Алиенора восседала на помосте в большом зале рядом с главным юстициаром Англии Готье де Кутансом, архиепископом Руанским. Члены большого совета располагались на деревянных скамьях, а королева пристально наблюдала за ними, гадая, многие ли из них останутся верны ее сыну. В первых рядах сидели другие юстициары: Гуго Бардольф, Вильгельм Бривер, Жоффруа Фиц-Питер и Вильгельм Маршал.

Рядом пристроился Жофф, сводный брат Ричарда. Алиенора знала, что он не питает симпатий к Ричарду, но Джона не любит еще сильнее – Жофф истово любил отца и считал, что Джон своим предательством нанес Генриху смертельный удар. Ричард уважил последнюю волю родителя и проследил, чтобы Жоффа избрали архиепископом Йоркским, хотя то был не самый подходящий кандидат на этот пост. Настойчивое желание Генриха устроить для Жоффа карьеру в церкви служило, как печально подумала Алиенора, очередным доказательством того, как плохо понимал он своих сыновей, хотя и сильно любил их. Недолгое пока пребывание Жоффа в сане было отмечено бурными событиями, поскольку он унаследовал буйный анжуйский характер и без колебаний предавал анафеме всех, кто ему не угодил.

Один из таких отлученных сидел в следующем ряду: Гуго де Пюизе, епископ Даремский. Гуго был одним из немногих так называемых светских прелатов, который видел в церковной карьере поле для деятельности, а не времяпрепровождение. Выходец из знатной семьи, приятной наружности, любезный в обхождении. Он тоже любил роскошь, был надменен, склочен и плевал на приличия: имел четырех незаконнорожденных сыновей и долговременную любовницу, которую даже не пытался скрыть. Гуго стяжал большие богатства, и когда Ричард всеми доступными средствами собирал деньги на крестовый поход, приобрел за две тысячи марок Нортумберлендское графство. Ричард потом шутил, что он сделал молодого графа из старого епископа. Алиенора едва ли обратилась бы к Гуго за духовным наставлением, а вот его таланты политика могут вполне пригодиться для освобождения его сына. Вот только можно ли ему доверять?

Рядом сидели еще два епископа, носивших то же имя. Гуго де Нонан, епископ Ковентрийский, считался закадычным другом Джона. Единственная религия, которой он придерживался, была вера в себя, и Алиенора склонялась к мысли, что этот пройдоха покинет Джона, если шансы Ричарда на возвращение будут достаточно велики. Если Гуго де Пюизе и Гуго де Нонан были циничными дельцами, то третий Гуго был редкая птица: могущественный прелат, окруженный ореолом святости. Линкольнская епархия Гуго д’Авалона была богатой, и сам он вовсе не был агнцем Божьим среди волков. Гуго не боялся возвысить голос в защиту церкви, даже если это могло вызвать гнев вспыльчивых анжуйских государей. Но прелат служил живым примером того, что личное обаяние может стать отличным щитом. Его резкость сдабривалась чувством юмора, а за прямотой скрывалось тонкое знание человеческой природы. Генрих выказывал такое расположение своему возмутительно непреклонному епископу, что молва причислила Гуго к числу незаконных детей короля. Это было не так, и не могло быть, потому как Гуго был всего семью годами моложе Генриха, но оба забавлялись подобными слухами и, как подозревала Алиенора, ее супруг отчасти даже жалел, что они не соответствуют правде. Какие бы сомнения ни питала Алиенора по отношению к прочим епископам, на Гуго Линкольнского они не распространялись.

Ее пытливый взгляд переместился с князей церкви на баронов королевства. Гамелен де Варенн приходился Ричарду сводным братом – он был незаконнорожденным сыном Жоффруа Анжуйского. Генрих отлично ладил с родичем, подыскал ему в жены богатую наследницу, принесшую в приданое графство, и Алиенора решила, что может рассчитывать на его преданность Ричарду. О Вильгельме д’Обиньи она никогда не была высокого мнения. Хотя графство Арундель было важным, его хозяин сам по себе значил мало. Рэндольф де Бландевиль был внуком женщины, бывшей некогда ее близкой подругой – графини Честерской Мод, а стало быть, приходился Ричарду двоюродным братом. А еще он был мужем бывшей снохи Алиеноры, Констанции Бретонской. Их брак стал плодом стараний Генриха, а также, если верить молве, союзом взаимной ненависти. Граф был молод, всего двадцать три, и пока не играл заметной роли в государственных делах. Он не принял крест вместе с Ричардом и не был причастен к свержению королевского канцлера Гийома де Лоншана. Но обширные земельные владения по обе стороны Пролива превращали его в крупного магната, а следовательно в фигуру, за которой стоит приглядывать.

На мгновение ее взгляд задержался на бароне, сидящем по правую руку от графа. Подобно Честеру, он был юн и низкоросл. Но Роберту Бомону, графу Лестерскому, не было нужды что-либо доказывать, поскольку он был ближайшим соратником ее сына в Святой земле, и только сам Ричард да Андре де Шовиньи снискали бόльшую славу своими крестоносными подвигами. Ей с трудом удалось убедить графа, что он окажет Ричарду большую услугу здесь, обороняя его владения, поскольку Роберт так же, как и Андре, стремился поехать в Германию. За внешним спокойствием тлело скрытое напряжение, и Алиенора разделяла его чувства, ибо и сама готова была обрушить гнев и ярость на презренных, бессовестных людишек, удерживающих в неволе ее сына.

