На этот раз Ричард дал слово не пытаться бежать, и его не стали связывать. Хадмар обеспечил его удобным предлогом, сообщив, что до Регенсбурга добрых полторы сотни миль, но правда заключалась в том, что король отдал бы все, лишь бы не явиться ко двору Генриха спеленатым как гусь на Михайлов день. Он огорчился, узнав, что архиепископ Зальцбургский и епископ Гуркский не сопровождают Леопольда, потому как рассчитывал на шанс перемолвиться с кем-нибудь из них с глазу на глаз. Но ни прелаты, ни аббаты-цистерцианцы не вошли в состав свиты герцога. Леопольд намеренно держался на расстоянии, не давая Ричарду возможности заговорить с ним. Удалось перекинуться лишь парой слов с Хадмаром. Решив, что терять нечего, он спросил, поддерживают ли австрийские клирики захват короля. Рыцарь поразил его готовностью, с которой был дан ответ.

– Разумеется, не поддерживают. Герцог не в ладах с церковью, и это сильно беспокоит наших прелатов. Но тем не менее, они ему верны и останутся верны, даже если папа наложит на него высшую кару.

Ричарду хотелось услышать вовсе не это.

Они покрывали по двадцать миль в день, расстояние вполне приличное для зимнего путешествия, ночевали в замках, один раз в монастыре, а еще однажды остановились в гостинице, повергнув в панику хозяина заведения. Ричарда всегда помещали с удобствами, но держали изолированно и под крепкой охраной, и ничто не мешало ему думать о том, что ждет его при императорском дворе.

Генриха фон Гогенштауфена он никогда не встречал, но известия о нем не обнадеживали. Генриху было сейчас двадцать семь, он получил хорошее образование, по слухам, бегло говорил на латыни и, подобно Ричарду, иногда сочинял стихи. А еще говорили, что он безжалостен, неумолим, злопамятен и надменен. Зять Ричарда, бывший герцог Саксонии, и его племянник не находили для императора ни единого доброго слова. Так же, как мать Ричарда и его жена.

Алиенора и Беренгария неожиданно столкнулись с Генрихом и его супругой два года назад, по пути к Ричарду на Сицилию. Генрих и Констанция ехали в Рим на коронацию – отец Генриха, как стало известно, погиб во время крестового похода. Пути двух делегаций пересеклись в итальянском городе Лоди, сильно озаботив тамошнего епископа, которому пришлось оказывать гостеприимство и тем и этим. Лежа на постели в немецком замке и пытаясь не замечать окружающих его стражей с мечами наголо, король припоминал колкую характеристику, данную его матерью императору Германии.

– Генрих умен, слишком умен. И холоден. Бьюсь об заклад, если его разрезать, в жилах у него обнаружится чистый лед. А еще наделен обаянием раненого барсука. – Тут Алиенора остановилась, давая Ричарду насмеяться всласть. – Но он опасный человек, Ричард, не из тех, к кому можно относиться легкомысленно, так как Генрих лишен принципов и наделен огромной властью. Из таких получаются самые страшные враги.

Это был жестокий вердикт, но спокойная оценка жены озаботила Ричарда еще больше, потому что Беренгария по природной доброте старалась толковать сомнения в пользу обвиняемого и не была склонна драматизировать или преувеличивать.

– У него вид совсем не царственный, – сказала тогда она. – Совсем не как у тебя или у моего брата Санчо, и поначалу я не понимала, почему люди так боятся его. Но его глаза… Ричард, я понимаю, что это звучит глупо. Но когда я заглянула в его глаза, мне показалось, что я смотрю в бездну.

