Зима 865/866
Прижавшись лицом к плетеной ивовой изгороди, окружающей дом кузнеца, я подглядываю в трещину в глиняной штукатурке. Грубые руки тетки окунают губку в корыто, из которого идет пар, и омывают хрупкие позвонки племянницы, четко обозначившиеся под бледной кожей. Меня охватывает волна жара, когда Белла поднимается в ванне, чтобы обтереться. Ее темные волосы липнут к блестящей спине, почти достигая маленькой тугой попки. Тонкие пальцы ловко скользят по вздернутым соскам. Руки, не переставая совершать быстрые вытирающие движения, устремляются к плоскому животу, касаются темного пушка на лобке и замирают на упругих бедрах. Вопреки вечерней прохладе и снегу, еще лежащему на соломенных крышах домов, несмотря на давно наступивший март, мне не холодно. Тепло волнами накатывает на мое тело.
– Ну что, подсматриваешь, щенок?
Кто-то так грубо хватает меня за шею, что я едва не задыхаюсь от боли. Мощная рука отстраняет мое лицо от плетня и разворачивает. Я смотрю в широкое лицо, обрамленное неряшливой порослью темных волос и густой кучерявой бородой, разросшейся далеко за пределы красных щек. Я сразу узнаю кузнеца Альтона. Я знаю – это отец Беллы. И понимаю, что он сердится.
После побега из монастыря я провел всю зиму с Хроу. Я очень быстро вновь привык к вкусу сырого мяса и хотя часто вспоминал о своем обещании вернуться в монастырь к брату Ярвису, никогда не задумывался об этом всерьез. Почему, сам не мог бы сказать.
Не думал я и о том, почему волчья стая покинула Хроу. Либо волчица сама так решила, либо ее прогнала более сильная соперница. Мех ее уже не был серым и пушистым, стал желтовато-белым и клочковатым. Она была колченогой, усталой и тощей. Огонь в желтых глазах почти погас. Если бы я не вернулся, она легла бы умирать в одиночестве. Теперь мы согревали друг друга зимними ночами.
Близость Хроу и ее забота смягчили мою тоску по настоящей матери. Я давно понял, что она умерла. Мать ни за что не ушла бы в монастырь и никуда бы не уехала, не увидевшись со мной в последний раз. Если бы я наткнулся на ее тело или иное материальное доказательство гибели, мне было бы легче переносить ее отсутствие. Теперь же, пребывая в глубокой печали, я вернулся к тому состоянию, в каком провел все детство, – к полубессознательной стадии развития, когда мыслительный процесс сводится к заботе об очередном приеме пищи и поиске убежища на ближайшую ночь. Каждый новый день напоминал предыдущий, и, пока белые снежные одеяла ложились на голые ветви деревьев, я стал лишь частью нашей с Хроу маленькой стаи.
Мы вместе выживали, вместе спали, рычали друг на друга, когда были голодны, с жадностью пожирали добычу, и я забыл годы, проведенные в монастыре, забыл жизнь, существующую вне леса, позабыл даже скорбь о матери, и это было именно то, чего я хотел. Пока однажды утром я не проснулся с ощущением присутствия чужака и не увидел на поляне бородатого человека, который рассматривал хижину. Хроу тоже его заметила и зарычала. Я заставил ее замолчать, положив ладонь ей на нос.
Мужчина был высокого роста, широкоплечий и мускулистый – даже толстая овчина, в которую он был облачен, не мешала увидеть это. Взгляд бородача был на удивление нежным и печальным. Он долго стоял и смотрел на полуразвалившуюся хижину на поляне. Затем отвернулся и, бросив через плечо прощальный взгляд, устремился прочь, мелькая между стволами. Я бесшумно следовал за ним – через поля и далее вниз, к селению.
Теперь Альтон тащит меня к лесу, крепко сжимая мою шею. Он оборачивается, желая убедиться, что нас никто не заметил.
В его действиях я чувствую нечто иное, чем гнев – тревогу и опасение, которых не понимаю, но которые пробуждают во мне любопытство. Я перестаю сопротивляться и послушно следую за ним.
Альтон отпускает меня, лишь когда мы немного углубляемся в лес. Тут я запросто могу убежать от него, ибо знаю все тайные лесные тропы. Но я оборачиваюсь и смотрю ему в глаза. За угрожающей внешностью скрывается добрая душа. Гнев его улетучивается, и на широком бородатом лице появляется точно такое же выражение, как несколько месяцев назад, когда я увидел его на поляне перед хижиной.
– Ты знаешь язык саксов? – спрашивает он.
– Конечно, знаю, – отвечаю я.
Звук собственного голоса, охрипшего и огрубевшего за время долгого зимнего молчания, поражает меня.