Когда все расселись, совет начался с молитвы: вельможи обращались к Всевышнему с просьбой сохранить короля и поспешествовать скорому его возвращению в родную державу. Затем встал архиепископ Руанский:

– С сожалением вынужден сообщить, что у нас нет новых известий о нашем господине короле: ни о его местонахождении, ни о состоянии здоровья. Зато я могу сообщить вам то, что мы узнали о действиях графа Мортенского. Видимо, он прослышал о пленении короля одновременно с нами, потому как вскоре отплыл из Уэльса. Высадившись в Барфлере, принц призвал к себе Вильгельма Фиц-Ральфа, сенешаля Нормандии, и прочих норманнских лордов. – Прелат посмотрел на графа Лестерского. – Ты присутствовал на том собрании, милорд. Ты поведаешь совету то, о чем рассказывал королеве и мне?

Юный граф встал, кивнул сначала Алиеноре, затем архиепископу.

– Граф Джон заявил, что король Ричард мертв и потребовал, чтобы мы признали его, Джона, законным наследником английского престола. Мы отказались, разумеется. Он сильно разгневался и предупредил, что не станет защищать нас от французского короля, если мы не исполним его веления.

Лестера, похоже, не слишком пугали угрозы Джона, но Алиенора знала, что не все будут такими же стойкими. Многие побоятся противоречить тому, кто станет их королем, если Ричард умрет или останется в заточении.

– Нам известно, – продолжил архиепископ, – что затем граф Джон поскакал прямиком ко двору французского короля в Париж. Они с Филиппом явно заключили некий пакт. Детали этой дьявольской сделки нам покуда неизвестны, но мы с уверенностью можем предположить, что она направлена во вред нашему государю.

Алиенора не стала вставать, но вскинутой руки хватило, чтобы привлечь внимание к ней.

– Я получила весточку от моей дочери, королевы Сицилийской, – сказала она, возвысив голос, чтобы все в зале слышали. – Она пишет, что когда новость о невзгодах короля достигла папского престола, в Риме находился епископ Солсберийский. И епископ Губерт немедленно отправился в Германию. Епископ Батский тоже пребывал в Риме и нанес визит моей дочери и королеве, супруге моего сына, и заверил их, что сей же день едет к императорскому двору ходатайствовать за короля. Его мать приходится Генриху кузиной, и прелат надеется, что родственные связи откроют ему доступ к уху императора.

Алиенора понимала, что ей не удалось полностью изгнать скепсис из своего голоса, но питала мало надежды на Саварика Фиц-Гелдвина, еще одного беззастенчивого искателя собственной выгоды.

Годфри де Ласи, епископ Винчестерский, взял слово следующим.

– Госпожа, милорд архиепископ. Есть ли какие-нибудь известия от его святейшества папы?

Готье де Кутанс издал звук, напоминающий вздох:

– Нет, милорд епископ. Пока нет.

Повисшая вслед за этим скупым ответом тишина красноречиво говорила о том, что все не решались высказать вслух. Немного погодя архиепископ принялся разглагольствовать о необходимости защиты владений Ричарда в его отсутствие. Постановили, что по всему государству следует потребовать принести клятву верности Ричарду и принять меры по защите портов. Затем члены совета перешли к рассмотрению вопроса о выкупе за короля, хотя дискуссия была расплывчатой, так как никто не знал, какая будет запрошена сумма. И наконец выбрали двоих, кому поручалось поехать в Германию и разыскать короля. Ими стали аббаты цистерцианских обителей в Боксли и в Робертсбридже.

Алиенора не знала ни одного из настоятелей, но оба, похоже, восприняли это достойное Геракла поручение как честь, а не как кару, и это приободрило королеву. Радовало также возмущение, царившее в зале. Она не сомневалась, что общественное мнение по всему христианскому миру будет на стороне Ричарда, возможно даже во Франции и в Германии. Не сомневалась королева и в том, что общественное мнение не имеет совершенно никакого значения для Генриха фон Гогенштауфена.

Солар был погружен в темноту, если не считать приглушенного света от плавающих в масляных лампах фитилей да мерцания углей в жаровне, не слишком помогавшей прогнать царивший в палате холод. Холод Вильгельм Маршал с течением лет чувствовал все острее: теперь ему было пятьдесят семь, и юность осталась далеко позади. Он поплотнее запахнул плащ и сделал еще глоток вина, продолжая наблюдать за королевой и графом Лестерским. Разговор между этими двумя шел уже несколько часов. Вернее, говорил граф, а королева слушала. Сам Уилл внимал вполуха, поскольку уже был знаком с историями Лестера. Зато Алиенора слушала очень внимательно, поскольку речь шла о пребывании Ричарда в Святой земле. Граф рассказывал ей о человеке, которого мать не могла знать: о военачальнике, о солдате, о Львином Сердце. Уилл думал, что этот интерес со стороны Алиеноры вполне естественен. Но наблюдая, как она ловит каждое слово Лестера, он понял, что королева собирает воспоминания о сыне, копит их на случай, если тот не вернется из немецкого плена. И это его невыразимо опечалило.

