Книга: Товарищ Чикатило
Назад: Глава XIX Романыч под конвоем. 1990–1991
Дальше: Послесловие Чистосердечное признание и глубокая благодарность

Глава XX
В клетке. 14 апреля–15 октября 1992

«Какой мог быть процесс!» — восклицает Костоев, и в его голосе слышится искреннее сожаление человека, который рассчитывал, что хорошо начатая им работа будет так же красиво завершена, но расчеты не оправдались.
Это был несколько странный, по мнению многих, суд, хотя есть и другая точка зрения: процесс прошел нормально. Ход его широко освещался в печати. Нам остается напомнить лишь главные события.
Четырнадцатое апреля, первый день суда. Около десяти утра. Секретарь суда Елена Георгиевна Храмова, которую чаще называют просто Леной, у входа в зал номер 5 отмечает повестки, вполголоса отвечает на вопросы потерпевших и журналистов. Никто не знает, как все будет выглядеть; тревожное ожидание, как будто перед экзаменом.
Десять. Всех приглашают в зал. И тут же тишину раскалывает лязг засова, а потом топот шагов по лестнице. Впервые перед людьми появляется из преисподней Андрей Романович Чикатило.
Впервые его увидели потерпевшие — матери, отцы, братья. Одна из женщин шагнула к клетке и тут же упала. Первый обморок. Первый стакан воды.
Впервые звучит звонкий голос Лены Храмовой: «Прошу всех встать. Суд идет!»
Впервые в зал входит суд. Леонид Акубжанов, судья с четырнадцатилетним стажем, заседатели — Александр Лево, водитель автобуса, и Владимир Александров, инженер, работает слесарем. Они словно нарочно подобраны по росту, по крепости фигур, даже по масти: темный шатен Акубжанов, очень светлый блондин Александров, жгучий брюнет, с усами и бакенбардами Лево.
К процессу все это отношения не имеет. Так, первые впечатления…
Судья открывает заседание. Процесс пошел.
Первые два дня — чтение обвинительного заключения. Акустика в зале жуткая, дикция у судьи неважная. В третьем ряду слов почти не разобрать.
Пятнадцатое апреля. Подсудимый заявляет, что не знаком с делом, ему, дескать, давали по пять минут на один том, грозит объявить голодовку: «Все объявляют, и я хочу».
Кто знает его аппетит, в это не верит.
Тем временем обвинительное заключение дочитано.
«Я провожу судебное разбирательство открытым, никаких тайн не будет, — посулил журналистам до начала процесса судья Акубжанов. — Пусть этот суд нас хоть чему-нибудь научит… Чтобы такое больше не повторилось никогда и нигде. В газетах имя того, кому предъявлено обвинение, до сих пор не названо. Я считаю, все надо называть своими именами…»
И газеты назвали все своими именами: открыли имя обвиняемого, назвали его убийцей. Задолго до того, как убийцей его признал суд.
Шестнадцатое апреля. Судья предоставляет подсудимому право «излить душу в форме свободного рассказа». Воспользовавшись этой возможностью, Чикатило два часа говорит монотонным, занудным, как верно отмечали его сослуживцы, голосом. Вот несколько отрывков из его излияний:
«Падал в обморок, меня отвозили в больницу. И в психбольницах я лечился. Носил всегда на груди фанеру, чтобы защищаться от милиции…
Был на приемах у Горбачева и Рыжкова, в редакциях центральных газет…
Тихий, женский характер у меня…
Сражался на баррикадах с красным знаменем, когда мне армяне замуровали хату. Жил в палаточном городке у гостиницы „Россия“. В психбольнице лечился, думал, что меня отравят, как „языка“, и отведут в партизанский отряд. Я говорил врачам, что в полуобморочном состоянии бросался на жертв. А потом чувствовал себя победителем, как партизан. У меня головные боли на погоду, все случаи связаны с переменой погоды, у меня тогда все болело…
Куда меня партия посылала, я всегда был впереди…
В армии приставали ко мне, как к женщине. Солдаты говорили, что у меня талия женская и бедра, и груди есть, советовали операцию сделать… Когда у меня кровь брали, я падал в обморок…
И от психа, и от секса лечился. Меня плохо лечили. Мания такая у меня была — „языка“ увести в лес. Я вот роман теперь пишу, выборочно тяжелую свою жизнь описываю… После того как разоблачили коммунистов, у меня никакого дела в жизни не осталось. Меня воспитывали, как Павлика Морозова, я девушек лапал везде и при всех…»
Признаться, мы вздрогнули, когда услышали про роман, который он пишет. Не хватало еще одного конкурента! Но потом успокоились, ибо признание в литературных занятиях было сделано походя, в ряду такой откровенной чуши, что нельзя было принять его всерьез. А он нудил и нудил — про Павлика Морозова и свои четыре университета марксизма-ленинизма, про свою женственность и затравленность, про одинокого волка и про жалобы, которые рассылал по инстанциям. И все чаще, все явственнее слышался откровенный рефрен: травмы головы, метеоневрозы, головные боли, лечение в психбольницах, сомнения в собственной половой принадлежности. «Я ошибка природы!»
Возникало ощущение, что этот человек, по всем признакам житейски неглупый, даже хитроватый, рассказав на следствии все о своих преступлениях, подготовил тактику для суда: не просто изображать из себя жертву общества, коммунистической идеи, всеобщей травли и несправедливости, а также фильмов, несущих в массы секс и насилие, — всего этого для спасения шкуры не хватит, нет, он решил в придачу прикинуться ненормальным и отрепетировал линию поведения.
Мы не специалисты, и наше мнение может оказаться ошибочным, но нас не покидало ощущение явной симуляции. Чем дольше шел процесс, тем сильнее оно становилось. Чикатило все чаще нес откровенную чушь, не давал говорить судье, жаловался на радиацию в камере, прилюдно снимал штаны, пел «Интернационал». И не надо, наверное, быть психиатром, чтобы заподозрить неладное, когда человек, вернувшись после таких эскапад в родную камеру, усаживается за партию в шахматы с сокамерником, причем играет не просто прилично, а хорошо, ведет разговоры о том о сем — о литературе, политике, газетных новостях, — потом ест с отменным аппетитом и спит непробудным сном до утра. Эти сведения неофициальные, но получены из надежных источников. Из них же реплика партнера Чикатило по шахматам и трапезам в камере: «Знал бы, кто он такой, задушил бы собственными руками!»
После того как Чикатило излил душу «в форме свободного рассказа», ему задали вопросы, он на них ответил.
— Зачем носили с собой вазелин?
— Использовал как крем для бритья.
— Почему предпочитали мальчиков?
— Было все равно, делал предложения и женщинам, с которыми работал.
— Как поступали с вырезанными органами жертв?
— Разбрасывал по дороге, затаптывал, смешивал с грязью — ничего не соображал.
— Куда девали деньги, часы, украшения?
С возмущением:
— Конечно, выбрасывал, втаптывал в землю, а вообще не помню.
— Неужто никогда не задумывались, что жертвам больно, неужто, убивая мальчиков, ни разу не подумали о своем сыне?
— Не приходило в голову.
