Глава 80

Юкэ вспоминалась не такой, какой бывала обычно, – сосредоточенной, закрытой, а, напротив, жизнерадостной и непростительно беспечной. Впрочем, легкость бытия тоже можно считать обычным ее состоянием, но с одной оговоркой: в конце жизни. Немного отдалившись от гибели напарницы, Игорь не сумел избавиться от ощущения, что она по-прежнему рядом, – как наполняла его мысли, живая, тогда, так продолжила приходить часто теперь. «А что сделала бы Юкэ в такой-то ситуации, а понравилось бы ей это?» – то и дело проскальзывало в голове. Больнее ли стало спустя месяцы, осознан ли в полной мере масштаб потери? Нет. Наверное, всю боль он ухнул залпом сразу, не в силах переживать в рассрочку, болит и сейчас, а масштаб… Как оценить размеры стены, если уперся в нее лбом и не можешь отойти даже на шаг назад? Ведь не распался образ светловласки на части, не померк вдалеке. Как бы не так! Едва мысли касались Мегаполиса, Кремов тут же, словно наяву, по обыкновению украдкой наблюдал за тонкими пальцами Юкэ, привычно бегающими по ХАЭНу, чувствовал наивный аромат ее дешевых духов и заезженной пластинкой обещал достать напарнице что-то более пристойное, Жучок ведь в духах ни гу-гу.

Больно. Больно. Больно.

Единственным, кто мог понять и помочь когда-то, был Казимиров.

А теперь сам, Игорь, сам.

«Ну ладно, что у нас на повестке дня? Обруч на горле? Так-так, попахивает схлопыванием, голубчик». Чтоб сделать хоть что-то, пусть даже без надежд на облегчение, Игорь стал вспоминать базовые правила самосохранения.

Они складывались не десятилетиями, веками. Никто никогда уже не скажет точно, кто первым, пройдя разрушительную практику психозрения и чудом, а может, по наитию избежав «схлопывания», оставил для последователей рецепты выживания в жестоком мире. Наверное, таких пионеров было несколько: один осознал свои способности, другой понял, что не одинок и собрал единомышленников, третий сумел вникнуть в природу психозрения и так далее. Однако каждый обязательно решал для себя трудную задачу взаимодействия с остальными людьми.

Нерв во все времена походил на хрустальную чашу среди железных кубков на пиру: ударь по ней легонько – издает красивый звон, ударь посильнее – расколется, еще сильнее – разобьется вдребезги. Конечно, можно одеть чашу в какую-нибудь оплетку, но и звенеть она перестанет, и сверкать в лучах солнца, да и вообще, какая нужда в таких сложностях, если медных кубков на столе навалом, бери любой?

Тот, кто в «оплетку» не прятался, балансировал на краю, рисковал «схлопнуться» или длинно – дойти до разрушительных перегрузок нервной системы, приводящих к необратимым последствиям в виде душевных болезней, самоубийств или остановки сердца, как вариант. Строго говоря, рано или поздно «схлопывание» настигало всех, не пожелавших огрубеть или спрятаться от реальности. Увиденные за жизнь гадости, изнанка людская, трагедии и горе подтачивали даже самых стойких, так что в один ужасный момент раздавался «хлопок», возвещавший о кончине очередного гиперчувствительного инструмента в отдельно взятой личности и, к несчастью, самой личности. Такова природа.

К вечеру Игорю стало плохо. К горлу подкатил ком, да так и застыл, отравляя существование. Следом возникла тошнота, начало знобить. Очевидно, предстояло остановиться на длительный привал. Туман ватой застилал горизонт. Можжевеловые кусты, уходя в перспективу, постепенно превращались в грязно-серые комки, пока не растворялись вовсе. Игорь сегодня решил в броске одолеть максимальное расстояние, однако силы таяли так стремительно, что еще до сумерек пришлось сдаться.

В палатке облегчение не наступило – наоборот, с закрытыми глазами недомогание переносилось еще тяжелее, Кремов будто остался с ним наедине в темной комнате. Исправить ситуацию не представлялось возможным: желания продолжать путь, да и просто шевелиться, не осталось. Во рту противно горчило, болела голова. ХАЭН показал повышение температуры до тридцати девяти с половиной.