Судьба Уилла давным-давно переплелась с судьбой Анжуйской династии. Он любил Хэла, своего воспитанника, и его сердце разбилось, когда все блестящие надежды пошли прахом, когда он увидел, в кого превратился Хэл. Отца Хэла Маршал уважал и оставался предан Генриху до последнего его вздоха в замке Шинон. Рыцарь полагал, что его будущее умерло вместе со старым королем. Дело в том, что когда они убегали от Ричарда и французского короля в Ле Мане, он, прикрывая отход короля, прилюдно унизил Ричарда, выбив его из седла, а ведь Ричард не из тех, кто прощает такие обиды. Но он простил, заметив сухо, что не в его интересах наказывать за преданность монарху. Затем Ричард дал ему жену, которую Генрих только обещал, – Изабеллу де Клари. Изабелла была дочерью графа, внучкой короля и богатой наследницей. Даже теперь, три с лишним года спустя после брака, Уилл не переставал удивляться своему везению – эта женщина не только принесла ему обширные имения в Англии, Южном Уэльсе, Нормандии и Ирландии, но и подарила счастье, о котором ему не доводилось даже мечтать. Всякий раз как она улыбалась ему, когда он смотрел на их двух сыновей, Маршал ощущал благодарность человеку, благодаря которому все это свершилось. К человеку, томившемуся ныне в германской тюрьме.

Но самое глубокое чувство преданности он всегда испытывал к королеве. Младший сын мелкого барона, Уилл впервые повстречался с Генрихом и Алиенорой, когда состоял на службе у своего дяди, графа Солсберийского. Их отряд сопровождал королеву по дороге на Пуатье и попал в засаду, устроенную Лузиньянами, этим печально знаменитым кланом недовольных, для которых мятеж заменял еду и питье. Эскорт сумел дать Алиеноре время сбежать, но дорогой ценой: дядя Уилла был убит, а сам юноша угодил в плен. Рыцарь без гроша в кармане, он считал себя человеком конченым, пока королева не уплатила за него выкуп и не взяла к своему двору, поставив на путь, приведший его в итоге к Изабелле де Клари. Ради Алиеноры он был готов на все. Ее боль была его болью, ее гнев – его гневом, ее стремление спасти сына – его стремлением.

Наконец Лестер истощил свой репертуар крестоносных историй, встал и подлил всем вина.

– Полагаешь ли ты, госпожа, что вскоре мы услышим о договоре между твоим сыном и французским королем?

– Уверена в этом. Архиепископ Готье хвастает, что у него при французском дворе есть чрезвычайно умелый лазутчик, и он не лжет, – сказала Алиенора, а потом сложила губы в холодной улыбке. – Вот только мой еще лучше.

Откинувшись в кресле, она снова улыбнулась, на этот раз теплее.

– Те, кто был с моим сыном в Святой земле, хорошо служат ему. У меня к тебе еще одна просьба, милорд граф. Трудно судить о человеке, которого не знаешь лично. К сожалению, мне так и не выпала возможность встретиться с французским королем – он отплыл из Мессины в тот самый день, когда я туда приехала. Любопытно, захотелось бы ему встретиться с женщиной, бывшей замужем за его отцом? – Она хмыкнула. – Едва ли. Так что у тебя есть передо мной преимущество, лорд Роберт. – Ее миндалевидные глаза встретились с синим взором графа. – Расскажи мне про Филиппа Капета.

Де Бомон ожидал такого вопроса и обдумал ответ:

– Ну, ему нет еще и тридцати, но, по моему мнению, он сразу родился стариком. Филипп не признает азартных игр и никогда не ругается. Терпеть не может охоту и осуждает турниры. Не питает интереса к музыке, и при французском дворе не встретишь ни одного трубадура. Не могу ручаться такой ли он трус, каким его считает твой сын, но Капет явно наделен слабыми нервами и постоянно переживает о своем здоровье. Филипп никуда не выходит без своих телохранителей и это единственный из всех известных мне мужчин, который не любит лошадей. Скор на расправу, и даже если прощает, то не забывает никогда. Страдает гордыней, убежден, что ему судьбой предопределено вернуть французскому престолу его величие. И очень хитер. Забыть об этом, мадам, будет большой нашей ошибкой.

Говоря «нашей», Роберт пытался быть тактичным, и Алиенора это поняла. Это был намек на Ричарда. Ее сыну была присуща губительная склонность свысока смотреть на своих врагов.

– Как выглядит Филипп? – осведомилась королева.

– Не такой высокий, как Ричард, не такой низкий, как граф Джон. Не такой красавец, чтобы привлекать взоры, не будь он королем, но и определенно не урод. Рыжий, что очень сходится с его вспыльчивым характером, и ходил с целой копной густых, взъерошенных волос.

– Ходил?

Лестер ухмыльнулся:

– Когда во время осады Акры твоего сына и Филиппа скосила арнальдия, оба лишились шевелюры. Лекари говорят, что виной тому сильный жар. Большинство больных снова обрастает волосами через несколько месяцев. Например, так было с королем Ричардом. Но как я слышал, с Филиппом такого не произошло, и у него осталась большая плешь. – Граф снова усмехнулся. – Не сомневаюсь, госпожа, что и в этом он винит твоего сына. Стоит ему ушибить палец, проснуться с болью в животе, или если его конь потеряет подкову – во всем виноват Ричард Английский.

– Он так сильно его ненавидит?