Двадцатое апреля. Судья приступает к допросу подсудимого, и Чикатило замолкает. Акубжанов читает его показания на следствии, он не раз еще будет вынужден прибегать к такому варианту судоговорения. Подсудимый недоволен судьей, сердится:
«Я пришел сюда на собственные похороны. Все ненавидят меня… А вы успешно сами себе вопросы задаете и сами на них отвечаете. И оставьте меня в покое…»
Скажите на милость, его ненавидят! И все же возникает странное ощущение, будто в отлаженном механизме суда что-то понемногу расстраивается. Потерпевшие не выдерживают ужасных подробностей — кто-то теряет сознание, кого-то отпаивают лекарствами врачи. Льются на изверга проклятья из зала. Но не слишком ли резок тот, кто должен оставаться беспристрастным, как сам закон?
Леонид Акубжанов строг и порою не очень тактичен. Он может прикрикнуть на зарубежного журналиста за то, что тот, пристроив магнитофон рядом с судейским столом (единственное место, где хоть что-то слышно), сам тем временем жует жвачку: «Немедленно прекратите! У себя дома будете жевать!» Услышав шум в зале, может рявкнуть: «Разговоры!» — как старшина на плацу. С подсудимым он совершенно не церемонится: «Не делайте нам одолжения, Чикатило, отвечайте, когда вас спрашивают…»
А подсудимый имеет полное право не отвечать. Даже если его обвиняют в убийстве.
«Закройте рот, Чикатило, а то в газетах пишут, что вы ненормальный! Вы — нормальный!»
Были и другие реплики, которые могли быть истолкованы неоднозначно. Это дало защите повод говорить об обвинительном характере процесса и о пристрастности суда. Как бы спохватившись, через десять дней после начала процесса Акубжанов сделал заявление для печати.
«Журналисты, в нарушение принципа презумпции невиновности, уже однозначно оценили действия подсудимого Чикатило, безапелляционно признав его виновным по всем пунктам предъявленного ему обвинения, хотя до приговора суда никто этого делать не вправе. Больше того, эту однозначность и безапелляционность средства массовой информации приписывают и мне, что не имеет под собой никаких оснований.
Понимая, что такая тональность публикаций вызвана в основном слабой правовой подготовкой журналистов, я тем не менее считаю необходимым сделать настоящее заявление, чтобы у общественности не возникло недоумения по поводу заявлений, сделанных якобы от моего имени».
Заявление правильное, но несколько запоздалое. Неточное судейское слово уже вылетело в первые дни процесса. Теперь не поймаешь…
Двадцать первое апреля. Первая настоящая сенсация процесса. Очередной бессвязный монолог Чикатило, и — неожиданное заявление: Лену Закотнову он не убивал, всех жертв ему на следствии «подсунули оптом», а он и подписал. Что-то здесь не так: первое убийство как раз из числа тех, в которых он сам добровольно признался. Судья напоминает про обстоятельства, которые никто, кроме убийцы, знать не мог: завязанные шарфом глаза…
Двадцать первое — двадцать четвертое апреля. Допрос по эпизодам.
Чикатило:
«Я везде расписался. Ничего не помню… Вот Лукьянов сидит в „Матросской тишине“, стихи пишет и знакомится с делом сколько захочет. А от меня всю правду скрывают».
Судья предлагает начальнику конвоя показать подсудимому том дела с цветными фотографиями трупа Сармите Цаны — может быть это заставит Чикатило давать показания. Прапорщик подносит к клетке том, Чикатило недовольно отворачивается…
Судья: «Не отвешивайте челюсть…»
Адвокат Марат Хабибулин просит допустить к участию в процессе в качестве специалиста психиатра Александра Бухановского: во враждебно настроенном зале только этот человек может воздействовать на Чикатило, помочь ему сотрудничать с судом. В просьбе отказано. Днем позже прокурор Н. Ф. Герасименко предложит Бухановскому покинуть зал, поскольку суду еще предстоит заслушать его в качестве свидетеля.
Чикатило вновь угрожает голодовкой.
Двадцать седьмое апреля. Леонид Акубжанов принимает решение не допрашивать Чикатило по эпизодам, если тот не хочет. Пусть обвинение, защита, потерпевшие сами задают вопросы. Как обычно, начинает прокурор.
ГЕРАСИМЕНКО. Подсудимый, я знаю, вы закончили филфак Ростовского университета, писали статьи в газеты. Какой жанр вы предпочитали?
ЧИКАТИЛО. Очерки о писателях.
Г. Объективно ли, по вашему мнению, велось предварительное следствие?
Ч. Да.
Г. После 1978 года вы сотрудничали с милицией?
Ч. Да.
Г. Подсудимый, а куда подевались часы «Заря» и «Ракета», бывшие у ваших жертв?
Ч. Может, я еще должен помнить, не было ли у них мандавошек?
Г. Зачем вы, филолог, подглядывали в туалет к девочкам?
Ч. Спросите у врачей. Там обо мне много написано. Там еще написано, что я сутками рук из карманов не вынимал, дрочил с утра до вечера.
Ничего не скажешь — филолог.
Прокурор предлагает проводить дальнейшие заседания за закрытыми дверями. Его аргументы: во-первых, согласно статье 18 УПК такие дела вообще нельзя слушать в открытом процессе, во-вторых, пресса не в ладах с презумпцией невиновности.
Чикатило:
«Мне публика не мешает. Пресса верно пишет, что я во всем виноват. А что, конечно, преступник. Я же не отказываюсь, что убивал. Закрытый или открытый суд — мне все равно. А гражданин прокурор меня обо всем спрашивает просто из любопытства…»
После короткого совещания суд постановляет: заседания продолжать за закрытыми дверями. Прессу удаляют из зала.
Двадцать восьмое и двадцать девятое апреля. Закрытые заседания суда. Чикатило делает очередное заявление:
«Я заявляю отвод всему составу суда. В суде нарушаются мои права… Судья уже признал меня виновным и много раз высказал эту мысль… Это нашло отражение и в прессе… Не рассмотрев дело, не запросив экспертов, судья заявил: у меня — железная психика, стальные нервы… Считаю, что вывод о моей вине судом уже сделан и моя судьба уже предрешена. Поэтому не буду давать никаких показаний…»
Обратите внимание: он уже не «косит под дурака», а говорит по-деловому четко. Защита нашла у обвинения уязвимое место и выработала линию поведения. Отбросив ненужную маску, Чикатило намерен этой линии придерживаться. Говорить в деталях о содеянном не хочется, это ему и невыгодно, — лучше уж молчать, благо есть повод.
Чем ответит на этот демарш судья? Акубжанов зачитывает свое строгое заявление для прессы. Но поздно, Чикатило замолкает и до конца процесса толком не скажет ни слова.
Марат Хабибулин поддерживает заявление своего подзащитного об отводе всего состава суда. Герасименко выступает против. Суд отклоняет заявление как необоснованное, вызванное желанием затянуть процесс. И еще: Акубжанов считает, что Чикатило защищается четко и продуманно, и поэтому нет нужды назначать новую психиатрическую экспертизу.
Закрытые заседания закончены, двери вновь распахиваются для публики и журналистов. Но публики все меньше: неинтересно.
Тридцатое апреля. Акубжанов объявляет перерыв на две недели.