Ни единой ночи не знал Ричард покоя от своих мрачных мыслей. Фридрих и Лео пробирались к нему поговорить и приводили кузена Ульриха, молодого герцога Каринтийского. Они хотели, чтобы он рассказал Ульриху, как в одиночку бросал вызов армии сарацин под Яффой, и вольно переводили эту историю кузену, латынь которого была в лучшем случае зачаточной. Лео изрядно оттаял с момента последней их встречи, и Фридрих вскоре объяснил почему: их очень порадовало, что английский король извинился перед отцом за поруганное знамя. Это удивило Ричарда, но, слушая болтовню ребят, он вскоре сообразил, в чем дело. Леопольд уцепился за выраженное королем сожаление за несостоявшийся тогда разговор и ради сыновей распространил его на весь тот неприятный случай. Спасать честь герцога Ричард не собирался, но ему нравились Фридрих и Лео, и он не видел причины развенчивать ложь, которая явно так согревала души ребят. Те полагали, что худшее позади, что император согласится на выкуп и Львиное Сердце отправится вскоре в родные края. Но Ричард списывал это на счет естественных для юности оптимизма и легкомыслия. Мальчики разоткровенничались настолько, что по секрету поведали о желании их матери ехать с ними в Регенсбург, потому что она очень дружна с супругой Генриха, императрицей Констанцией. Однако отец настоял, чтобы жена вернулась в Вену, что ее жутко огорчило. Ричард подзуживал их к разговору, пытаясь выведать, почему Леопольд не разрешил супруге навестить императорский двор. Ему это не нравилось: не подозревает ли герцог, что там произойдет нечто, чего Елене лучше не видеть?

Собираясь уходить, ребята наскоро посовещались между собой, и Лео объявил, что они хотят поделиться новостью. Император распорядился, чтобы спутников короля тоже доставили в Регенсбург. Граф Мейнхард привезет восьмерых, захваченных в Удине, Фридрих фон Петтау отвечает за шестерых, взятых во Фризахе, а отец велел переслать тех троих, которых держат в Вене. Мальчики с улыбкой смотрели на Ричарда, явно полагая, что известие обрадует его. Только вот ему меньше всего на свете хотелось услышать, что его люди тоже окажутся в сплетенной Генрихом паутине. Леопольд рано или поздно отпустил бы их, хотя бы ради очистки совести. А вот для Генриха их судьба не стоит и гроша.

Наступил праздник Богоявления.

– Регенсбург, – сказал Гюнтер, придержав коня рядом с Ричардом, и растопырил обе ладони, дав понять, что до места назначения осталось десять миль.

Учитывая это, Ричард изумился, когда они, проскакав несколько миль, остановились в замке, тогда как без труда могли добраться до Регенсбурга до наступления темноты. Подобно Дюрнштейну, эта твердыня угнездилась на утесе высоко над Дунаем. Могучий, мрачный ее силуэт обрисовывался на фоне затянувших зимнее небо снеговых туч. Чуть позднее Хадмар сообщил королю, что замок известен как Донауштауф, или Штауф-на-Дунае. Владеет им епископ Регенсбургский. Но еще прежде ничего не знающего пленника без слов препроводили в верхние палаты. Только отворив ставни и увидев, как Леопольд со свитой уезжают, Ричард сообразил, что австрийцы оставили его здесь, а сами продолжили путь к Регенсбургу. Это озадачило его, даже сбило с толку: разве не мечтал Леопольд похвастать своей добычей перед императорским двором? Но дать ответа на возникающие вопросы никто не мог, только говорящие по-немецки стражники. Королю никогда не составляло труда найти взаимопонимание с солдатами; не сомневался он в способности расположить к себе и этих австрийских пехотинцев, не разделяй их только этот злосчастный языковой барьер.

Той ночью он спал мало, и был как на иголках весь следующий день, ожидая, что в любую минуту приедет Гюнтер и повезет его к Генриху. Но этого не случилось. На второй день маятник его настроения резко качался от беспокойства и отчаяния к гневу и обратно. Караульные настороженно наблюдали, как король мечется из угла в угол, бормоча что-то про себя. Постоянное напряжение так измотало Ричарду нервы, что у него разыгралась страшная головная боль. Он рано лег, потому что заняться было нечем. Но едва сумел заснуть, как был разбужен громким стуком в дверь.

Стражники поспешили сдвинуть засов, и в комнату ворвался Хадмар, бросил что-то по-немецки, отчего караульные удивленно воззрились на него.

– Тебе немедленно нужно одеваться, потому что сегодня же ночью мы уезжаем, – сказал он пленнику.