– О да, миледи. Когда дело касается твоего сына, Филипп буквально теряет рассудок. Он проклинал его за то, что оказался в Святой земле, потому как никогда не хотел принимать крест. Ненавидел жаркое солнце, пыль, скорпионов, чуждую культуру Утремера. Но прежде всего не нравилось ему то, что король Ричард затмевал его на каждом шагу. Капет едва ли рассчитывал выиграть состязание с ним на поле боя, но не ожидал, думается, что Ричард сможет обойти его и в зале совета. Что ему придется каждый день терпеть унижения. Не помогало и то, что король Ричард выказывал презрение к нему и…

Граф сделал паузу, и Алиенора закончила предложение за него:

– …и не удосуживался скрывать это.

Лестер кивнул:

– Воистину так, мадам.

Алиенора помолчала, не обрадованная тем, что ей довелось услышать. У нее была возможность «снять мерку» с императора Генриха в Лоди, и она пометила его как опасного врага, безжалостного и беспринципного. Но из только что полученных ею сведений следовало, что французский король представляет для ее сына угрозу еще большую. Генрих желает унизить Ричарда и извлечь из этого выгоду. Поскольку в его ненависти нет пыла, император будет руководствоваться корыстными интересами. А вот неприязнь Филиппа куда более опасного толка, потому как она раскалена добела, сильна и жгуча. Вот только осознает ли это Ричард?

Лестер пошел спать, а Уилл спросил, нужен ли он еще королеве. Вид у нее был очень усталый. В эту минуту раздался стук в дверь, и Маршал пошел открыть. На ведущей в палаты лестничной площадке стоял молодой человек, высокий, смуглый, с черными волосами и серыми глазами. Имени его Уилл не ведал, зато знал род занятий. При каждом королевском дворе имеются такие люди: фигуры в тени, которые приходя и уходят, выполняя поручения короля. Или королевы. Юстициар сделал шаг в сторону, чтобы Алиенора увидела, кто пришел, и она кивком пригласила гостя в солар.

Когда тот преклонил колено, государыня подалась вперед. В каждой линии ее тела читалось напряжение.

– Ты разыскал в Париже Дюрана?

– Да, мадам. – Мужчина страшился этого момента, зная, какую боль ему предстоит причинить ей. – Не добрые доставил я новости, госпожа.

– Добрых я и не ожидала. – Дав ему знак сесть, королева ровным голосом продолжила: – Поведай мне о том, что узнал при французском дворе, Джастин.

– Дюран смог сообщить мне подробности договора между графом Джоном и французским монархом. Джон приносит Филиппу оммаж за Нормандию и прочие владения короля Ричарда, которые тот держит от французской короны. Соглашается развестись с нынешней женой и сочетаться с сестрой Филиппа Алисой. Уступает замок Жизор и отказывается от всяких претензий на Вексен. Взамен французский король обещает сделать все от него зависящее, чтобы обеспечить английский трон за графом Джоном и оказывает ему помощь во вторжении в Англию.

Пока Джастин говорил, он старался не отводить взора, но едва закончив, потупил глаза – его слова были прямым обвинением в измене человека, который как-никак был ее плотью и кровью, плодом ее чрева.

Лицо Алиеноры пряталось за королевской маской, не выражая ничего. Она поблагодарила Джастина, затем отправила его вниз, в большой зал, сказав, что стюард позаботится насчет ужина и удобного ночлега. Когда он повернулся, государыня снова опустилась в кресло, и вид у нее был такой утомленный, что у Маршала защемило сердце. На миг его взгляд встретился с взглядом человека королевы, и они без слов обменялись посланием, полным гнева и тревоги. Никто из служивших Алиеноре не хотел быть свидетелем ее страданий и никто не желал видеть графа Джона на английском троне.

Юстициар ожидал, что его тоже отпустят и удивился, услышав ее негромкий приказ:

– Я хочу, Уилл, чтобы ты еще немного задержался.

– Разумеется, мадам.

Когда дверь тихонько закрылась, Маршал сел рядом с Алиенорой. Он не знал, что сказать, чем утешить ее. Он пытался представить, каково приходилось бы ему, если бы его два маленьких сына выросли и пошли друг против друга. Да, именно так, наверное, выглядит ад. Не найдя слов, Уилл успокоился, заметив, что она их и не ждет. Королева искала утешения, просто будучи в его обществе. И они длительное время сидели и молчали, а тем временем ночь вступала в свои права.

Снегопад начала марта припорошил внутренний двор Дюрнштейнского замка, и в лучах полуденного солнца снежинки блестели, как сделанные из хрусталя. Хадмар фон Кюнринг остановился посмотреть, как два его сына с радостным визгом играют в снежки. Но когда он двинулся дальше к башне, в которой держали английского короля, улыбка министериала померкла, потому как ему предстояло сообщить узнику дурную весть.

Едва ступив на лестницу, он услышал громкие голоса, доносящиеся из комнаты Ричарда. Встревоженный, министериал ускорил шаг, перепрыгивая через две ступеньки зараз. Он распахнул дверь и замер при открывшемся его глазам зрелище. Ричард и Эберхард, добродушный юноша с ежиком на голове, здоровяк на полголовы выше остальных стражей, сидели друг напротив друга за столом и боролись на руках, а прочие караульные столпились вокруг и криками подбадривали соревнующихся. Заметив застывшего на пороге Хадмара, воины стихли и подались назад от стола. Ричарда происходящее, похоже, забавляло, а вот Эберхард покраснел, как свекла, и вскочил так стремительно, что опрокинул стул.