Тринадцатое мая. Новое заявление Чикатило:
«Вот я это время работал над романом своим и вспомнил, что убил еще четырех женщин. Ну, одну я встретил в Шахтах, на железнодорожном вокзале, бродягу, пьяную. Договорились на половой акт по-хорошему. Пришли в балку. Она разделась, но у меня ничего не получилось. Она стала на меня кричать, унижать: „Вот, старый. И машины у тебя нет, и машинка не работает“. Я разозлился и убил ее».
Новые эпизоды, неожиданно подброшенные им суду, он помнит смутно, не может назвать ни даты, ни даже года убийства, хотя прежде демонстрировал великолепную память. Где трупы? Не найти:
«Труп, я потом узнал, нашли и вместе с мусором увезли, а это место заасфальтировали».
Что-то не верится. Скорее всего, просто борьба за жизнь, за спасение шкуры. Новые эпизоды потребуют доследования, отсрочки суда, а там видно будет. Неглупо.
«Я хочу ускорить суд и свой конец…»
Со всей очевидностью он добивается обратного.
«Роман писал, рукопись иностранцам хотел продать, возле „Интуриста“ все ходил. Всякие спидоносители везде ходят, бродяги всякие болтаются, я с ними всю жизнь боролся. Я тогда был как сумасшедший, не совсем вменяемый. Ну, было у меня сексуально-социальное расстройство. Здесь мои похороны, я много раз в жизни умирал, еще когда голодовки были на Украине и в тридцать третьем, и в сорок седьмом. Брата моего Степана Романовича с голодухи съели, а теперь памятник поставили на Украине жертвам этого голода. У меня и сотрясения мозга… Я похож на заводную мышь, ее в Японии изобрели. Я понимаю, что от меня пора избавляться. И зачем меня только послали на эту планету, чтоб людям только горе приносить. Эту, что из Риги, не помню. А может, и убил. Да, да, все-таки убил. Надо все, что я сказал, проверить. Ну не помню, сколько я „языков“ в лес уволок. Может, и все семьдесят наберется».
Опять завел шарманку: не совсем вменяемый, сотрясения мозга. Вы обращаете внимание на дозировку сведений о своих болезнях? Но добавляется и кое-что новое: «языков» уже семьдесят, надо проверить, а это требует времени. Неглупо.
Продолжается допрос потерпевших.
Вадим Кулевацкий, брат убитой Людмилы Алексеевой:
«Мне хочется, чтобы и работники милиции понесли ответ. Мне следователь предлагал, чтобы я показал, что убил родную сестру. Я бы хотел, чтобы убийца получил по заслугам. Для него расстрел — слишком легкое наказание. После всех зверств, которые он сотворил, он не имеет права жить на свете! Очень жаль, что я сам не могу наказать его».
Адвокат Хабибулин вновь настаивает на повторной экспертизе: не болен ли психически его подзащитный, не нуждается ли в принудительном лечении?
Чикатило охотно поддерживает ходатайство своего защитника. Потерпевшие возражают.
Н. И. Биловецкая, мать покойного Вани:
«Давайте выстроим в этом зале погибших женщин и детей — они здесь не поместятся. А теперь ему жить захотелось. А о нас кто подумал? Какие у него там нарушения в психике? Почему он своих детей не убивал? Я возражаю против экспертизы».
Н. И. Можухина, мать Виктора Тищенко:
«Я Витю не раз предупреждала, чтобы с незнакомыми не общался. Я знала, что пропал Громов. Уже взрослый парень, шестнадцати лет. И Кравченко Андрей пропал. Об этом писали в нашей газете. А он мне в ответ: „Да что ты, мама, волнуешься! Я сильный!“».
Она спрашивает Чикатило, как он заманил ее сына в лес. Тот молчит. Она просит его сказать, какие были последние слова ее ребенка. Тот молчит. Это детали, а о деталях он говорить не хочет.
Четырнадцатое мая. Неожиданный поворот дела. Государственный обвинитель Н. Ф. Герасименко поддерживает ходатайство защиты о новой психиатрической экспертизе: суд обязан был пригласить экспертов, чтобы они постоянно находились в зале суда. Таков закон.
«Пусть психиатр понаблюдает, а потом сообщит нам свои выводы».
Суд удаляется на совещание. Решение: ходатайство отклонить за необоснованностью.
Марат Хабибулин вновь подымается со своего места перед клеткой с подсудимым и дает отвод всему составу суда, который не сомневается в психическом состоянии его подзащитного, а потому не может продолжать слушание дела.
Акубжанов опрашивает участников процесса. Чикатило поддерживает своего адвоката. Слово потерпевшим.
О. А. Фомин, отец Вани Фомина:
«Зачем этот спектакль? Ясно, что хотят сорвать процесс над убийцей. Прокурор в этом участвует. Я возражаю против удовлетворения этого ходатайства. Надо продолжать суд».
Слово прокурору. Никто не ожидает, что он поддержит защиту, такое бывает очень редко, они же противоборствующие стороны в процессе.
Заявление прокурора Герасименко — как гром среди ясного неба:
«Я поддерживаю ходатайство об отводе состава суда, заявленное защитой. Как пишет пресса, председательствующий уже высказал свое мнение о виновности подсудимого».
Прокурор говорит о процессуальных нарушениях, допущенных судьей Акубжановым: например, не полностью зачитано обвинительное заключение. Что ж, это прямая обязанность прокурора — следить за точным соблюдением закона. Но он, подумать только, вступается за подсудимого: судья, по мнению Герасименко, ущемляет достоинство Чикатило, ведет себя бестактно, читает подсудимому нотации, некоторые его высказывания наводят на мысль, что суд и впрямь уже принял решение.
Все ошарашены: прокурор заодно с защитой.
Суд удаляется на совещание, а вернувшись, оглашает решение: отвод самим себе отклонить — за надуманностью. И переходит к допросу свидетелей.
Свидетелей вызвано свыше четырехсот, но придет всего несколько десятков: кто-то не дожил до суда, кто-то болен или в отъезде. Да и не любит наш народ свидетельствовать, от суда лучше держаться подальше…
Пятнадцатое мая. Самое короткое заседание. Открыв его, судья Акубжанов сразу объявил перерыв:
«Один из заседателей по семейным обстоятельствам должен немедленно выехать за пределы Ростова».
Что ж, и заседатели тоже люди, и у них семейные обстоятельства, пусть съездит. Следующее заседание 19 мая. Для суда небольшая передышка более чем кстати. Надо подумать, как быть со строптивым прокурором.
Восемнадцатое мая, вечер. По Дому правосудия поползли слухи: «процесс века» пошел вкривь и вкось, президиум облсуда в некоторой растерянности, обсуждает, что предпринять.
Девятнадцатое мая. Не просто неожиданность, а настоящая сенсация.
* * *
Потерпевший О. А. Фомин: «У меня ходатайство. Я заявляю отвод прокурору Герасименко. Прокурор с защитником разыграли спектакль, чтобы сорвать суд. Прокурор заботится о Чикатило, а кто подумал о нас, потерпевших, у которых он поубивал детей? Если прокурор останется, я больше в суд не приду».
Потерпевшая Н. И. Биловецкая: «Поддерживаю. Прокурор Герасименко участвует в срыве дела».
Подсудимый Чикатило: «Не знаю, решайте сами».
Адвокат Хабибулин: «Возражаю против отвода».
Прокурор Герасименко: «Могу понять чувства потерпевших, но я против отвода».