Ричард сел и впился в него взглядом.

– Уезжаем куда? Поздновато как-то наносить визит Генриху.

Хадмар скривился и скомандовал охране что-то еще.

– Мы едем не в Регенсбург, – сказал он. – Мы возвращаемся в Австрию.

– Нет, – отрезал Ричард так решительно, что караульные обернулись на него и вытаращились, хотя ни слова не понимали на латыни. – Я никуда не поеду, пока вы не скажете мне, что происходит.

Министериал нахмурился:

– Сейчас не время для споров. Герцог ждет внизу, во дворе, и он хочет, чтобы мы немедленно спустились.

Когда Ричард не двинулся с места, Хадмар продолжил нетерпеливо:

– Ты не в том положении, чтобы упираться. Нужно ли мне напоминать, что я могу увести тебя отсюда силой?

– Ты считаешь, что отдав своим людям приказ одевать меня против воли, ты достигнешь цели? – Ричард ухмыльнулся. – Поскольку в твои намерения не входит выволакивать меня голым на снег, лучше расскажи мне немедленно что к чему. Что не так с Генрихом?

Хадмар колебался недолго.

– Мой герцог и император не сошлись на условиях твоей передачи, и Леопольд опасается, что Генрих пошлет людей захватить тебя. Герцог полагает, что продолжать переговоры лучше на расстоянии. Ну, теперь-то ты сделаешь, что я прошу? Бога ради!

Ричард кивнул и, спустив ноги на пол, потянулся за одеждой. Ответ Хадмара был не самым пространным, но детали могли подождать. Какие бы мотивы не руководили Леопольдом, в собственных интересах Ричарда было удаляться от императорского двора со всей скоростью, какую способна развить лошадь.

Ехали они быстро и без остановок, и даже начавшийся на второй день снегопад не задержал их. Оставались за спиной мили, но Ричард не получал ответов, поскольку ни Леопольд, ни Хадмар не приближались к нему достаточно близко, чтобы затеять беседу. Даже сыновья герцога опускали глаза, стоило королю посмотреть в их сторону. Если у него и оставались какие-то сомнения в том, что им известно нечто такое, о чем неведомо ему, они окончательно рассеялись после неожиданного вечернего визита австрийского рыцаря Гюнтера. Воин принес с собой мех с вином, и оба посидели немного, передавая мех друг другу, как Ричарду частенько доводилось делать в прошлом, сидя со своими солдатами у костра и вспоминая о былых сражениях и обмениваясь шутками. С Гюнтером разговор, понятное дело, не получился, потому что общаться им приходилось без слов. Они молча прикончили вино, затем Гюнтер встал и вышел. Но это немудреное проявление воинского братства скорее встревожило Ричарда.

Настоящий проблеск облегчения он ощутил, только когда на горизонте замаячил Дюрнштейн, потому что в мире сгущающихся теней и зыбучих песков он был хотя бы чем-то знакомым. Там он узнает, наконец, необходимые ответы. Прибыли они уже поздно, но в ожидании давно назревшего разговора с Леопольдом фон Бабенбергом, Ричард встал рано. Как и в Донауштафе, часы тянулись, а ничего не происходило. Для человека нетерпеливого ожидание всегда пытка – оно напоминает ему про то, как бессилен он что-то изменить. День клонился к вечеру нестерпимо медленно. Слуги принесли обед, потом убрали посуду. И только когда на комнату опустилась темнота и пришло время зажигать свечи и лампы, испытание закончилось. Король уже приготовился терпеть еще целую ночь, когда дверь отворилась и вошел Хадмар в сопровождении слуги, нагруженного парой больших кувшинов и кубками.

– Герцога нет, – сообщил он, опередив вопрос Ричарда. – Уехал сегодня вечером в Вену, поэтому разговаривать тебе предстоит со мной.

Он велел слуге поставить на стол поднос, после чего отвесил Ричарду шутливый поклон и сделал рукой приглашающий жест.

– После вас, милорд король английский!

Ричард сел и посмотрел на кувшины, расставленные между ним и Хадмаром.