Было несколько случаев, когда Хадмар прерывал то, что выглядело как урок языка: Ричард указывал на разные предметы, а стражи говорили, как это называется по-немецки. Против этого рыцарь не возражал, но вот борьба на руках выглядела на его вкус слишком вольной забавой, и он уже принял решение поручить Эберхарду другие обязанности, когда вспомнил, что его вскоре и самого освободят от роли тюремщика английского монарха.

Ричард встал и добродушно хлопнул Эберхарда по плечу. Стражник глуповато осклабился, но затем спохватился и, волнуясь, высказал надежду, не сердится ли на него лорд. Хадмар отмахнулся от оправданий и посмотрел на узника с ироничной полуулыбкой.

– Спасибо, что не пытаешься разлагать дисциплину среди моих людей, – сказал он.

– Надо же нам как-то коротать время. Парни страдают от скуки ничуть не меньше меня. – Ричард указал на освободившийся стул жестом, насмешливо изображая хозяина, встречающего гостей. – Присаживайся. Расположившись с удобствами, легче сообщать дурные вести.

– С чего ты решил, что вести дурные?

– А ты разве когда-нибудь приносил мне хорошие?

Хадмар решительно положил конец болтовне.

– Сегодняшний день не исключение. Мне пришло письмо от герцога. Он пишет, что они с императором Генрихом договорились об условиях твоей передачи и приказывает сопроводить тебя к императорскому двору в Шпейере.

Несомый два месяца течением реки неопределенности, Ричард жаждал пристать к берегу – он ведь знал: ничто так не подрывает дух воина, как затянувшееся ожидание битвы. Не к добру, когда у человека слишком много времени на раздумья о том, что может пойти не так.

– Леопольд обмолвился о том, что хочет за меня получить?

– Нет, не обмолвился. – Только когда слова слетели у него с губ, Хадмар понял, что солгал. И причиной было не убеждение, что английский король не имеет права знать. Такое право у него было. Просто рыцарь не хотел быть тем, кто сообщит Львиному Сердцу о том, что ожидает его в Шпейере.

Ричард предполагал, что его повезут прямиком в Шпейер. Но вместо этого их путь лежал в Оксенфурт – маленький городок на левом берегу Майна. Там им предстояло дожидаться приглашения от герцога Леопольда. Генрих, очевидно, намеревался оттянуть появление пленника до той поры, когда все прелаты и бароны съедутся к его пасхальному двору. Ричарду вспомнились описания из книг, где римские полководцы привозили побежденных врагов в Рим, а затем с триумфом входили в город. Пленников вели в цепях за войском, а толпа глумилась над ними. Интересно, известен ли Генриху этот обычай древних римлян? Говорят, что император весьма начитан.

Ричарда держали в странноприимном доме премонстрантского монастыря, посвященного святому Ламберту, Иоанну Крестителю и святому Георгию. С аббатом король еще не встречался, и лишь изредка замечал одного из облаченных в белую рясу каноников, спешащего по делам. С Хадмаром он тоже почти не виделся, и время тянулось мучительно долго. Он пытался читать и сочинял песню, в которой рассказывал о своем плене. Все, что приходило в голову, не устраивало его, и король снова и снова начисто соскребал написанное с пергамента и начинал сначала. Его обуревали сомнения, что, оказавшись в Шпейере, он по-прежнему сможет иметь доступ к книгам и письменным принадлежностям. Ричард с удивлением обнаружил, что эти мелкие ограничения так важны – это было досадное напоминание, как мало осталось у него власти: меньше, чем у самого последнего из его подданных, чем у тех беззащитных христианских пленников, которых ему довелось освободить под Дарумом. Те уже находились на пути к невольничьим рынкам Каира и плакали от радости, когда пришло избавление. Ричард был рад, что помог страдальцам, но вскоре и думать о них забыл. Теперь воспоминание о том дне стало таким живым, что иногда врывалось даже в его сны.

Он прилег на кровать в надежде вздремнуть, когда Хадмар обогнул ширму, которой отгородили ту часть зала, где содержался пленник.

– У тебя гости, – с улыбкой объявил рыцарь.

Ричард поспешно сел. На миг он подумал, что это Леопольд, но сразу оставил эту мысль, потому как о приходе герцога Хадмар таким тоном докладывать бы не стал. Король поднялся, и австриец отошел в сторону. Ричард, не веря своим глазам, уставился на человека, стоявшего за спиной у министериала, а затем на его лице расплылась широкая улыбка.

– Насколько я понимаю, ты просто проезжал мимо?

Губерт Вальтер тоже усмехнулся.

– Что-то вроде того, – сказал прелат и сделал шаг вперед.

Ричард уже спешил ему навстречу. Губерт собирался опуститься на колено, но вместо этого его заключили в объятия как брата. Когда объятия разомкнулись, у обоих на глазах были слезы. И только тут король заметил, что епископ пришел не один. Уильям из Сен-Мер-Эглиз был ему хорошо знаком: то был доверенный клерк Генриха, а вскоре после своего восшествия на престол Ричард назначил его деканом церкви Св. Мартина Великого в Лондоне. Его появление удивило короля даже сильнее, чем приход Губерта Вальтера, и едва Уильям согнулся в поклоне, как Ричард заставил его выпрямиться и тоже обнял. Все смеялись и говорили одновременно, и даже не заметили, как Хадмар потихоньку удалился.