* * *
Суд удаляется на совещание. Вернувшись, судья Акубжанов сообщает, что ходатайство потерпевшего Фомина удовлетворено.
«Вы свободны, товарищ прокурор».
Герасименко уходит.
С точки зрения закона, ситуация выглядит несколько странной — процесс без прокурора… Тем не менее продолжается допрос свидетелей. Акубжанов готов объявить перерыв до следующего утра. Но перерыв объявляет не он, а заведующая канцелярией, и не до утра, а на целую неделю.
В Доме правосудия кто-то пролил ртуть, грешат на судмедэкспертов. В здании работать опасно, его надо очистить от разбежавшихся по полу капель и ядовитых паров. На это как раз и уйдет неделя.
Все растеряны, особенно потерпевшие и вызванные к определенному сроку свидетели. Хотели как побыстрее, для того и прокурора выгнали, чтобы он не затягивал суд своими заботами об изверге. И вот — надо же! Растерянность сменяется взрывом гнева против Чикатило. Опрокидываются тяжелые скамьи, толпа обступает клетку. Выкрики, угрожающие жесты. Если бы не охрана, подсудимому пришлось бы туго.
Прав Костоев: какой мог быть процесс… Пока же процесс остался без прокурора. На наш недоуменный вопрос: «Разве так бывает?» Юристы отвечают: «Пожалуй, нет, даже у нас не бывает…»
Еще категоричнее прокурор Ростовской области А. А. Посиделов. Без всяких «пожалуй» он направляет председателю облсуда А. Ф. Извариной представление «О нарушении законности при рассмотрении уголовного дела по обвинению А. Р. Чикатило». Перед уголовным процессом, согласно закону, должно состояться так называемое распорядительное заседание суда, на котором присутствие прокурора обязательно. Это требование Л. Б. Акубжанов не выполнил. Значит, Чикатило предан суду с нарушением статьи 221 УПК России. Это уже непорядок.
Второе. Оказывается, обвинительное заключение оглашено не полностью, в нем были опущены не только собранные следствием доказательства, но и, что самое важное, последняя, так называемая резолютивная часть. еще больший непорядок.
И третье. Как можно без сколько-нибудь серьезной причины удалять, будто провинившегося школяра, государственного обвинителя и в его отсутствие продолжать допрос свидетелей? Не то время сейчас, чтобы отмахиваться от хрестоматийных процессуальных норм, да еще в таком процессе. И что за спешка? Надо ли вести процесс при открытых дверях, собирая в зале досужих зевак? Не подумать ли о полной безопасности обвиняемого, посадив его в пуленепробиваемую клетку?
Двадцать пятое мая. С ртутью управились, но процесс застыл. Судья Акубжанов открывает заседание в 10.00 и тут же его закрывает еще на неделю. Он послал телеграмму Генеральному прокурору России, чтобы тот назначил государственного обвинителя вместо изгнанного Герасименко. Из Москвы пока не ответили.
Второе июня. Как это ни грустно, придется работать без прокурора. Из Москвы назначили было государственным обвинителем Н. Воскресова из областной прокуратуры, но он, оказывается, ничего об этом не знал и только что уехал в отпуск.
Третье июня. Прокурорское место наконец занято. Л. Б. Акубжанов представляет сразу двух государственных обвинителей — Анатолия Ивановича Задорожного и Александра Борисовича Куюмджи. До конца процесса они будут сидеть рядом напротив клетки, лицом к лицу с Чикатило.
Начальник конвоя передает судье справку о состоянии здоровья подсудимого, Акубжанов ее оглашает: практически здоров.
Чикатило:
«Отводы у меня обоим прокурорам. А судья связан с ассирийской мафией. Правду затирает. И справка фальшивая. Мне врача не давали. Это судья пишет фальшивки, что я здоров. А меня надо лечить. Судья работает на мафию».
Акубжанов предупреждает Чикатило об ответственности за оскорбление суда, предлагает ему сесть. Тот остается на ногах и что-то кричит. Акубжанов снова предупреждает: подсудимый может быть удален из зала суда. Теперь он старается быть корректным — видно, что ему, человеку резкому и горячему, это дается нелегко. Словесным сражением судьи и подсудимого будет отныне начинаться едва ли не каждое заседание суда. Чикатило станет нести свою околесицу, а Леонид Борисович, после нескольких предупреждений, отправлять его в преисподнюю.
Сегодня обошлось без этого. Короткий демарш обвиняемого, поддержанный защитником: почему обвинителей двое? Судья ненадолго удаляется с заседателями в совещательную комнату. Решение: ничего незаконного, можно продолжать. Допрос одного из потерпевших, и — новый недельный перерыв. Обвинителям надо как следует познакомиться с делом: как-никак 222 тома.
Суд шел ни шатко ни валко. Говорили горькие слова родители убитых, выступали немногочисленные свидетели. Мы приходили в зал заседаний, как на работу, в перерывах стояли на крылечке с людьми, уже ставшими нашими добрыми знакомыми, — адвокатом Маратом Хабибулиным, корреспондентом «Известий» Владимиром Бутом и другими журналистами, раскланивались с Леонидом Борисовичем Акубжановым; иногда подходили Бураков, Яндиев, Бухановский. Потом все поглядывали на часы и проходили в зал, где порой, кроме участников процесса да двух-трех человек из пишущей братии, никого и не было. Тихо и скучно. Судья просил кого-нибудь из зала выйти за дверь и глянуть, не подошли ли свидетели. Не подошли. Заседание окончено. На часах — двенадцать.
Чикатило сидел молча, зевал, играл желваками.
Отчаявшись услышать что-нибудь интересное, мы уезжали в столицу и каждый день звонили в Ростов. Осведомились о погоде — она была совсем не ростовской, зарядили дожди, — потом переходили к процессу: не случилось ли чего-нибудь новенького. Все по-прежнему.
В очередной раз прилетев в Ростов — кажется, 26 июня, — узнаем, что сенсация все же состоялась: Чикатило устроил в клетке стриптиз. Расстегнул и сбросил брюки, повернувшись лицом к публике. Ближе всех к клетке сидела молодая женщина — психолог из «Феникса».
Одна из медицинских дам, при этом присутствовавшая, сказала нам сурово: «Он не только сам женоподобный — и пенис у него такой же». Можно только догадываться, что она имела в виду.
На следующее утро в Доме правосудия состоялось очередное представление.
Чикатило смирненько сидит в своей обычной позе — бочком, изогнувшись и ссутулившись. Он, как всегда, отчаянно зевает, и Вадим Кулевацкий, как всегда, выкрикивает: «Что ночью-то делал?» Появляется суд. Все встают, Чикатило тоже. Все садятся. Он стоит. И вдруг одним движением сдергивает рубашку с олимпийской символикой, другим — расстегивает брюки, они падают, под ними ничего нет. Он стоит совершенно голый, белый, каким бывает человек после долгой зимы или многих месяцев тюрьмы. Секундная растерянность. Первыми спохватываются конвойные — они врываются в клетку, натягивают на Чикатило брюки, выволакивают и буквально сбрасывают его вниз по лестнице, скатываясь вместе с ним. Через несколько минут его водворяют на место, уже одетого и в наручниках — чтоб не мог снова расстегнуться.
