82
К Лукреции подлетает чайка, острый кончик клюва почти касается ее закрытых век.
Птица колеблется, она клюет совсем рядом всякую мелочь, словно проверяя реакцию. Поскольку Лукреция не шевелится, чайка наглеет и запрыгивает ей на голову. Клюв, поднесенный к уху, щиплет мочку.
В этот раз реакция стремительна. Рука прогоняет птицу. Открываются глаза.
Открыв оба глаза, молодая журналистка видит одни черные камни.
Что-либо еще трудно разглядеть из-за окутавшего остров густого тумана.
Над ней со скандальными криками кружат чайки.
По ее мнению, дело происходит утром, об этом свидетельствует светло-серый оттенок тумана и серебристое свечение вверху, там, где положено находиться солнцу.
Во рту чувствуется вкус крови. Она кое-как меняет лежачее положение на стоячее.
Сделав несколько шагов, она убеждается, что их судно выбросило на торчащую из океанской пены скалу.
– Исидор! Исидор! – зовет она.
Никто не откликается. Она рассматривает разбитую посудину, вглядывается в даль. Наконец она различает маячащую на скалистом мысу фигуру.
Это Исидор, тычущий своим мобильным телефоном в разные стороны.
– Могли бы ответить, я уже решила, что с вами приключилась беда.
– Я не слышал, – отвечает он, не оборачиваясь. – Главное, что вы живы.
Лукреция Немрод наблюдает, как он поднимает и опускает айфон. Он весь в синяках и ссадинах. Похоже, при кораблекрушении он тоже потерял сознание.
– На ваш предполагаемый вопрос «Вы в порядке, Лукреция?» ответ такой: «Более-менее, не считая синяков и ушибов». Если бы вы отреагировали на это вопросом: «По крайней мере ничего серьезного, Лукреция?», то я бы ответила: «Не беспокойтесь, Исидор, до свадьбы заживет». Так, во всяком случае, должен разговаривать джентльмен с юной леди из хорошей семьи после серьезного происшествия.
– У нас есть задачи поважнее созерцания собственного тела.
– Я бы назвала это элементарной вежливостью.
– Должен ли я напоминать, что вы сирота и что я наблюдал, как вы с решимостью дикого буйвола били в кровь физиономии робким местным селянам? Вам тоже не мешало бы пересмотреть систему общения с ближними. Когда здороваешься, необязательно втыкать каблук в живот визави.
– Это была законная самооборона, ваши «селяне» явились с охотничьими ружьями.
Он пожимает плечами и снова пытается поймать связь мобильным телефоном.
– Кое-какие сигналы есть. Мы заплыли за маяк Гран Кардино, но остров Оэдик не очень далеко. Что удивительно, этого места нет ни на одной карте.
– Вдруг это «Затерянный остров»?
– Полагаю, вы намекаете на телесериал. Увы, я смотрю по телевизору одни новости. Этого острова нет даже на карте «Гугла». Но больше всего меня удивляет вот что!
Он указывает направление, и она различает в тумане что-то круглое.
– Маяк?
– Да, вот только его не должно существовать. В моем списке бретонских маяков он отсутствует. Идемте.
Они идут к маяку, постепенно проступающему из тумана. С виду он недействующий и вообще заброшенный.
На дубовой двери красуется ржавый замок.
– Думаю, мы добрались туда, куда хотели, – сообщает Исидор, осматривая дверь.
– Это было бы странно. Велика ли вероятность, что буря выбросила нас прямиком на тот остров, который…
Исидор Каценберг молча наклоняется и подбирает с земли розовую табличку с глазом, в который вставлено сердце.
Он меня бесит, бесит, бесит.
Лукреция Немрод без всякой пользы дергает дверную ручку. Пока Исидор изучает дверь, она бьется в нее плечом и взвывает от боли.
После этого оба приглядываются к подгнившей от непогоды двери.
– Тайное общество, поклоняющееся юмору, должно действовать нестандартно…
Ее пронзает догадка.
– Дверь повешена наоборот!
Настоящая замочная скважина обнаруживается слева, рядом с ненастоящей дверной петлей. Настоящие петли замаскированы справа. Теперь достаточно толкнуть дверь с правильной стороны, и…
– Браво, Лукреция.
– Двери и замки – моя епархия, – скромно сознается она.
Кажется, он впечатлен.
Они входят, светя перед собой мобильными телефонами, и находят две двери. Одна ведет вверх, другая вниз. Принимается решение сперва подняться.
Лестница ведет на верхушку маяка. За стенкой беснуется ветер.
Лукреция ежится.
Хватит с меня дождя! Ветра, дожди, грозы… Такое впечатление, что само небо на нас обозлилось!
Исидор посещает наблюдательный пост маяка. Посередине большой фонарь с красной лампой и четырьмя оптическими линзами. Все это накрыто чехлом из стекла и меди.
Дальше, на столике, лежат карты, компасы, секстант под густым слоем пыли.
Сюда давным-давно никто не совался.
Лукреция толкает дверь, ведущую на внешнюю галерею вокруг верхушки маяка, и ее чуть не сбрасывает вниз порывом сырого ветра.
Зато от круговой панорамы у обоих захватывает дух.
– Здесь пусто, – выносит вердикт молодая женщина с взъерошенными ветром волосами.
– А что вы рассчитывали здесь найти?
– Только не говорите, будто знали, что здесь ничего нет, Исидор!
– Что поделать, знал.
– Зачем тогда было лезть наверх?
