110
– Начинайте! – шепчет из-за кулис ассистент.
Лукреция Немрод и Исидор Каценберг не шелохнутся, совсем как кролики, ослепленные фарами готового их раздавить грузовика.
Исидор будет на меня зол, но я чувствую нечто, что определит продолжение нашего расследования, и понять это можно, только примерив на себя то, что испытывают на сцене юмористы.
Она старается не мигать.
Когда я родилась, на меня тоже смотрели, ожидая, что я что-то сделаю, но я этого не делала, и они забеспокоились…
Обращенные на нее взгляды пронзают ее, как стрелы.
Я умираю.
Нет, умереть – это гораздо лучше. У смерти нет последствий. Труп редко вызывает смех. В худшем случае он жалок. Сотни людей здесь и еще миллионы телезрителей удивляются: «Чего она ждет, почему не смешит нас?»
Я больше не существую.
На меня смотрят только для того, чтобы убедиться, что меня нет, – ужаснейшее чувство, какое я когда-либо испытывала.
В конце концов, даже в то 1 апреля, устроенное Мари-Анж, я была смешна только прыщавым девчонкам.
А здесь тысячи, нет, миллионы глаз…
Я умираю.
Что будет дальше?
Мне хочется пошевелиться, но никак не получается.
Медленно дышать. Заставлять биться сердце. Глотать.
Что меня сюда привело?
И эта Тенардье в переднем ряду!
Следящая за мной Мари-Анж.
Вся эта жизнь – огромный заговор с целью приблизить эту секунду, когда я бью все рекорды отчаяния.
Я чувствую, что разрушаюсь изнутри. Черная дыра в сердце всасывает мою плоть, мою душу.
МНЕ КОНЕЦ.
Единственное утешение – что в этой чудовищной ситуации я не одна.
У меня есть товарищ по несчастью. Еще одно ужасное совместное испытание.
ЧТО ПРОИЗОЙДЕТ СЕЙЧАС?
В зале нарастает недоумение.
Некоторые от смущения грызут ногти.
Двое клоунов на сцене, один высокий и толстый, другой маленький и щуплый, стоят, стиснув зубы и не проявляя никаких чувств.
В больничной палате, в день моего рождения, моя собственная мать, наверное, считала меня жалкой, заслуживающей пощечин, и переживала, что нельзя наказывать ребенка уже в первые секунды его жизни.
А Я ЗАСЛУЖИВАЛА НАКАЗАНИЯ.
Хорошего шлепка, который научил бы меня приличиям: родилась – изволь сказать «здравствуйте, спасибо, пожалуйста».
Здравствуй, вселенная.
Спасибо, жизнь.
Спасибо родителям, что меня зачали.
Спасибо матери, что носила меня девять месяцев и превращалась из-за меня из красотки во что-то бесформенное.
Спасибо матери за то, что терпела головокружение, обмороки, отяжелевшие груди, и все по моей вине.
Спасибо акушеркам, что извлекли меня из липкой утробы, с моими узкими плечиками, с большой головой, с вывернутыми коленками и с ручками как у разломанной марионетки.
Спасибо матери, что вынесла боль моего появления на свет.
Но я, такая неблагодарная, ничего этого не сказала.
Потому, видать, она меня потом и бросила. Мой отец тоже был, наверное, там, среди смотревших на меня людей, тоже ждал, что я что-то сделаю, и был разочарован тем, что я этого не делала.
В зале, за кулисами, за телекамерами, на сцене уже безраздельно властвует тревога. Ничто не может ее ослабить. 5, 10, 20 секунд безмолвия. Каждая секунда растягивается на много минут.
– Чего вы ждете? Говорите текст и раздевайтесь! – подсказывает паническим шепотом ассистент.
Но двое загримированных в клоунов журналистов по-прежнему в параличе.
Чего все они ждали от меня, только что народившейся? ЧЕГО? Что я забыла сделать? Почему я всех их разочаровала в первые же мгновения существования?
Минуты стали часами.
Ручейки пота у нее на шее сливаются в широкий поток.