Судья Акубжанов приказывает конвою впредь в подобных случаях применять силу, вплоть до дубинок. И удаляет Чикатило из зала суда до 2 июля. Заседания пойдут своим чередом, а обвиняемый будет тем временем сидеть у себя в преисподней и ждать. Если понадобится, его в любую минуту могут поднять в клетку.
Все пошло вкривь и вкось. Он еще не раз попытается оголиться и предъявить публике свои женоподобные части тела. Что это — очередная демонстрация помешательства? Если так, то демонстрация тщательно продуманная и отрепетированная: легко ли мгновенно разоблачиться, да еще в наручниках — а он устраивал стриптиз и со скованными руками. Всякий раз перед раздеванием он зорко оглядывал зал, оценивал аудиторию и только после этого принимал решение: спустить штаны или воздержаться. Раздевался лишь тогда, когда в зале присутствовали корреспонденты, желательно зарубежные, и стояли на местах видеокамеры.
Постепенно он меняет тактику поведения, становится резок и агрессивен. Если в мае он еще давал показания, если в июне больше молчал и с деланым безразличием зевал, то в июле он пользуется любой возможностью, чтобы заговорить. С первой же минуты заседания из клетки разносится глухой голос Чикатило, он никому не даст говорить и мешает слушать. Он — главный человек в зале суда.
О чем же говорил Чикатило? О том, что остается борцом на баррикадах, что скоро родит, что Окуджава (так он стал называть Акубжанова) подкуплен ассирийской мафией и устроил тайное судилище, о том, что первые девять глав его автобиографического романа, позволяющие считать автора великим писателем современности, уже написаны и надежно спрятаны верными людьми, а Окуджаве он не позволит примазываться к своей литературной славе. Все это уже было. Но появилось и кое-что новое. Чикатило время от времени переходит на украинский язык, в котором, как нам кажется, не очень тверд. Он требует переводчиков (с русского на украинский и с украинского то ли на абиссинский, то ли на ассирийский — это для Акубжанова). Требует нового адвоката. Обычно он не настаивал на отставке Марата Хабибулина. Но теперь в суде два прокурора, а с судьей и заседателями против него уже пятеро; у него же только один защитник. Пусть введут в процесс второго адвоката, его выделил специально для Чикатило украинский Рух. Живет адвокат в Киеве, зовут его Шевченко Степан Романович.
Всякому, кто хоть немного знаком с украинской культурой, фамилия Шевченко приходит в голову первой. А Степаном Романовичем звали якобы съеденного брата.
В истории с адвокатом Степаном Романовичем судья и прокуроры проявили чудеса терпения. Они раз за разом выслушивали требования ввести в процесс защитника Шевченко, просили дать на этот счет соответствующую бумагу или на худой конец хоть адрес Степана Романовича, чтобы можно было с ним списаться. А Чикатило продолжал хамить и откровенно работать под дурака.
Впрочем, когда он чувствовал, что может упустить нечто для себя важное, то преображался — становился внимательным и спокойным.
В один из июньских дней допрашивали свидетелей-детей, как положено по закону, в присутствии родителей и педагога. Чикатило почувствовал себя в родной педагогической стихии. Он знал, как можно детей завлечь и как — запугать. Он смотрел на них угрюмым взглядом и что-то неразборчиво бормотал. Младший брат убитого им Вити Петрова, одиннадцатилетний Саша, который видел Чикатило на ночном вокзале, вдруг захрипел и стал синеть, будто его душили. Он так и не смог дать показания.
Допрашивали старушку, со двора которой он унес санки, чтобы вывезти расчлененный труп Татьяны Рыжовой. Старушка сказала, что у нее пропали не только санки, но еще и доски. Что тут началось! Нет, досок твоих не брал! А если досок не брал, значит, и все остальные показания престарелой свидетельницы следует поставить под сомнение. Он не хотел упустить ни единого шанса.
Он крыл Акубжанова нецензурными словами, хотя утверждал прежде, что всегда краснеет, услышав подобное. Он не давал судье говорить и после очередного, пятого или десятого предупреждения удалялся из зала. Когда конвой выволакивал его из клетки, он хрипло пел на родном украинском языке: «Распрягайте, хлопцы, коней…»
Время от времени вместо украинской народной песни он затягивал куплет из пролетарского гимна: «Вставай, проклятьем заклейменный…»
В те дни мы взяли интервью у Леонида Борисовича Акубжанова и Анатолия Ивановича Задорожного.
Акубжанов курил сигарету за сигаретой, выглядел усталым и, пожалуй, нервным — право, было от чего. Он объяснил, почему процесс сделали открытым: «В свое время столько скрывали, может, от того и трупов так много». Закончить суд он рассчитывал к осени, дело кошмарно тяжелое — он указал рукой на сейф с человеческий рост, где, должно быть, хранилось дело. А о слухах, что он-де заткнул рот подсудимому, ответил:
«Чепуха. Дело велось на срыв. Когда надо спасать свою шкуру, он говорит прекрасно. Но на конкретные вопросы с самого начала не отвечал. Из него не выжать, как он резал, что откусывал. Вот закончится суд, соберу журналистов, еще одно заявление сделаю. Пока же — больше ни слова».
Анатолий Иванович Задорожный принял нас в своем кабинете под портретом Дзержинского, который то ли по забывчивости, то ли еще по какой-то причине продолжает украшать многие кабинеты. На Лубянской площади статую своротили, а с портретами никак не сладят.
На вопросы прокурор отвечал спокойно и уверенно.
По поводу истории с Герасименко:
«У нас сложные процессуальные законы. Тонкости вас вряд ли интересуют, это внутреннее дело прокуратуры. Процесс трудный, но ситуация выглядит конфликтной только внешне. Нормальная рабочая обстановка. Театральности, которую многие ждали, нет, но она и не нужна».
По поводу работы судьи:
«Не вижу у него особых промахов. Конечно, если понадергать, можно кого угодно представить в дурном свете. Ажиотаж первых дней заметно спал. Многих свидетелей нет. Не так агрессивны потерпевшие. В общем, все вошло в деловое русло. Надеюсь, скоро подойдем к прениям сторон».
По поводу стриптизов подсудимого:
«Манера защиты. Другого способа у него нет».
Что было интересного в июле? Пожалуй, три события.
Первое. Второго июля Чикатило, прежде дававший отвод судье и заседателям, вдруг ополчился на секретаря — Елену Храмову, потребовал заменить ее секретарем мужского пола. В ее присутствии им, видите ли, овладевает страсть. После обсуждения деликатного вопроса в ходатайстве было отказано, ибо, приняв его, суд тем самым подтвердил бы сексуальные патологии Чикатило. В тот же день Андрей Романович вновь поведал о своей беременности и о том, что его, «беременную хохлушку», конвойные бьют палкой по животу. Было решено освидетельствовать подсудимого — разумеется, не на предмет беременности, а по поводу телесных повреждений, которые ему якобы нанесли.
Второе. Третьего июля давал свидетельские показания Александр Олимпиевич Бухановский. Его наконец вызвали в суд, он говорил три часа, долго отвечал на вопросы судьи, прокуроров, адвоката. О его показаниях мы уже писали.
И третье событие. Акубжанов все-таки удовлетворил многократные требования защиты о повторной психиатрической экспертизе. Она состоялась.
