говорит о человеке с золотым зубом.

– Не забивай свою хорошенькую головку, я сделаю твой любимый завтрак, я пулей.

Я не знаю, что значит «пуля».

Мегги выходит из комнаты, и я радуюсь, что она не закрыла дверь. Не хочу оставаться наедине с Джоном. Он выглядит так, как будто носит ковер на груди, но вблизи видно, что это тоже волосы. Кажется, у него жутко много волос. Он тянется куда-то мимо меня, и я отклоняюсь в сторону. Он берет пачку сигарет, зажигает одну и стряхивает пепел в пустую чашку, смеясь над чем-то по телевизору.

Мегги возвращается с тарелкой в руке, что странно, потому что она собиралась сделать мой любимый завтрак, а я больше всего люблю кашу с медом. Дома брат варил мне кашу с медом, и я всегда ее ела из своей любимой синей мисочки, хотя от нее откололся кусочек. Брат сказал, что мисочка все равно может быть моей любимой, даже со сколом. Он сказал, что немножко поврежденные вещи все равно могут быть красивыми.

– Ну, вот. Налетай, – говорит Мегги.

Она залезает обратно под одеяло, и ее ледяные голые ноги касаются моих пяток.

– Что это? – спрашиваю я, глядя в тарелку.

– Это же твоя любимая еда, глупышка. Печенье с маслом. Съешь все до крошки, нам нужно тебя немножко откормить, больно уж ты похудела.

Мне кажется, что я выгляжу точно так же, как и вчера и позавчера.

Я смотрю на Мегги, потом на тарелку, потом снова на Мегги и не знаю, что делать. Потом беру один из кружочков и замечаю, что на нем, на нижней стороне, написано его имя. Совсем как мое имя написано на моей пижамной рубашке. Я про себя повторяю буквы: ДИЖЕСТИВ.

– Ну же, кусай, – говорит Мегги.

Мне не хочется.

– Ешь. Это.

Я откусываю маленький кусочек и медленно-медленно жую. На вкус это чистое масло, мне даже становится немного тошно.

– Что надо сказать? – спрашивает она.

– Спасибо?

– Спасибо – что?

– Спасибо, Мегги?

– Нет, не Мегги. С этого момента называй меня мамой.