Болезненные симптомы проявлялись уже несколько дней, однако столь мощный приступ случился впервые. На простуду это не походило, она протекает всегда примерно одинаково: начало, усиление, выздоровление. Тут же недомогание накатывало волнами: чем больше идешь, тем сильнее «похмелье», затем облегчение, новый отрезок пути – и вновь «похмелье». Да, именно похмелью с его гадкими спутниками – тошнотой, рвотой и головной болью больше всего отвечало нынешнее состояние. Стиснув зубы, Игорь перемалывал болезнь. Ни о чем не думалось, ничто не занимало кроме отвратительного комка в горле, тошноты и пульсирующей в висках боли.

Снаружи поднялся ветер. Дождь в такт его резким порывам со злобным шипением обрушивал на палатку миллионы холодных брызг. Полог сначала хлопал над головой, затем под натиском воды замирал, чтоб через пару секунд снова хлопнуть – хлоп-ш-ш-ш-ш-ш, хлоп-ш-ш-ш-ш-ш, хлоп-ш-ш-ш-ш-ш-ш… Наконец пришел сон. Вначале он ничем не отличался от реальности, но постепенно качели ветра и дождя стали размереннее, глубже, каждый удар стихии отдавался в теле мелкочастотной вибрацией, словно Игорь находился не в хлипком убежище, а в крепости.

Большая круглая комната. Два широких панорамных окна с обратным наклоном стекол занимают не менее трети периметра, но тусклый серый день не балует светом, сумрачно. У восточного окна стол с раскрытой бумажной тетрадью. В нее Кремов вносит странные записи: «Вахтенный журнал АМ-12, 14 ноября. Аппаратура работает штатно, параметры батарей в норме. С 6:19 визуально наблюдал караван. Ведущий – атомный ледокол „90 лет СССР“ и суда в количестве трех. Они первые за полтора месяца, кого удалось разглядеть. Электронными же средствами неделю назад фиксировал плановую проводку Совморфлота, ПА – 18. Метеоданные отправлены на материк вовремя. Самочувствие хорошее. Вчера закончились консервированные ананасы, очень жаль. Есть еще много яблочных консервов, остались сушеные бананы, курага, но ананасы мне в последнее время нравились больше всего. Неделю тому, в праздник, выпил пятьдесят грамм водки, к ней не тянет совсем».

Атомный маяк № 12, тысячи тонн железобетона посреди ледяного безмолвия – колоссальных размеров башня, вросшая в донный грунт и призванная ориентировать караваны круглогодичной навигации в любую погоду. Такие исполины растянулись цепочкой вдоль советского арктического побережья. Помимо проводки судов, маяки служат другим целям, о части которых не знает даже смотритель, ежедневно заполняющий вахтенный журнал. Игорь думает об этом, прислушиваясь к завываниям ветра снаружи. Тремя этажами ниже мерно гудят агрегаты жизнеобеспечения, еще ниже располагается батарейная, изолированная тяжеленным свинцовым люком. Прямо под мостиком смотрителя, где Игорь находится сейчас, устроены жилые кубрики, в том числе и его, смотрителя, кубрик. Жить в нем психологически тяжело, двери рядом с твоей, закрытые наглухо, навевают тоску и подчеркивают одиночество. Из-за этого пришлось перетащить раскладушку сюда. Под жилым блоком – кладовая и кухня, а между кухней и машинным отделением, в утолщении башни, – аппаратная, доступ в которую закрыт. Из аппаратной на мостик ежедневно поступает частью закодированная, частью открытая информация. Ее автомат связи отправляет на землю сам, но смотритель обязан проверить, сработала ли машина, и в случае необходимости продублировать сигнал вручную. Шифровки получают военные, а открытые данные, накопленные метеостанцией, приборами экологов, биологов и других ученых, идут в Мурманск, в штаб полярных исследований на первичную обработку. Над мостиком, почти на макушке маяка, парит продуваемая всеми ветрами техническая площадка, выше нее только гигантский прожектор, способный прошить лучом арктическую ночь на расстояние в тридцать километров!

Игорь смотрит через окно вниз. Океан, придавленный кольчугой ледяного крошева, тяжело ворочает мускулами, тщетно пытаясь освободиться от гнета. Волны периодически набрасывают на основание башни десятки белых чешуек. Вот откуда мелкочастотная вибрация! Кажется, огромное животное трется во время линьки боками о маяк. «Терпи-терпи, – думается Игорю. – Скоро покроешься цельным белым нарядом, выспишься. Впереди долгая зима».