Из Москвы, из Института имени Сербского, приехали кандидат медицинских наук Андрей Анатольевич Ткаченко и врач-эксперт Инна Михайловна Ушакова, чьи имена среди прочих стояли и под первым заключением института, составленным год назад. Именно они непосредственно обследовали Андрея Романовича в 1991 году, когда он пребывал в институте, были рядом с ним ежедневно.
Московский НИИ психиатрии прислал эксперта-сексопатолога Ирину Леонидовну Ботневу, она тоже работала с Чикатило во время следствия. Еще в экспертизе участвовал ростовский специалист, главный врач областного психоневрологического диспансера Иван Васильевич Бакуменко.
Эксперты работали целый день, они изучили материалы дела и показания Чикатило на суде, ознакомились с характеристикой, которую дали ему работники изолятора, побеседовали с ним самим и на следующий день доложили свои выводы суду.
Чикатило опять отсутствовал: поскандалил в начале заседания и был удален из зала. Адвокат Хабибулин заявил отвод экспертам, а потом и суду, но оба ходатайства защитника были, естественно, отклонены судебной коллегией.
А эксперты вновь признали Андрея Романовича вменяемым. Жалуясь на дурной сон и головные боли, он явно симулирует, потому что в камере съедает все с отменным аппетитом, да еще просит у сокамерника чего-нибудь пожевать, предпочитая любой снеди сало с чесноком. Спит хорошо, но может проснуться среди ночи, чтобы перекусить, после чего опять мгновенно засыпает. Со всеми, кто в разное время делил с ним двухместную камеру, общителен, в суждениях здрав, с сотрудниками изолятора вежлив. Последователен в письменных заявлениях, серьезно откликается на все вопросы, имеющие касательство к его делу, здоровью, быту. А странное поведение на суде — не более чем способ психологической защиты. Мышление обстоятельное, галлюцинаций и бреда нет. Заветное желание — вновь попасть в Институт Сербского, где ему было так хорошо. Но это излишне.
Что же касается отклонений в сексуальной сфере, то эксперт Ботнева считает их весьма распространенными: многие мужчины страдают подобными расстройствами, но не совершают преступлений, а остаются законопослушными гражданами.
На том экспертиза и закончилась.
Чувство какой-то недоговоренности, неполноты осталось. Может быть, прав адвокат Марат Хабибулин — надо бы суду пригласить экспертов не из Института Сербского, а из какого-нибудь другого научного учреждения? Не потому, что кто-то не доверяет врачам Ткаченко и Ушаковой, но ради объективности. Иначе получается, как невесело пошутил наш коллега, что Дзержинскому пожаловались на Феликса Эдмундовича…
Была середина июля, суд неумолимо катился к завершению. Интерес к нему стал понемногу угасать. Газеты удовлетворили любопытство страждущих сенсаций подписчиков и теперь ограничивались короткими сообщениями.
На заседаниях суда царила скука. Подсудимого ежедневно удаляли из зала, судья Акубжанов монотонно читал следственные материалы. И лишь изредка рассеянный слух выхватывал из плохо различимой речи страшную деталь, жуткую подробность, колющую сердце картинку…
По темной улице на окраине провинциального городка идут немолодой мужчина и маленькая девочка со школьным ранцем. Мужчина что-то строго говорит ей, девочка плачет. Из окна на них смотрит женщина и равнодушно думает: чего это старый на малую взъелся? А они уходят, их фигуры размываются в полумраке, исчезают из виду…
* * *
Рано или поздно все кончается. Вот и процесс века подошел к концу.
Десятое августа. Кульминация суда: прения сторон.
Заседание открылось пением «Интернационала». «Вставай, проклятьем заклейменный…» — начал глухой голос из клетки и сразу умолк. Андрей Романович выбирал самые подходящие слова из пролетарского гимна. И нашел, и пропел суду: «Это есть наш последний и решительный бой…»
Бой, который он дал суду, ничем не отличался от прежних. Его в очередной раз выдворили из зала. Он выкрикнул «Хай живе вильна Украйна», будто на свободу Украины кто-то намеревался покуситься прямо в зале суда, запел «Распрягайте, хлопцы, коней…» и, исчерпав свой песенный репертуар, скрылся из вида.
Судья Акубжанов предоставил слово обвинению.
Прокуроры Задорожный и Куюмджи поделили между собой эпизоды дела. Не сомневаясь в виновности подсудимого и не оставляя сомнений у слушателей, они излагали обстоятельства каждого преступления, ссылались на показания свидетелей и заключения экспертов, на признания самого Чикатило. Каждый эпизод неумолимо завершался выводом: считаю, что вина подсудимого является доказанной и его действия правильно квалифицированы по статье 102 Уголовного кодекса Российской Федерации как умышленное убийство, совершенное с особой жестокостью лицом, ранее совершившим умышленное убийство.
Оба прокурора не мелочились. Задорожный отметил, что развратные действия подсудимого, совершенные в 1973 году, подпадают под амнистию 1975 года, поэтому рассматриваться не будут. Куюмджи просил не привлекать подсудимого к ответственности за кражу имущества своих жертв. В конце обвинительной речи он сказал:
«Если брать каждое из приведенных здесь доказательств вины Чикатило по конкретным эпизодам в отдельности, то оно составит как бы маленькую черточку в написании целого слова. Скрупулезно складывая эти черточки, вы сможете получить только одно слово, характеризующее подсудимого. Это слово — убийца».
Оба прокурора настаивали на смертной казни.
На следующий день держал речь адвокат.
Тридцатишестилетний Марат Заидович Хабибулин просидел весь процесс на одном из самых видных мест в зале — перед клеткой с подсудимым. Он попал во многие кадры, снятые фотокорреспондентами десятков газет и телеграфных агентств. И оставался при этом почти незаметным — или незамеченным. У него доброе округлое лицо, мягкие манеры. Казалось, что этот человек попал сюда случайно, что ему не место в казенном мире судопроизводства, и уж тем более когда рассматриваются такие кровавые дела.
Он и впрямь попал в процесс не по своей воле: защищать Чикатило его назначила областная коллегия адвокатов. В таких случаях не отказываются, как не отказывается врач ехать на вызов к тяжелобольному. «Если бы мог, наверно, отказался», — признался Марат Заидович при первом нашем разговоре. Не было нужды расспрашивать, почему не в радость ему казенное назначение: ни малейших шансов на благоприятный исход дела. И подзащитный — не подарок, и общественное мнение о нем определенное. Блестящей адвокатской победы ждать не приходится. И на гонорар нет надежды, а то, что платят у нас назначенным защитникам, иначе как вдовьими слезами не назовешь. Какая там слава! Закончится процесс — и снова рядовая работа в городской консультации. Нет, если бы не долг, отказался бы…
Он сидел на своем месте спокойно, не проявляя эмоций, с каким-то отсутствующим выражением лица; казалось, будто он думает о чем-то своем. Сделав очередное заявление суду и получив очередной отказ, он не пытался настаивать или протестовать. В самые драматические моменты суда он оставался сдержанным. Но это только казалось. Перед всеми, кто следил за «процессом века», он предстал адвокатом, который безукоризненно выполнил свой нелегкий долг. Он делал для своего подзащитного все, что мог сделать, что диктовал ход процесса. После каждого заседания, разве что за редким исключением, направлялся в тюрьму к своему клиенту, чтобы поговорить с ним, внушить, что не все потеряно и что «странное поведение» ему только во вред. Не вина Марата Хабибулина, что подзащитный не следовал его советам.