– Разговор будет из тех, которые не стоит вести на трезвую голову, так?

– Трезвость сильно переоценивают, – ответил с ироничной усмешкой собеседник.

Государь уже подметил его раскрасневшееся лицо, легкую невнятность речи. Подозрения подтвердились, когда Хадмар, разливая вино по кубкам, действовал нарочито осторожно, не доверяя собственным рефлексам. Пьяным министериала назвать было нельзя, но он с успехом приближался к этому состоянию.

Придвинув кубок к Ричарду, рыцарь щедро отхлебнул из своего.

– Как я уже упомянул в Донауштауфе, мой господин и император не сошлись насчет условий, и коли так Леопольд не намерен выдавать тебя. Генрих обмолвился, что раз ты угодил к ним в руки, на этом можно сделать целое состояние. И Леопольд хочет быть уверен, что получит свою законную долю.

Ричард не сдержался.

– Выходит, то, что начиналось как обида за поруганную честь, заканчивается деньгами? – сказал он и тут же пожалел о неосторожных словах, поскольку не желал раздражать Хадмара прежде, чем выведает про случившееся в Регенсбурге.

Но австриец и бровью не повел.

– Похоже, что так, – с готовностью согласился он. – Золото кружит мужчинам голову с такой же легкостью, что и красотки. Леопольд вполне обоснованно не верит императорскому слову и потому желает получить гарантии соблюдения своих интересов. А еще требует, чтобы Генрих пообещал не причинять тебе телесного вреда, пока ты будешь находиться в его темнице.

Ричард так резко опустил кубок, что расплескал вино через край.

– У Леопольда есть причины подозревать, что мне могут причинить телесный вред?

Хадмар пожал плечами, выпил еще, рыгнул:

– Зная нашего разлюбезного императора, причин подозревать хватит, особенно теперь, когда он выпачкал руки в крови одного из епископов.

– Это ты о чем?

– Прибыв в Регенсбург, мы обнаружили, что Генрих ввязался во вселенских пропорций скандал. Года полтора назад епископ Льежский скончался по дороге из Святой земли, и вскоре на его престол объявились два кандидата. Альберт Лувенский был в Льеже архидьяконом и, что важнее, приходился младшим братом герцогу Брабантскому и племянником герцогу Лимбургскому. Ему не исполнилось еще тридцати, – возраст, начиная с которого можно рукополагать в епископы, – но как ни странно, никого это не смутило, даже папу.

Рыцарь помедлил, чтобы выпить еще вина.

– Вторым кандидатом был еще один Альберт, пробст из Ретеля. Все его достоинства сводились, надо понимать, к тому, что он приходился дядей по материнской линии супруге Генриха, императрице Констанции. Его поддержал Балдуин де Эно, граф Фландрский, напрочь отрицаюший любого кандидата, которого продвигает его соперник герцог Брабантский. Первый Альберт выиграл выборы, но второй продолжал возмущаться, как и граф Балдуин, и все это дело передали на рассмотрение императорского суда. Для решения император образовал комитет из епископов и аббатов. Они оказались не из того теста, из какого лепят мучеников, и постановили, что определить победителя должен Генрих. А он взял и взбесил обе стороны, отдав епархию Лотарю фон Хохштадену, брату графа Дитриха фон Хохштадена, одному из военачальников императора и человеку, наиболее достойному именоваться другом Генриха, если бы тот мог иметь друзей.

«In vino veritas», – сказал себе Ричард. Он больше не злился на Леопольда за поспешное бегство в Вену, поскольку со стороны герцога подобных пьяных откровений не дождался бы никогда.

– Так что произошло потом? – подтолкнул собеседника он. – Как подозреваю, ни один из Альбертов не поспешил поздравить марионетку Генриха с назначением?

– Разумеется, – подтвердил Хадмар, осоловело глядя на Ричарда поверх кубка. – Первый Альберт устремился в Рим жаловаться папе, а второй, слишком пожилой для подобных путешествий, сидел в городе и дулся. Святой отец поддержал принесенную молодым Альбертом жалобу, и папская курия высказалась в его пользу. Целестин явно готов был посмотреть сквозь пальцы на такую мелочь, как канонический возраст, лишь бы досадить императору. Поэтому он даже удостоил Альберта сана кардинала и отослал его назад с мешком денег и папским письмом с приказом о рукоположении.