Теперь понятно, почему за выступление на сцене платят так много. Это тяжелейшее испытание. Все эти жадные глаза… И как он мерзок, страх не суметь рассмешить!
Дариусу Возняку тоже, наверное, знаком был этот тошнотворный мандраж, и он компенсировал его наркотиками, насилием.
Часы становятся годами. В ее голове проносятся картинки из жизни, от появления на свет до выхода на публику в «Олимпии». Она видит лица акушерок, похоть на лице Мари-Анж, удивление не узнающей ее Тенардье, черные круги объективов и красные диоды над ними, каких-то раздосадованных людей – она подозревает, что это ее родители… Внезапно кое-кого осеняет. Некто в белой маске хватает ее за ноги, ставит на голову, отвешивает ей шлепок.
Поделом мне, так и надо поступать со зловредными младенцами, не обученными приличиям и не ведающими, как себя вести.
Так всегда и надо со мной обращаться, раз я всех разочаровываю.
Потому родители от меня и отказались.
Ей устроили заслуженную взбучку. Ее наказывали и продолжают наказывать за неподобающее поведение.
Неожиданно для себя самой Лукреция оглашает зал «Олимпии» истошным визгом.
Исидор остается безучастным.
Лукреция Немрод не перестает визжать.
Смятение в зале достигает апогея, оно как набухшая черная туча, готовая пролиться дождем. И вдруг где-то в задних рядах раздается смех.
Наверное, первозданный вопль со сцены напомнил зрителю его собственный крик при рождении. Его смех превращается в приступ безудержного хохота. Остальной зал пока что безмолвствует.
Мизансцена: огромный неподвижный толстяк, смотрящий в никуда, маленькая женщина, надрывающаяся в крике. И чей-то неукротимый хохот в глубине зала.
Это тройственное исполнение не оставляет зал равнодушным. Камеры показывают крупным планом Лукрецию.
Копящийся в туче дождь не может не пролиться. То же и в зале: смеющемуся начинают вторить еще двое.
Не могут сдержаться еще несколько человек, теперь уже в первом ряду: они нервно хихикают, как фыркают перед стартом лошадки, словно ожидая отмашки, чтобы расхохотаться во все горло.
Волю своему веселью дают уже два десятка человек.
Дальше происходит чудо – настоящий ливень смеха.
На протяжении нескончаемых секунд гремит дружный смех. Публика смеется над собой, над своей способностью смеяться без причины. Два клоуна на сцене при этом остаются без движения: один успешно имитирует соляной столб, другой захлебывается криком.
Не знаю, что со мной.
Не знаю, что с ними.
Зал смеется все громче.
Она знает, что ассистент кричит им из-за кулис непотребства, но не обращает на это внимания.
Лица в первом ряду раскраснелись от смеха, некоторые показывают на клоунов пальцем, приглашая своих соседей в свидетели всей этой нелепости.
Как же их уродует смех! Лица искажены и плывут, как расплавленный пластилин.
Крик продолжается, смех тоже.
Секунды скрежещут, как зубья несмазанного механизма.
Люди напротив хохочут, даже телеоператор не выдерживает и снимает очки, чтобы вытереть слезы.
Наконец она, задохнувшись, умолкает. Зал поступает так же.
Она икает и ударяется в рев.
Грандиозный триумф! Все вскакивают и рукоплещут волнующему представлению.
Вот чего ждала от меня вселенная с момента моего рождения: крика и слез.
Я обманывала ожидания всех вокруг тем, что забывала разораться и разреветься перед ними. Я делала это тайком, но на людях – никогда.
Потому меня и считают «суровой и бессердечной».
Раз уж я родилась, то должна была задышать, чтобы выжить. С тех пор у меня привычка дышать, так я выживаю. Но я обошлась без вопля ликования, издаваемого всеми людьми в момент начала великого жизненного приключения.
Это – «спасибо» новорожденного.
Крик младенца, счастливого оттого, что родился.