Слишком часто общественное мнение распространяет на защитника свою неприязнь к подсудимому. Нам кажется, в ростовском процессе этого не было. Даже истерзанные горем потерпевшие, люди простые, не обремененные юридическими знаниями, понимали, что адвокат Хабибулин работает не за деньги, защищает не за страх, а за совесть. Они не считали его своим противником.
Его речь отметили все газеты, писавшие о суде. Традиция адвокатского убедительного красноречия, к счастью, еще жива.
Процитируем несколько строк из его речи:
«Задолго до суда в умах простых граждан и лиц, интересующихся делом по роду занятий, засела мысль: пойман преступник, — а значит, вопрос о вине Чикатило для них предрешен… И эта мысль, несущаяся телегой впереди лошади, выражена до того, как могла сказать свое слово юстиция, до того, как произнесла свое невнятное заключение наука. Эта точка зрения тяжелым, огромным прессом придавила суд, хотел он того или нет, сознает это или нет…»
Если коротко, то аргументы адвоката Хабибулина сводились к следующему:
— Ни один из эпизодов следствием и судом полностью не доказан, нет ни одного свидетеля, видевшего, как его подзащитный совершает инкриминируемые ему преступления, обвинение по-прежнему основано лишь на признаниях обвиняемого…
— Нет ни одного вещественного доказательства, неопровержимо связывающего Чикатило с преступлениями, а те, что есть, не так вески, как кажется: 23 ножа могут быть, а могут и не быть орудиями убийства, и в какой семье нет кухонных ножей…
— Психиатрическая экспертиза не может считаться объективной и независимой, ибо научное учреждение, где служат эксперты, не раз демонстрировало всему миру свою зависимость от власти…
И потому он просит суд полностью оправдать его подзащитного.
Всего этого Чикатило не слышал. В самом начале заседания он продемонстрировал трюк в духе легендарного Гарри Гудини: в наручниках умудрился скинуть штаны. Сверкая голым задом, путаясь в спущенных штанах, он по распоряжению судьи покинул зал привычным образом — из клетки по лестнице в преисподнюю.
Его вернули после речи адвоката для положенного подсудимому последнего слова. От последнего слова Чикатило отказался, но, вопреки обыкновению, скандалить не стал, а тихо сидел в клетке, уставившись куда-то вдаль.
Судья объявил двухмесячный перерыв на написание приговора. Все встали, чтобы проводить удаляющийся суд.
Вместе со всеми встал и знакомый нам Вадим Кулевацкий, худощавый, светловолосый, с коротко подстриженными усами. Он направился к клетке. Через несколько секунд будет совершено покушение, которого опасались с самого начала.
До клетки уже не более двух метров. Кулевацкий взмахивает рукой, и в Чикатило летит небольшой темный предмет. Глухой удар, голова человека в клетке запрокидывается назад, но выражение лица не меняется, остается таким же отсутствующим.
Чикатило с небольшой царапиной на щеке уводят, Кулевацкого задерживают, но тут же отпускают.
Темный предмет лежит на столе возле клетки: кусок железного прута длиной сантиметров десять. Попади в висок — конец Андрею Романовичу. Нелепое, театральное, наивное покушение. В самый раз для такого процесса.
* * *
В те два месяца, которые отделяли речь защитника от вынесения приговора, нам десятки раз задавали один и тот же вопрос: ну что, его еще не расстреляли? И удивлялись: разве он еще жив?
И хотя мы знали о его зверствах гораздо больше, чем спрашивающие, от таких вопросов коробило.
С презумпцией невиновности общественное мнение у нас не особенно считается. В июне 1992 года бульварная газета (так и написано на первой ее полосе) «Клюква» сообщила:
«Знаменитое „Ростовское дело“ закончилось смертным приговором…»
Эта газета шутейная, хотя, наверное, смертный приговор не дает повода для шуток, и номер, который попал к нам в руки, датирован 1999-м годом. Однако и умная, демократичная «Комсомолка» немногим позже писала:
«Чикатило, конечно же, будет расстрелян. Он и сам это прекрасно знает».
Примерно в это же время, кажется, с легкой руки «Московских новостей», пошла гулять идея: не расстреливать Чикатило, а продать его японцам, которые, говорят, готовы его купить для изучения мозга, чуть ли не для поисков некоей преступной субстанции. Эта идея получила политическое продолжение — отдать его восточному соседу вместо спорных Курильских островов…
Мы не уставали повторять, что расстреляют, если расстреляют, не раньше, чем к расстрелу приговорят. И не юридическое невежество сограждан раздражало нас, а какое-то легкое, безразличное отношение к той пропасти, которая отделяет жизнь от смерти, — пусть даже это жизнь и смерть преступника.
Окунувшись с головой в ростовское дело, мы стали всерьез задумываться: возможна ли смертная казнь в цивилизованном обществе? Не дикость ли это?
В Доме правосудия такие вопросы казались неуместными. Мнения пострадавших о судьбе Чикатило разнились лишь способом лишения его жизни. Пожалуй, только отец Вани Фомина был согласен, чтобы убийца отделался долгим сроком, но лишь потому, что он, отец, достанет мерзавца в любом лагере и сам свершит правосудие.
Но за пределами здания суда эти вопросы возникали вновь и вновь.
Смертная казнь не уменьшает преступности, не страшит злодеев, не останавливает их перед тем шагом, за которым ждет пуля, виселица, газовая камера, плаха, гильотина, электрический стул. Противники любых способов смертной казни приводят наглядный аргумент: на средневековой площади казнят карманного вора, а в толпе зевак, наблюдающих за казнью, орудуют вовсю другие воры, необычайно довольные тем, что собралась толпа — не важно, по какому поводу.
Это — прагматический подход: смертная казнь бесполезна; но есть и доводы морального свойства. Давать жизнь и лишать жизни — не человеческая, а Божественная прерогатива. Бог дарует жизнь, и только Он вправе ее отнять. Другой довод: казня преступника, общество становится с ним на одну доску. Еще: лишая жизни кого угодно, общество демонстрирует собственную слабость и собственные ошибки.
Мы выслушивали все эти суждения, соглашались с ними, кивали и поддакивали. А потом вспоминали Лену Закотнову, Диму Пташникова, Олю Стальмаченок… Совершивший все это — не человек, он не Богом послан на Землю, а дьяволом!
* * *
А потом маятник совершал очередное колебание: любое умышленное убийство — это отклонение от нормы, аномалия, может быть, болезнь. Таких людей надо не расстреливать, а запирать в специальных медицинских учреждениях, лечить, изучать, выделять какие-то вещества, которые повинны в аномалии.
Мы почти утвердились в этой точке зрения, как генерал Колесников изложил нам свою. Как-то у него зашел разговор с другом, ярым противником смертной казни. И Владимир Ильич спросил у него: «А ты был в Освенциме?» На это контраргументов не нашлось.