– Я успел добраться до Рима прежде, чем узнал о случившемся, – сказал Губерт. – Ну и разумеется, тут же поехал в Германию. Уильяму тоже случилось пребывать в Риме, и он отправился со мной.

Ричард ощутил приступ разочарования: он отчаянно хотел услышать новости из Англии и надеялся, что епископ прибыл с островного королевства. Но тут же забыл про досаду, поскольку Губерт извлек письма. Схватив их, король подошел к факелу на стене и вскрыл печати. Писем было четыре: от жены, от сестры, от Анны, она же Дева Кипра, и от Стивена де Тернхема, которому он поручил заботиться о безопасности женщин. Ричард наскоро пробежал послания, затем внимательно перечитал, улыбаясь над пассажами Джоанны и весело смеясь над оборотами Анны.

– Девчонка говорит, что наслала на моих недругов какое-то жуткое кипрское заклятье, и обещает, что не пройдет и года и они сгниют как от проказы.

Потом он снова вернулся к письму своей королевы и покачал головой.

– Вера Беренгуэлы в старика на папском престоле воистину примечательна, – вырвалось у него. Однажды он сказал жене, что ее невинность чрезвычайно мила. Но не до такой же степени.

Отложив письма, король снова рассмеялся. Он даже не подозревал о наличии в своем характере сентиментальной струнки и очень удивился насколько расчувствовался при виде знакомых лиц. Гости принялись рассказывать ему о политических осложнениях, вызванных его пленом, но знали они немногое – только что его святейшество взбешен этим событием и обрел союзника в лице архиепископа Кельнского, который не только известил папу о пленении Ричарда, но и встал в ряды мятежников. Генриху, радостно заверили они короля, грозит масштабное восстание.

Следуя примеру Хадмара, караульные отступили, давая им общаться без помех, а когда Ричард попросил вина, впечатлив клириков тем, что сделал это по-немецки, его вскоре принесли. Расположившись за столом, гости засыпали короля вопросами. Тот поначалу отвечал охотно. Рассказал про встречу с пиратами и объяснил, почему взял с собой на разбойничьи галеры всего двадцать человек. Ему не составило труда описать первое их кораблекрушение близ Рагузы и второе на Богом забытом заболоченном берегу, а также про бегство из Герца и Удине. А вот потом слова стали даваться с трудом. Воспоминания о Фризахе ныли, как нагноившаяся рана. А перейдя к Эртпурху, Ричард с тревогой обнаружил, что все вернулось: отчаяние, усталость, голод и холод, ту проклятую лихорадку, страх и стыд сдачи в плен. Рассказывать об этом было все равно что переживать все заново – он словно стоял в доме у хозяйки пивоварни, загнанный в ловушку. Сердце забилось, дыхание участилось, в горле встал ком.

Уильям удивился, почему Ричард вдруг замолчал, но Губерт быстро сообразил. Он приехал под Акру на девять месяцев раньше, чем король, и нередко беседовал с людьми, побывавшими в плену у сарацин. Иные провели в неволе годы. Что прелата поразило, так это нежелание бедолаг говорить о пережитом испытании и явный дискомфорт, когда они все-таки рассказывали о нем. Он обнаружил, что взгляды мусульман и христиан на плен сильно разнятся. Первые крестоносцы не делали попыток выкупить своих – в их глазах взятый в плен рыцарь как бы переставал существовать, его пребывание среди живых только все осложняло. Со временем подход изменился, отчасти благодаря соприкосновению с культурой, где избавление своих рассматривалось как долг. Но болезненное отношение осталось, как и позор. Если их так сильно ощущали простые рыцари и солдаты, то Губерту не составляло труда представить, насколько хуже приходится королю. Особенно такому королю, как Львиное Сердце.

– Повесть о твоем пленении мы выслушаем позже, сир, – резко заявил он. – Пока же давай поговорим про Генриха и про то, какие выгоды он рассчитывает извлечь из своего вопиющего преступления.

Уильям удивился, но облегчение, отразившееся на миг на лице Ричарда, укрепило догадку Губерта, что рана еще слишком свежа, чтобы ее касаться.

Четверг перед святой неделей оказался для Ричарда днем сюрпризов. Всего пару часов спустя после приезда Губерта Вальтера и Уильяма де Сен-Мер-Эглиза Хадмар ввел в зал еще двух посетителей. Те были облачены в безошибочно узнаваемые белые накидки цистерцианцев. Уставшие с дороги монахи возликовали, что нашли наконец государя, и немного огорчились, узнав, что добрались до него не первыми. Как ни любил Ричард епископа Солсберийского, прибытию этих аббатов из Англии он обрадовался еще сильнее – их приезд говорил о том, что юстициарам и матери известно о его злоключениях.

Цистерцианцы привезли не только новости, но и пачку писем, такую толстую, что Ричарду подумалось, будто каждый лорд королевства отправил свое. Первым он прочитал послание от матери, затем от юстициаров, и когда закончил, то почувствовал, что отныне не так одинок. Ярость писавших едва не опаляла пергаменты, их перья сверкали как клинки, когда они клеймили грубое неуважение к каноническому праву и законам войны. Именно это желал услышать король, а не набожные упования своей супруги на то, что папа Целестин возобладает над императором Генрихом и добудет пленнику свободу.

– Моя матушка пишет, что вы расскажете мне о шашнях, которые развел мой брат с французским королем, – сказал он.