– Это не очевидно. – Он садится на поваленный ствол, изучая меня взглядом, и оглядывается на селение. – Тамошние люди говорят, что ты ненамного лучше дикого зверя.
Я теряю дар речи – не из-за того, что жители Тевринтона злословят в мой адрес, а потому, что они вообще знают о моем существовании.
С тех пор как я в первый раз следил за Альтоном, направлявшимся к дому через поля, большую часть времени я тратил, наблюдая за жизнью селения. На протяжении долгих мрачных зимних месяцев, проведенных в лесу в компании Хроу, я не осознавал собственной тоски по человеческому обществу. Теперь же остро ощущаю, насколько сильно мне его не хватает.
Я целыми днями бродил между живыми изгородями, стараясь подметить любые признаки жизни. Мое сердце начинало бешено колотиться всякий раз, когда удавалось увидеть хотя бы одного человека, бродившего между домами. Когда раз в неделю мужчины собирались под нагими ветвями огромного дуба, я взволнованно прислушивался к обсуждению, хотя находился слишком далеко, чтобы четко слышать их слова. Точно так же, как у животных, мысли и чувства людей можно понять по языку тела, и, пускай я точно не знал, о чем они говорят, но инстинктивно улавливал суть разговора. Задолго до того как узнать их имена, я понял, что рив Эльдрид является их предводителем, мнение которого выслушивают серьезно и внимательно. А еще я понял, что Альтон пользуется немалым уважением в скромной крестьянской общине. Эти двое говорили на встречах чаще и дольше остальных, а собравшиеся всегда кивали, слушая их речи.
Когда я под покровом темноты возвращался в хижину к Хроу, она тщательно обнюхивала меня. Я странно пахнул, к тому же с некоторых пор стал разговаривать с ней, и это приводило волчицу в замешательство.
Дни, проведенные в селении, пробудили у меня острую потребность в речевой практике. Еще не совсем отдавая себе в этом отчет, я готовился к возвращению в мир людей. Хроу молча упрекала меня, но была вынуждена беспомощно наблюдать, как я все больше отдаляюсь от нее. Иногда она провожала меня до края опушки, где еще долго стояла и смотрела, как я шел через поля – точно так же, как я стоял когда-то на краю леса один-одинешенек, а она уходила со своей стаей на юг. Мне пришло в голову, что теперь мы с ней поменялись ролями. Колесо жизни повернулось.
– Что говорят обо мне жители селения? – спрашиваю я у кузнеца, когда тьма уже почти опустилась на окружающие нас деревья.
– Что ты охотишься в лесу, – отвечает он. – Что ешь добычу сырой. И что в случае необходимости умеешь превращаться в волка.
Он смотрит на меня так, словно понимает, что я не стану отнекиваться, но все же надеется, что смогу опровергнуть хотя бы некоторые из этих нелестных характеристик.
– Ни один человек не умеет превращаться в волка.
Мой голос срывается от сожаления, ибо – боги свидетели – я пытался сделать это, и все было бы гораздо проще, если бы мне это удалось.
– Это правда, – отзывается он неуверенно. – Но в последнее время слухи о лесном оборотне широко распространились. Олдермен попросил монахов выяснить, возможно ли такое.
Я понятия не имею, кто такой оборотень, но упоминание о монахах заставляет меня вспомнить о брате Ярвисе, и я невольно улыбаюсь.
– В этом нет ничего смешного. – Альтон бросает очередной опасливый взгляд назад, на черные силуэты домов, возвышающиеся над припорошенной снегом пашней. – Монахи не успокоятся, пока не прояснят вопрос досконально. И если тебя поймают, непременно повесят. Такова кара за колдовство.
Этот высокий бородач искренне беспокоится обо мне.
– Я вовсе не колдун, – заверяю я его.
Я понимаю, о чем он говорит, но точно знаю, что я ни в коем случае не являюсь чародеем, который с помощью магии пробуждает стихии и воскрешает мертвых. Если бы у меня имелись такие способности, мать давно вернулась бы из царства мертвых.
– Ну, конечно, не колдун, – поясняет кузнец, – но все же ты сын ведуньи-чужестранки.
Этот упрек ошеломляет меня.
– Что ты вообще знаешь о том, чей я сын?
Он встает – мой полуриторический вопрос, кажется, смутил его. Сделав несколько шагов в направлении селения, он останавливается. На бородатом лице отражается внутренняя борьба, причины которой я не понимаю.
– Это долгая история, – говорит он. – А времени у нас мало.
– Времени на что? Что должно случиться?
Со стороны селения слышатся крики. Люди бродят в темноте между домами. Вспыхивает оранжевое пламя. Один за другим зажигаются факелы. Мы наблюдаем, как по краю поля расползаются небольшие круги света.
С появлением первых признаков весны жители Тевринтона начали больше бывать на улице, и я мог внимательнее следить за их жизнью.