– Чтобы удостовериться. И кое-что проверить…
Исидор возвращается на наблюдательный пост, открывает дверцу сундучка и достает бутылку рома. Она отхлебывает из горлышка, он тоже.
– Я думала, ваш ром – это морковный сок, зеленый чай и миндальное молоко.
– Так и есть. – Он опять прикладывается к бутылке. – Но в исключительной ситуации…
Они молча смотрят в океанскую бесконечность. Вдали угадываются соринки-корабли.
– Почему вы так упорно отвергаете мои ухаживания, Исидор?
– Ваше заболевание можно назвать «острой брошенностью». Вас бросили родители. Эта рана не зарубцовывается. Возможна терапия, такая или иная степень обезболивания, позволяющая поддерживать нормальную связь с окружающими. Но у вас колоссальная потребность в ободрении, защите, любви. Можно сказать, болезненная. Ни одному мужчине не под силу ее удовлетворить. Вы ведь ищете отца, а так как я вас оттолкнул, вы приняли за отца меня. Любой, кто вас отвергнет, бросит вам такой же вызов.
Она слушает, не шевелясь, каждое слово проникает ей в кровь, достигает клеточных ядер.
– Если отвергающий вас мужчина сначала ведет себя по-отечески, то вы еще больше его жаждете. Ваше влечение ко мне – всего лишь желание свести счеты с жалким призраком. Потому я вас и отверг.
По крайней мере ясно.
Она сглатывает и четко артикулирует:
– А какая болезнь мучает вас, Исидор?
– Мизантропия в острой форме. Неприятие людей. Я вижу в них вялость, примитивность, влечение к заведомой падали, желательно смердящей как можно сильнее. Поодиночке они трусливы, но становятся опасными, собираясь в стаи. Порой мне кажется, что я окружен гиенами. Они любят смерть, любят смотреть на мучения соплеменников, лишены всякой морали, беспринципны, не уважают других, плюют на природу. Они считают подходящим образованием для своих детей фильмы, где пытают себе подобных, – это, дескать, «развлечение»!
Не весь мир таков. Он сгущает краски, сильно преувеличивает. Это его личный невроз.
– Итак, у меня острая брошенность, у вас – острая мизантропия. Что дальше?
Небо опять раскалывается, опять припускает дождь.
– Я отвечаю вашей потребности в отце. Вы отвечаете моей потребности примириться вопреки всему с человечеством.
– Расследование – способ обмануть тоску?
– Нет. Гроза заставила меня поразмыслить. Работая научным журналистом, я сеял своими статьями знания. Сейчас мне этого не хватает. Распространять знания, раскрывать тайны, находить неведомые истины – в этом смысл всей моей жизни. Когда я сижу взаперти у себя на водокачке, у меня ощущение, что пропадает мой природный дар. Я – гоночная машина, стоящая в гараже. В этом нет ничего хорошего. Я жестоко ошибался. Я спал. Вы меня разбудили.
Не смей раскисать, Лукреция.
– Вы хотите вернуться в журналистику?
– Я не переставал быть журналистом. Правда, за рамками журналов.
– Не понимаю.
– У меня новые устремления. Желание посвятить себя занятию, оставляющему свободу рук и позволяющему сеять знания шире, чем при работе в журнале. Что-то вроде популяризации науки, но другим способом.
– Я молчу и слушаю.
– Я буду писать романы.
– Вы шутите?
– Нельзя ли без оскорблений? Считаете, я не потяну? Наши расследования часто завершаются открытиями, которые нельзя обнародовать, так почему бы не использовать их как материал для сочинительства?
Тучи сбиваются вдали в грозный, неумолимо надвигающийся ком.
– Людям, читающим вашу правду, придется принимать ее за вымысел?
– Пусть так. Зато правда будет запечатлена. Читая, они автоматически станут задавать вопросы и размышлять.
– Жанр романа дискредитирует информацию.
– Подумаешь! Их подсознание, не участвующее в вынесении суждения, обогатится новым знанием.
– Возьмем пример – нашу историю с «недостающим звеном».
– Если бы я написал роман об Отце наших отцов, то они прочли бы, что у нас и у свиней восемьдесят процентов общих генов и что употребление этого животного в пищу – один из пережитков каннибализма. Кто знает, вдруг это изменило бы их рацион? По меньшей мере они отказались бы от копченостей.
– А история «Последнего секрета»?
– Она заставила бы их задуматься о глубинной мотивации поступков и о сидящем в каждом безумии. Они стали бы задаваться вопросом, лежащим в основе индивидуального развития: «Что же, собственно, доставляет удовольствие именно мне?»
Лукреция Немрод наблюдает за скользящими в небе и ежесекундно меняющими форму облаками.
И то правда, что же доставляет удовольствие лично мне? Он прав, мы часто заботимся об удовольствии других, наших родных, друзей, сослуживцев, начальства, соседей… Когда же мы станем доставлять радость самим себе?
– Теперь мы расследуем смерть Циклопа.
– Думаю, мы вскроем величайшую тайну того, что больше всего характеризует человека. Тайну смеха.
Звучащий в эту секунду крик чайки сильно смахивает на насмешку.
– Я говорил, почему согласился участвовать в расследовании, но пока что не услышал, что такого интересного в этом деле лично для вас, – невозмутимо произносит Исидор
– Это связано с одним случаем в моей ранней юности.
Он понимает, что надо довольствоваться этим, и, боясь, как бы в маяк не ударила молния, кричит:
– А теперь – вниз!