И еще начальник российского уголовного розыска рассказал нам такую историю. Из детского сада пропал пятилетний мальчик. Дней через десять нашли его труп — весь в красных отметинах. Убийцу вскоре поймали, им оказался живший неподалеку мужичонка. Заманил мальчика, увел к себе и там несколько дней насиловал, измывался. Ребенок не выдержал и умер.
— А что за красные отметины? — спросил убийцу Колесников.
— Я его огнем прижигал.
— Зачем?
— Интересно было, как станет реагировать.
— И как же?
— Кричал…
Владимир Ильич сидел за столом, вцепившись в столешницу побелевшими пальцами. У него такие руки, что смог бы задушить запросто. «Бог дал сил сдержаться», — так закончил рассказ генерал Колесников.
У каждого хватило бы сил сдержаться?
А насчет смертной казни — спросите у кого-нибудь еще.
* * *
Запершись в совещательной комнате для соблюдения судебной тайны — по крайней мере считалось, что они заперлись, так полагается, — судья и заседатели два месяца писали приговор. Наступило 14 октября, и в зале номер пять вновь собралась публика. На сей раз зал был переполнен.
Помимо причастных к процессу, пришла тьма народу, и негде было яблоку упасть. С наших мест ничего толком не было видно, но кое-что слышно: понаставили микрофонов и динамиков.
Подсудимого, изрядно уже обросшего и постаревшего, втолкнули в клетку. И снова, как в первые дни процесса, защелкали фотоаппараты, зажужжали кино- и видеокамеры, включились софиты. И опять кричали матери убитых:
— Улыбается, тварь такая! Пустите нас к нему, сами исполним свой приговор… Где ты была раньше, милиция?
Чикатило сидел бочком и улыбался.
Вошел суд. Все встали и остались стоять до окончания оглашения приговора. Акубжанов разрешил сидеть только потерпевшим. Им не выстоять было два дня — врачи отпаивали то одну, то другую женщину, под руки выводили из зала тех, кого не удалось привести в чувство лекарствами.
Громким голосом, заметно волнуясь, судья начал читать приговор. И тут же другой голос, глухой и монотонный, раздался из клетки. Несколько минут длился дуэт, потом Акубжанов распорядился отправить подсудимого в камеру. Время от времени его приводили в зал суда — он должен был слушать приговор, — и тогда звучали знакомые слова о Рухе и свободной Украине, о беременности и баррикадах, об ассирийской мафии и партизанах.
Судья читал приговор. Этому строгому официальному документу, как мы полагали, приличествует строгая форма, но зачитанный Акубжановым приговор оказался неожиданно эмоциональным. В нем были гневные слова о цинизме и расчетливости, о низости и трусости, о серости и заурядности.
Потом судья исследовал подробно все преступления Чикатило, раскрытые следствием. Только одно из них — убийство Лауры Саркисян — суд снял из-за недоказанности: обвиняемый не смог уверенно опознать свою жертву по фотоснимкам, косвенные улики оказались недостаточно вескими.
Во время очередного посещения зала Чикатило прокричал, что хочет сделать заявление: у него, дескать, есть ходатайство суду. Акубжанов резко его оборвал:
— Поздно. Никаких ходатайств сегодня не будет. Сегодня — приговор.
Чикатило в ответ выкрикнул:
— Мошенник! Я ничего не признавал!
Его в который раз отправили в преисподнюю, Акубжанов продолжил чтение.
Второй день, 15 октября, стал последним днем «процесса века».
Чем дальше читал приговор Акубжанов, тем больше было напряжения в зале. Чаще обмороки на скамьях потерпевших. То там, то здесь нетерпеливая публика вставала на скамейки, чтобы лучше видеть. Акубжанов строго, порою резко наводил порядок в зале. Подсудимого поднимали в клетку и отправляли назад.
Из выкриков Чикатило:
— Я — честная хохлушка! Ни первого, ни последнего слова мне не давали… И линолеум не воровал… Подписал под пытками и наркотиками…
Судья подошел к завершающей части приговора. Чикатило в клетке: он обязан выслушать последние слова. Он говорит одновременно с судьей. Сквозь его бормотание удастся расслышать:
— Что вину Чикатило в убийстве 52 детей и женщин суд считает доказанной;
— Что суд признает его вменяемым;
— Что, учитывая чудовищные злодеяния подсудимого, судебная коллегия приговаривает его к исключительной мере наказания.
В зале одобрительные выкрики, аплодисменты. Сквозь шум пробивается хриплый голос:
— Мошенничество! Не буду брехню твою слушать!
Чикатило в последний раз удаляют из зала.
Теперь Акубжанов зачитывает статьи из Уголовных кодексов России, Украины и Узбекистана — тех республик, где подсудимый совершал преступления, — и наказания, которые предусмотрены этими кодексами за изнасилование и умышленное убийство: смертная казнь, 15 лет заключения, смертная казнь…
Позже, на пресс-конференции, кто-то из иностранных журналистов спросит судью:
— К скольким же смертным казням вы его приговорили?
И получит ответ:
— К одной.
Акубжанов распоряжается в последний раз поднять Чикатило в клетку и при нем произносит заключительную формулу приговора:
— приговорить к смертной казни;
— вещественные доказательства уничтожить;
— судебные расходы отнести на счет государства.
АКУБЖАНОВ. Чикатило, суд приговорил вас к смертной казни. Вам ясен приговор?
ЧИКАТИЛО. Мошенник!
А. Вам приговор ясен?
Ч. Свободу России и Украине! Мошенник!
Его уводят из зала. Точка.
Еще было зачитано частное определение суда, где досталось милиции и прокуратуре. Потом состоялась пресс-конференция Акубжанова, во время которой он сказал две примечательные фразы.
Первая:
«Я умышленно не произнес слова „расстрел“, хотя у нас нет другого способа исполнения, — ему мало расстрела».
Вторая:
«Чикатило обязательно обжалует приговор. Не было ни одного приговора, вынесенного под моим председательством, который не был бы обжалован».
Бесконечно длинный день закончился вечерней пресс-конференцией у генерала Фетисова. Областное Управление внутренних дел в Ростове расположено по соседству с бывшим КГБ, ныне Управлением безопасности, где находится следственный изолятор, о котором Чикатило говорил: «Это мой курорт».
В тот вечер «на курорте» его уже не было — прямо из зала суда Чикатило повезли в Новочеркасск, в другой изолятор, где содержат приговоренных к смерти.
* * *
Юристы, с которыми мы консультировались, считают, что для обжалования приговора Ростовского областного суда в суде высшей инстанции были все основания. Пусть люди в Верховном суде России решают, по закону ли вынесен приговор. И есть кое-что повыше закона: как говорил Амурхан Яндиев, страшнее всего уйти Туда, неся на себе грех осуждения невинного.
Говорят, что Верховный суд, скорее всего, согласился бы с Акубжановым и его решение не отменил бы.
Тогда осужденный и его адвокат используют последний шанс — обращаются к Президенту России с просьбой о помиловании.
При президенте была особая комиссия по помилованию. Входят в нее не юристы, не администраторы, а просто порядочные люди. Дел у комиссии — сверх головы.
Затем комиссия сможет представить свои соображения Борису Николаевичу Ельцину в конце девяносто третьего года.
Президент человек суровый и не склонный к сантиментам.
Назад: Глава XIX Романыч под конвоем. 1990–1991
Дальше: Послесловие Чистосердечное признание и глубокая благодарность