Когда мужчины собирались небольшими группами и удрученно глядели на замерзшие поля, я слышал, как они говорят о непривычно затянувшейся зиме и о твердой почве, к вспахиванию которой не удается приступить. А от женщин, стайками сбегавших к ручью, чтобы пробить во льду прорубь, я узнавал о множестве мелочей, из которых состояла жизнь сельчан. Из своего убежища в гуще берегового кустарника я слушал, как они обсуждают, кто из мужчин колотит жен и детей, кто тайком поклоняется старым богам, кто отлынивает от работы все три дня в неделю, которые установлены олдерменом для обработки его земельного надела. Я получил подтверждение, что Эльдрид был в селении главным. Я узнал, что он всеми любим за умение обходиться и со священниками, и с олдерменами с таким смирением, что они становились восприимчивы к здравому смыслу его слов. Я выяснил, что светловолосого паренька, возглавляющего местную банду в разборках с молодцами из соседнего селения, зовут Холл, и что дочь кузнеца Белла – самая завидная невеста в округе и помолвлена с сыном олдермена.
Меня все больше привлекала небольшая семья кузнеца, ведь я ничем не отличался от других юношей, и красота Беллы не могла не очаровать меня. При взгляде на ее длинные темные волосы, стройную фигуру и большие синие глаза у меня перехватывало дыхание. Если не удавалось увидеть ее, день проходил впустую. Учитывая, как много времени я проводил, наблюдая за селением и его жителями, было поистине удивительно, что никто не поймал меня с поличным до того, как Альтон крепко схватил меня за шею у собственного дома. Но я всегда соблюдал осторожность и считал, что меня никто не замечает. А теперь оказалось, что это ощущение было иллюзией, и скоро произойдет непоправимое.
– Что они делают? – недоумеваю я, глядя, как факельщики рассеиваются в сумерках по полям.
– Они идут, вытянувшись линией, на расстоянии вытянутой руки друг от друга, – отвечает Альтон. – Как только доберутся до кромки леса, примутся выслеживать жертву, пока не загонят ее в тупик и не обезвредят.
– Какую жертву?
Он смотрит на меня и качает головой.
– Оборотня, конечно.
Я наконец понимаю смысл его слов и, оторопев, тыкаю пальцем себе в грудь. Он молча кивает.
– Я должен был принять участие в их вылазке, – добавляет он. – Они, несомненно, удивляются, куда я девался.
– Почему ты мне помогаешь?
Во мраке ночного леса его густо покрасневшее от смущения лицо кажется светло-фиолетовым – именно такой цвет приобретает открытый участок кожи между его бородой и волосами.
– Я объясню тебе позже. Сейчас важнее, чтобы ты успел убежать. – Он указывает в восточном направлении, где небо уже совсем по-ночному почернело. – Там короче. Ты окажешься у них в тылу прежде, чем они доберутся до леса.
Я киваю и, шатаясь, сгибаюсь в три погибели.
– А как же ты? – я вдруг осознаю, что он рискует быть обнаруженным здесь.
– Скажу, что вышел вечером чуть раньше, чтобы осмотреться. Все в порядке. Поэтому я тебя и нашел. Я примкну к ним и отправлюсь вместе с ними к хижине.
Кивнув, я крадучись направляюсь на восток.
– Погоди, – восклицаю я. – Что за хижина?
– Хижина в лесу, – объясняет он. – Где жила Ингрит.
– Кто такая Ингрит?
Кузнец недоверчиво смотрит на меня.
– Твоя мать!
Я смутно припоминаю, что у матери имелось имя, которым она представлялась монахам, когда навещала меня в монастыре. Для меня она всегда была просто Матерью. И вновь скрытый смысл его ответа открывается мне не сразу.
– Ты был знаком с моей матерью? – спрашиваю я у кузнеца.
– Был ли я с ней знаком? – Он медленно качает головой. – Конечно, был.
– Откуда?
Он потихоньку начинает раздражаться.
– Неужели она тебе ничего обо мне не рассказывала?
Я отрицательно мотаю головой. Вздохнув, он бросает взгляд через плечо.
– Я твой отец.
Факельщики начинают стучать палками по земле, шарить по кустам, ворошить снег. Я стою, как вкопанный. Его признание буквально парализовало меня. Он отворачивается и поспешно удаляется.
Выпучив глаза, я вижу, как он присоединяется к сельчанам. Мужчины собираются вокруг него. Кузнец объясняет им свое отсутствие и берет в руки зажженный факел. Бросив в мою сторону быстрый настороженный взгляд, он инструктирует собравшихся.
У меня тем временем появляется прекрасная возможность обойти линию облавы и удалиться через поле. Однако я этого не делаю. Я знаю, что в развалинах хижины спит Хроу.
А сельчане направляются именно туда.