И аббаты рассказали все, что знали об измене Джона. Ричард выслушал, не перебивая, затем принялся расхаживать по комнате, по мере того как внутри у него разгоралось пламя. После смерти Генриха люди вроде Уилла Маршала опасались опалы за верность покойному королю. Но проявив мудрую непоследовательность, Ричард вознаградил тех, кто до конца оставался с Генрихом и не доверял тем, кто покинул его в поисках милостей молодого государя. Не был отвержен только Джон. Мать выражала определенные сомнения по части щедрых пожалований Джону, и Ричард помнил, как ответил ей тогда: «Джонни нужен шанс доказать, что заслуживает доверия, если я буду справедлив по отношению к нему». А затем бросил беспечно, что не видит в Джонни сколько-нибудь существенной угрозы.

Разумеется, он никак не мог предположить, что три года спустя окажется в плену у императора Генриха, неспособный защитить даже самого себя, не говоря уж о далеких доменах. Впервые Ричард сполна понял, что должен был почувствовать его отец, узнав об измене – причем не первой – своего любимого сына. Ему подумалось, не Всевышний ли карает его за роль, сыгранную в падении Генриха. Но эту мысль стоит приберечь для тех бессонных часов, когда он будет пытаться понять и принять волю Господа. Сейчас нужно разобраться с предательством Джонни. К счастью, он знал средство, знал оружие, способное сильнее всего ранить, уязвить гордыню Джонни до самых костей. Насмешка – вот единственная вещь, которой этот мерзавец не в силах стерпеть.

Повернувшись к гостям, он ехидно улыбнулся и заявил:

– Мой братец Джон не из тех, кто способен завоевать королевство. Достаточно кому-нибудь оказать хотя бы малейшее сопротивление.

Вполне вероятно, это был самый лучший день для Ричарда с момента его отплытия из Рагузы. При всем его врожденном оптимизме, почти три месяца заточения не прошли для него даром. Хадмар фон Кюнринг, хотя держался любезно, а по временам проявлял доброту, не был другом, и Ричард об этом не забывал. Но до неожиданного появления Губерта Вальтера король не осознавал в полной степени своего одиночества. Возможность беседовать с людьми, которым доверяешь, притом беседовать на французском, сильно подняла ему настроение. Когда гости уехали, пообещав вернуться на следующий день, король настолько приободрился, что потянулся за лютней Хадмара. Он прислушивался к музыке у себя в голове и пытался переложить ее на струны, когда поднял голову и увидел стоящего в нескольких шагах от него Хадмара. Лицо австрийца было непроницаемым, что само по себе настораживало.

– Не думаю, что ты пришел сообщить мне о моей королеве, прибывшей по зову супружеского долга, – проговорил король.

– Я получил послание от герцога Леопольда, – сказал Хадмар голосом, выражавшим чувства ничуть не более, чем лицо. – Он пишет, что завтра нам следует отправиться к императорскому двору.

Рыцарь ждал ответа от Ричарда, а не получив его, начал уже было разворачиваться, но задержался:

– Мой герцог сообщил мне, что сумел вырвать у императора клятвенное обещание не причинять тебе телесного вреда.

Ричард делал вид, что увлечен лютней.

– А нам обоим известно, чего стоит слово императора, – сказал он, взяв новый аккорд. Когда король снова поднял глаза, Хадмар исчез.

В Шпейер они прибыли к вечеру третьего дня, когда уже сгущались сумерки. Было Вербное воскресенье, и большой собор Св. Марии и Св. Стефана был полон верующих. Это напомнило Ричарду, как много прошло времени с тех пор как ему отпускали грехи. Он ожидал, что его препроводят в королевский или епископский дворец, смотря какой из них Генрих сочтет более подходящим для сбора большой толпы, которая соберется поглазеть на унижение английского короля. Когда Хадмар доставил его в предместья собора и поместил в доме каноников, расположенном к северу от большого храма, Ричард решил, что его снова решили придержать до поры, когда Генрих изготовится начать забаву. Но едва переступив порог понял, что ошибся. Выходило так, что император не собирался проводить первую их встречу на людях.

Генрих восседал в богато украшенном резьбой епископском кресле, по бокам стояли Леопольд и дородный, роскошно одетый мужчина – видимо, епископ Шпейерский. Присутствовали в доме каноников и другие, но Ричарду их не удосужились представить. После того как Хадмар преклонил перед императором колено, Генрих жестом велел страже подвести Ричарда ближе. Первое о чем подумал король, пока рассматривал своего врага, так это что Беренгуэла была права. В Генрихе фон Гогенштауфене не было ничего царственного. Среднего роста мужчина, довольно хилый, с тонким лицом, бледность которого подчеркивали белокурые волосы и жидкая бородка. А еще Беренгуэла точно описала его глаза – они были такие водянистые, что казались бесцветными, и Ричарду подумалось, что он смотрит в пустые, безжизненные глаза змеи.

В руке Генрих держал великолепный золотой кубок, украшенный рубинами. Он отпил глоток, потом неспешно поставил кубок на подлокотник кресла.

– Я привык, что люди преклоняют колено, представ передо мной. – Голос его звучал ровно, латынь была безукоризненной.

– Ну, мы не всегда получаем то, к чему привыкли, разве не так?

Тонкие губы императора скривились в усмешке.

– Я могу заставить тебя опуститься на колени.