Крик, означающий «ОХ, КАК Я ДОВОЛЕН, ЧТО ПОЯВИЛСЯ НА СВЕТ, ЧТО ЖИВУ, ЧТО ВЫ – МОИ РОДИТЕЛИ!»
Этот крик я издаю только сейчас, все это чувствуют, отсюда их облегчение, их смех.
Некоторые никак не отсмеются.
Исидор по-прежнему неподвижен. Но Лукреция утратила непроницаемость, из ее глаз струится влага.
Наконец-то их заслоняют два спасительных щита: это сходятся половинки красного бархатного занавеса.
Они слышат гром неумолчных аплодисментов.
Ассистент, недавно клявший их на чем свет стоит, теперь рассыпается в поздравлениях.
Получилось! Черт возьми, получилось! Я рассмешила толпу! Я сделала это!
На фоне красного бархата появляется конферансье Стефан Крауз. Покашляв, он обращается к постепенно стихающему залу:
– Что ж, порой юмор – это молчание. Это как у Моцарта: тишина, следующая за скетчем Дариуса, – это снова Дариус. Но тишины оказалось мало, и Ванесса сумела сказать свое слово. То был крик боли, поток слез, вызванный уходом нашего друга Дариуса.
Зрители опять не жалеют ладоней.
– Все мы дали высокую оценку их новому прочтению скетча «Стриптиз». Что может быть строже полного отказа от игры и простого горестного воя? Как я уже говорил, раньше вы были лишены удовольствия смотреть на Давида и Ванессу, этот комический дуэт специально прилетел из Квебека, чтобы отдать дань памяти Дариусу Великому. Поприветствуем их еще сердечнее!
Гремит единодушная овация.
Исидор и Лукреция никак не выйдут из столбняка, так им легче пережить это страшное мгновение. Сердца у обоих готовы выскочить из грудной клетки, оба задыхаются.
Лукреция хватает и сильно стискивает руку Исидора.
– Я думал, что сейчас умру, – признается без затей он.
А мне показалось, что это рождение.
– Американский комик Энди Кауфман так уже пробовал в семидесятых: минута полного молчания, без слов и мимики. У него получилось. В такой обстановке это был единственный выход, – лепечет Исидор как в бреду.
– Бросьте делать вид, что все предусмотрели, не прикрывайтесь авторитетами. У нас была паника, она нас и спасла. Мы ничего не сделали, и это оказалось правильнее всего. А я заорала, потому что…
Потому что снова пережила свой первый провал, повлекший все последующие.
– Потому что…
– Потому что ожидание было невыносимым.
Они решают досмотреть представление из-за кулис.
Остальные комики смотрят на них со смесью страха и недоверия.
Лучше не спрашивать, какого они мнения о нашем выступлении.
Они садятся и смотрят на экран.
Стефан Крауз возвращается на сцену и объявляет неожиданный номер.
– Встречайте друга, коллегу, а главное, крупного продюсера. Приветствуем брата Циклопа собственной персоной: Тадеуш Возняк!
На Тадеуше розовый костюм и галстук-бабочка цвета фуксии. В знак приветствия он прикрывает тремя пальцами правый глаз.
Потом пожимает Краузу руку, крепко его обнимает.
– Дорогой Стефан! Можно называть тебя Стеф? Так вот, Стеф, я знаю, как тебя ценил Дариус и как он был тебе обязан. Не сомневайся, если он сейчас смотрит на нас сверху, то ему наверняка нравится этот вечер в его честь, нравится этот зал, где собрались все его друзья и почитатели.
– Спасибо, Тад. Ты – замечательный человек!
– Не за что, Стеф. Знаешь, в тот вечер, когда не стало моего брата, я сидел здесь, в «Олимпии», в первом ряду. Вспоминаю его последний скетч. Хочу прочесть его вам сегодня.
Тадеуш Возняк разворачивает листок и читает. Последнюю фразу он произносит медленно, почти по слогам:
– «…он… расхохотался… и… умер».
Зал вскакивает в едином порыве и аплодирует.
Исидор вытирает салфеткой лицо. Другую салфетку он протягивает партнерше.