С удивлением обнаружив, что его кубок пуст, Хадмар налил в него щедрую порцию, а наполняя кубок Ричарда, расплескал вино по столу.

– Архиепископ Кельнский привел Генриха в ярость, отказавшись рукополагать избранного им, императором, кандидата. Тогда он притащил Лотаря в Льеж и заставил горожан признать его. Поскольку тем, кто отказывался подчиниться, сносили дома, большинство примкнуло к Лотарю. Но Альберт был уже в безопасности во Франции – по крайней мере, бедняга считал, что находится в безопасности. Архиепископ Реймский, по совместительству папский легат и тоже кардинал, с большим удовольствием рукоположил Альберта. Было это в прошлом сентябре. В октябре в Реймс прибыли три немецких рыцаря и заявили, что сбежали от гнева императора Генриха. Вскоре они встретились с Альбертом и втерлись к нему в доверие. Только эта новоявленная дружба оказалась недолгой, потому что двадцать четвертого ноября епископ в изгнании согласился прокатиться с этими рыцарями за городские стены, а те вытащили мечи да и отправили его к праотцам. Ну, им хотя бы хватило деликатности не прикончить его в соборе, как вашего святого Томаса Кентерберийского. Убийцы сбежали и где, как ты думаешь, обрели они убежище? Ну конечно, прямиком устремились к императорскому двору.

Хотя Ричард мысленно составлял список епископов, которых сам охотно отправил бы к праотцам – первым на ум приходил Бове, – жестокость и дерзость свершенного убийства его ошеломила.

– Зная, чего стоило убийство Бекета моему отцу, как мог Генрих совершить такую глупость?

– Глупость – это единственное допустимое объяснение поступка Генриха, – согласился Хадмар. – Но при всех его грехах он не глуп. Естественно, он при этом один из самых надменных типов, что разгуливают по этой Божьей земле. Ты, милорд король, может, и исполнен гордыни как лев, которым ты так восхищаешься, но в сравнении с Генрихом ты сущий ягненок! – Рыцаря явно позабавила игра слов, потому что он громко расхохотался. – Разумеется, император отрицал всякую причастность к убийству. Но родичи убитого прелата в ней не сомневались. Герцоги Брабантский и Лимбургский подняли открытый мятеж, а архиепископы Кельна и Майнца возмущаются государем так яростно, что того и гляди тоже взбунтуются.

Ричард откинулся на спинку стула, удивленный тем, как Генрих мог позволить втянуть себя в такую трясину, но очень довольный этим. Хадмар понаблюдал за ним с улыбкой скорее горестной, чем веселой, затем тряхнул головой:

– Ты думаешь, что неприятности Генриха способны сыграть тебе на руку, но это как раз наоборот. Нет ничего опаснее загнанного в угол волка, и Генрих видит в твоем пленении посланную Богом возможность отвлечь внимание подданных и разжиться деньгами на подавление мятежа. Он даже прикидывает, не получится ли воспользоваться английским или французским золотом для организации вторжения на Сицилию, потому как до сих пор претендует на тамошнюю корону от имени своей жены. И поэтому отчаянно желает заполучить тебя и пойдет ради этого на что угодно.

Ричард уже не слушал.

– Французское золото? – переспросил он, надеясь, вопреки рассудку, что ослышался.

Улыбка Хадмара исчезла, будто и не существовала вовсе.

– Генрих сказал Леопольду, что англичане наверняка заплатят за тебя большой выкуп. Но король Филипп выложит еще больше, лишь бы получить шанс сгноить тебя во французской тюрьме.

– Генрих не осмелится передать меня французам! Он знает, что за грех столь великий церковь отлучит его на веки вечные! – Ричард готов был спорить и дальше, но смолк, прочитав в глазах собеседника чувство, которое прежде никогда не относилось к нему: жалость.