– Нет, – отрезал Ричард, улыбнувшись в ответ. – Ты – не можешь.

Он особо выделил местоимение, чтобы никто не истолковал ошибочно смысл сказанного им. У Филиппа от подобного оскорбления кровь прилила бы к голове. Генрих даже не пошевелился, и Ричарду припомнилась язвительная насмешка матери, утверждавшая, что у этого Гогенштауфена в жилах течет лед.

Молчание нарушил Леопольд:

– Не перейти ли нам к делу?

Выказанное им нетерпение дало Ричарду понять, что герцогу не по душе находиться тут. А еще, что Леопольд верит в свою возможность воздействовать на Генриха, и Ричард пришел к выводу, что Бабенберг еще больший дурак, чем это казалось поначалу.

– Разумеется, кузен. – Генрих снова улыбнулся. Такой ледяной улыбки Львиное Сердце не видел ни у одного человека. – Можешь лично зачитать английскому королю условия.

Леопольду все это совершенно не нравилось. Когда один из императорских писцов вручил ему пергаментный свиток, герцог принял его неохотно. Развернул, пробежал глазами, потом снова посмотрел на Ричарда.

– Император Священной Римской империи и я договорились в февральские иды в Вюрцбурге о том, что я передаю тебя, короля английского, на его попечение. Император будет содержать тебя по своему усмотрению до тех пор, пока не будет уплачен выкуп в размере ста тысяч серебряных марок. Половина из оных…

– Да ты шутишь?! – Ричард был ошеломлен. Такой запрос превосходил даже самые худшие его опасения. Сто тысяч серебряных марок в два раза превышали сумму годовых податей, собираемых с Англии и Нормандии.

– Могу я продолжить? – Леопольд нахмурился. – Как я уже сказал, тебе предстоит заплатить сто тысяч марок. Половина этой суммы станет приданым твоей племянницы герцогини Бретонской, которая на Михайлов день в этом году сочетается браком с моим сыном Фридрихом. Оставшиеся пятьдесят тысяч должны быть уплачены к началу Великого поста следующего года, и будут поделены между императором и мной.

Герцог оторвал глаза от документа и с вызовом посмотрел на Ричарда:

– Ты также выдашь императору двести знатных заложников в обеспечение исполнения условий настоящего соглашения. Император, в свою очередь, выдает двести заложников мне как гарантию того, что в случае его смерти прежде истечения данного договора ты будешь возвращен в мои руки. Если умру я, вместо меня будет выступать мой сын. Если умрешь ты, находясь во власти императора, твои двести заложников будут отпущены.

Решив, что Ричард собирается возражать, Леопольд вскинул руку.

– Это еще не все. Тебе следует освободить моего кузена Исаака Комнина и вернуть ему его дочь Анну. Кроме этого ты должен оснастить пятьдесят боевых галер и выставить сто рыцарей, а также лично во главе еще сотни рыцарей сражаться на стороне императора в войне против человека, узурпировавшего сицилийский трон.

Леопольд сделал паузу, как бы смакуя пункт, который он собирался огласить следующим.

– Существует еще одно условие твоего освобождения. Император будет удерживать твоих заложников до тех пор, пока ты не убедишь папу отменить интердикт, в случае если я несправедливо буду предан анафеме за взятие тебя в плен.

Это был один из немногих в жизни Ричарда случаев, когда он напрочь лишился дара речи. Он воззрился на герцога и императора и думал, что угодил в лапы к сумасшедшим. Сумма в сто тысяч марок была такой огромной, что не шла ни в какие рамки. И они решили, что весь мир будет одурачен, если обозвать эти деньги приданым, а не выкупом? Требование лично помочь в свержении его союзника Танкреда было в высшей степени мстительным и ставило короля английского вровень с каким-нибудь германским вассалом Генриха. Прочие условия возмущали ничуть не меньше. Выдать на милость Генриха двести заложников и просватать племянницу замуж за сына Леопольда? Освободить этого сукиного сына Исаака Комнина и вернуть ему Анну? Ходатайствовать перед папой за человека, который его схватил?

– Я полагаю, что вы оба спятили. Я никогда не соглашусь ни на один из этих пунктов. Никогда!

Леопольд покраснел от гнева, но Генрих продолжал спокойно потягивать вино.

– А я думаю, что согласишься, – произнес он с очередной ледяной улыбкой. – Видишь ли, если ты не согласишься, то лишишься для меня всякой ценности, и у меня не будет причины оставлять тебя в живых.

Блеф был разыгран убедительно. Но Ричард знал, что это блеф, потому как понимал, что эти алчные сумасшедшие его не убьют. По крайне мере, пока рассчитывают опустошить английские сундуки не хуже берберских пиратов.

– Ну, значит мы в тупике, потому как я скорее умру, чем соглашусь на эти условия.

Его упорство ничуть не вывело Генриха из себя.

– Даю тебе время поразмыслить. – Он сделал знак стражам, которые снова обступили Ричарда.

Осознав, что его отсылают прочь, как какого-нибудь слугу, король ощутил ярость столь мощную, что перед ней отступило на второй план все остальное. Никогда в жизни ему так не хотелось иметь под рукой меч. Но караульным он сопротивляться не стал, не желая тешить Генриха. Император смотрел, как эскорт направился к двери, выждал, когда та откроется, и только потом сказал:

– Есть еще кое-что. Суд над тобой начнется завтра.