Та говорит нейтральным тоном:
– Подождите. Мне надо в туалет.
Лукреция толкает дверь с соответствующим обозначением. В ее распоряжении две кабинки. Она дергает одну, вторую ручку. Занято.
Только этого не хватало! Я сейчас описаюсь!
Она колотит в дверь, торопя засевшую в кабинке особу. Голос оттуда просит ее потерпеть.
Она умывает лицо ледяной водой. Редко когда эта процедура доставляет ей такое удовольствие.
Родись я в бассейне, не нужно было бы ни плакать, ни кричать. Только поплыть. Потому, наверное, меня так восторгает плавание Исидора в компании дельфинов. Надо приобрести нового Левиафана.
Она вздрагивает от неожиданного громкого звука.
В гримерной по соседству хохочет мужчина, хохот уж больно бурный.
Охваченная предчувствием, Лукреция выбегает из туалета, бежит на хохот и оказывается перед дверью гримерной Тадеуша Возняка.
К ней присоединяется Исидор Каценберг, за ним топает пожарный Фрэнк Тампести.
Тадеуш заходится хохотом. Лукреция уже пытается высадить дверь, пока безуспешно. Она бьет в дверь ногой.
Смех в гримерке сменяется криком агонии. Слышится удар, звук падения. Сбегается целая толпа.
Пожарный уже ищет в своей связке нужный ключ, но волнуется и никак не находит.
Лукреция боится, что так он провозится до завтра, и предпочитает нырнуть в группу сотни поклонников, после панегирика Тадеуша потянувшихся к выходу. Исидор, уловивший ее мысль, торопится за ней.
– Туда! – кричит она. – Он там!
Она переходит на бег, потом вдруг замирает. Исидор налетает на нее и чуть не сбивает с ног.
– Я видела его! Грустного клоуна!
Она тяжело дышит. Внезапно клоун снова мелькает в конце коридора.
– Вон он!
– Эй! Стой!
Грустный клоун озирается и бросается наутек.
– Ловите его! Ловите! – кричит Лукреция.
Но столпотворение поклонников сковывает их движения.
Грустный клоун бежит вверх по лестнице, толкает дверь, ныряет в верхний проход. Журналисты, преследуя его, оказываются над сценой, под ними десять метров пустоты.
Беглец хорошо виден.
Зал внизу внимает новому скетчу в исполнении клоуна номер 13.
– Ловите его! – кричит Лукреция вслед убегающему.
Но грустный клоун хватается за канат и соскальзывает вниз, на середину сцены.
Удивленный 13-й клоун и его артисты застывают.
Грустный клоун делает кувырок и прикрывает тремя пальцами свой правый глаз. Зал, решив, что его продолжают смешить, хлопает.
Лукреция и Исидор спускаются тем же способом и тоже оказываются в центре сцены. Публика узнает их и радостно кричит:
– Давид! Ванесса!
Они тоже закрывают себе правый глаз, тоже кое-как кувыркаются и срывают аплодисменты.
Лукреция и Исидор имеют возможность проверить справедливость закона Анри Бергсона: юмор функционирует еще лучше при повторе.
Тем временем грустный клоун, всех растолкав, кидается к запасному выходу и выскакивает на улицу.
Журналисты видят, как он прыгает на мотоцикл и срывается с места.
Они гонятся за ним на своем мотоцикле с коляской.
Промчавшись по бульвару Итальянцев с двусторонним движением, они вылетают на бульвар Пуассоньер, где движение одностороннее.
Мотоцикл уверенно мчится в лоб машинам, распугивая одни и виляя между другими.
Мотоциклу с коляской недоступна эта наглость во всей полноте. Лукреция с трудом избегает столкновения с грузовиком, проскакивает в сантиметре от легкового автомобиля, слышит брань разъяренного пешехода – и вынуждена отказаться от погони, чуть было не повиснув на автобусном бампере.
– Что дальше, Лукреция?
– Вы делайте что хотите, а мне срочно надо в туалет.