Хадмар кивнул в знак согласия:

– Ты прав. Император понимает, что в таком случае даже дряхлый и смиренный Целестин вынужден будет действовать. Вот почему он сообщил Леопольду, что намерен предать тебя суду.

Ричарду вдруг сильно и неотложно захотелось выпить и он в несколько глотков осушил кубок:

– И по какому же обвинению?

– Он собирается предъявить тебе обвинение в сговоре с Саладином с целью сохранить Священный город в руках неверных, а также в организации убийства Конрада Монферратского. Но может прибавить к списку и еще несколько пунктов. Возвращаясь во Францию, епископ Бове навестил императорский двор, и надо думать, влил в уши Генриха немало яда. Добрый прелат утверждает, что тебя следует сжечь как еретика, поскольку ты, вполне возможно, втайне исповедуешь ислам…

– Ложь! Все это наглая, презренная ложь! – взъярился Ричард. – Я делал все возможное, чтобы освободить Иерусалим, да только французы каждый раз мешали мне. И Конрада Монферратского не убивал. Генриху нет никакого дела до правды, и гореть ему за это в аду. Но что Леопольд? Он верит в это вранье? А ты, Хадмар?

– Разве я сидел бы тут с тобой, если бы верил? – парировал рыцарь, и впервые за вечер его голос прозвучал резко. – Ясное дело, я не верю во все эти обвинения. Что до Леопольда, то и он, я думаю, сомневается в них, поскольку его обида на тебя всегда носила личный характер. Он хотел наказать тебя за претерпленное в Акре унижение и за смещение его родича на Кипре, а не видеть, как тебя карает германский суд.

– За смещение Исаака Комнина я извиняться не стану, – сердито перебил его Ричард. – Он узурпировал кипрский трон и обращался с подданными так жестоко, что те были только рады помочь низвергнуть его с престола.

На этот раз настал черед Хадмара перебивать собеседника.

– Тебе нет нужды оправдываться передо мной за действия на Кипре. Я бы и бровью не повел, если бы ты отправил его на невольничий рынок в Каире, вместо того, чтобы передать рыцарям-госпитальерам. Но Леопольд чувствует себя обязанным, поскольку его мать была дочерью византийского императора, а значит, приходилась Исааку двоюродной сестрой.

У Ричарда было много забот поважнее Исаака Комнина, и он промолчал, размышляя над полученными от Хадмара известиями.

– Все это лишено смысла, – промолвил он наконец. – Генрих сказал Леопольду, что рассчитывает получить большой выкуп. Но если его цель нажиться, то зачем предавать меня суду?

– Леопольд задал тот же самый вопрос. Генрих намерен заломить воистину огромную сумму. Но понимает, что удерживая тебя в плену, он подвергнется жестокой критике. Твой захват идет не только вопреки обещанной церковью защите, герцог нарушает законы войны, поскольку между империей и Англией сейчас мир. По словам Леопольда, Генриха мало заботит позиция папы, но при этом ему не хочется подливать масла в огонь мятежа или давать немецким клирикам повод присоединиться к бунту. Поэтому император полагает, что как только тебя признают виновным в том, что ты хотел предать христианство и сговориться с неверными, – а его суд обязательно признает тебя виновным, – церкви труднее станет защищать тебя, а у него будут развязаны руки и он сможет творить, что вздумается, например, продать тебя тому, кто больше даст.

– А если самое выгодное предложение поступит от французского короля, это будет означать для меня смертный приговор. Генрих из-за этого сна не лишится. А Леопольд?

Хадмар ответил не сразу.

– Пожалуй, лишится, – сказал наконец рыцарь. – Он знает, что ты не предавал братьев-христиан в Святой земле. Но согласится герцог или нет, только время покажет. Человек он гордый и упрямый, и вполне вероятно, может решить, что уже слишком далеко зашел по дороге, чтобы поворачивать назад.

– Даже если в конце пути сорвется с утеса? Хадмар, еще не поздно остановить это безумие. Судя по твоим словам, планы Генриха на мой счет не слишком вдохновляют Леопольда. Он опасается, что запятнает собственную честь, и правильно делает. А еще ему следует остерегаться гнева церкви – пусть даже Целестину не хватит духу отлучить императора Священной Римской империи, с герцогом-то он церемониться не станет. Из Леопольда получится идеальный козел отпущения. Ему ведь это ясно?

– Осмелюсь предположить, что да, – согласился министериал. – Но до поры он не видит выхода, а заодно хочет поживиться, получив половину выкупа. Мой господин – человек практичный. – Рыцарь снова печально улыбнулся. – Что ни говори, он ведь наполовину грек.

– Если ему нужен гарантированный выкуп, он его получит, – заявил король. – Причем целиком. Убеди его забыть про Генриха и иметь дело со мной. Я сказал ему, что готов платить. И не передумал. Я знаю, что он считает себя человеком чести. Сейчас, возможно, его последний шанс сохранить свою честь… А заодно мир в душе.

Хадмар поднял кубок и осушил его залпом до последней капли.

– Господь свидетель, Ричард, – тихо проговорил он. – Неужели ты думаешь, что я не пытался? Леопольд стоит на своем. Он считает себя вправе привлечь тебя к ответу за то, что ты унизил его, всю Австрию, под Акрой. Но вот намерения Генриха в отношении тебя… Да, это тяготит его, лишает покоя. И все же он не видит выхода из этой ловушки. Герцог может не уважать Генриха, но как император тот остается его сюзереном. Отстранить Генриха и заключить с тобой частную сделку для него немыслимо. Он будет рассматривать это как акт мятежа и знает, что Генрих посмотрит на это так же. Хотя Леопольд возмущен убийством епископа Льежского, он не отважится на бунт против правителя, с которым связан узами долга и оммажа.

Хадмар сдвинул стул и не без труда поднялся.

– Я подумал, что ты заслуживаешь правды. Прости, что не могу сделать ничего больше. Мне очень страшно, что это «безумие», как ты выразился, плохо закончится для всех нас.

Не дожидаясь ответа Ричарда, министериал повернулся, оттолкнул стражника, пытавшегося было вести его под руку, и шатаясь пошел к двери.

Король не встал из-за стола. Зловещая тишина окутала комнату, и Ричарду казалось, что он слышит глухой стук собственного сердца, свое хриплое дыхание и даже то, как мысли мечутся у него в голове. Он налил еще вина, но едва пригубил кубок, потому как сладкое рейнское показалось ему вдруг горьким как полынь и желчь.

Ему было тридцать пять, и почти двадцать из них он провел на войне. Смерть стала ему старым, хорошо знакомым врагом. Ричард не мог и упомнить, сколько раз рисковал жизнью. Бури на море, приступы лихорадки, удары мечей, которые удалось отвести в последний миг, острия копий, скользнувшие по щиту, арбалетные болты и стрелы, пропевшие свою губительную песенку, мелодия которой так часто ему снилась. В народе говорили, что он неуязвим, но тело его было испещрено шрамами, как у любого другого воина. Племянник Генрих однажды сказал, наполовину в шутку, наполовину всерьез, что короля легко найти на поле битвы в Святой земле, потому как он всегда в самой гуще схватки, в окружении желто-оранжевых знамен мамлюков, этих отборных бойцов Саладина. Он не отрицал, считая, что государь должен служить примером, поэтому первым вошел в Мессину, первым ступил на берег Кипра, первым был и в Яффе. Он давно понял, что не испытывает того сковывающего страха, что обуревает прочих людей в бою, и рассматривал это как дар Божий, знак небесного расположения.

Только теперь он уже не считал себя любимчиком Фортуны, так как не мог объяснить случившегося с ним и его людьми в последние два месяца. Господь наказывает его за то, что он не сдержал клятву и не освободил Иерусалим? Или он прогневал Всевышнего тем, что нарушил Пятую заповедь и развязал войну против отца? Что сотворил он, дабы заслужить такую кару? И какую епитимью нести, если не знаешь, в чем согрешил? Ответов не было. Ричард знал только, что никогда не чувствовал себя таким отчаявшимся, таким уязвимым и таким бесконечно одиноким, как в ту морозную январскую ночь в замке Дюрнштейн.