Часть III
МЫШЛЕНИЕ

Кто-то неминуемо должен был пострадать. Но если бы вы знали персонажей, обитавших в типичном городском районе американского Среднего Запада, где вырос Тим Талли и его пять неугомонных братьев и сестер (все — ирландские католики), вы сразу поняли бы, почему это так.

Город Вашингтон (тот, что в Иллинойсе) был как раз таким местом, где десятки детей носятся по улицам, окаймленным аккуратно подстриженными живыми изгородями и скромными домами с полуэтажами. В жаркие летние месяцы эти сорванцы обстреливали друг друга из водяных пистолетов, дрались, играли в «охоту на беглеца». Как и в большинстве таких стай, здесь часто имелись альфа-самец или альфа-самка, и ничто не помогало вам подняться по иерархической лестнице лучше, чем демонстрация, что вам не слабо сделать определенную вещь. В здешних местах для этого использовали велосипеды, на которых два состязающихся, разогнавшись изо всех сил, мчались друг на друга. Каждый участник хотел, чтобы его соперник первым съехал с дороги. Зимой Талли и его приятели убирали велики и доставали санки.

Это объясняет события одного снежного рождественского дня 1968 г. Все подарки уже распаковали, и теперь пришло время игр и забав. Так что компания собралась на верхушке холма за домом Талли, чтобы в очередной раз проверить друг друга «на слабо» — посредством методики, которую они изобрели специально для этой необычной местности. Цель состояла в том, чтобы заставить других саночников скатиться с устрашающего выступа, который ребята прозвали «утесом». Игровая площадка состояла из небольшого уклона, шедшего с севера на юг вдоль трех дворов (двор

Талли располагался посередине). В задней части этих дворов находился примерно 25-футовый обрыв, наклон которого составлял примерно 80°. Пролетев примерно треть этого пути, можно было легко совершить отвесное падение с десяти футов в замерзший ручей, протекавший внизу. Большинство саночников, вынужденных скатиться с «утеса», применяли стандартную тактику выживания. Лучшим методом было скатиться с санок и попробовать ухватиться за какое-нибудь дерево, чтобы замедлить спуск. Это было не так уж неприятно. Вернув себе транспортное средство, вы совершали унизительное восхождение обратно на вершину крутого обрыва, подтягиваясь руками и используя при этом корни и ветки для стабилизации подъема. Оказавшись наверху, вы подвергались небольшому сеансу насмешек, после чего имели шанс реабилитироваться.

В тот рождественский день 14-летний Талли мчался на своих санках вниз по склону холма, вопя от восторга, как вдруг коварный толчок соперника отправил его с обрыва головой вниз. Талли внезапно решил рискнуть и отказаться от обычного эвакуационного протокола. Ему захотелось в полной мере насладиться полетом. По его оценкам, под ним на земле лежал слой снега толщиной в два-три фута, и он подумал, что это смягчит его приземление, когда он наконец достигнет дна. Покрепче стиснув борта своего аппарата, он устремился вниз. Возможно, ему и удалась бы эта затея, если бы не пень, прячущийся в снегу. Когда санки наткнулись на пень, Талли катапультировало вперед. Он совершил целую серию воздушных акробатических трюков, а также ряд сальто с ударами о землю: всё это казалось таким невероятным, что навсегда вошло в местный подростковый фольклор.

В процессе этого падения Талли врезал себе коленом по лицу и потерял сознание. Через несколько месяцев, после того, как сошел снег, он вернется на это место и найдет в траве один из своих передних зубов. Талли не помнил, как его потерял. Собственно говоря, он вообще не помнил, что происходило в тот день. Любопытно, что, когда он очнулся в своей постели, ослабевший, с головокружением, с сотрясением мозга, с настолько распухшим ртом, что его не удавалось открыть, Талли был уверен, что сегодня пятница, которая была две недели назад. Каким-то образом у него из памяти «выпало» 14 дней — так же безвозвратно, как у Генри Молисона и ему подобных, которые быстро и навсегда теряют каждый новый час своей жизни. Инцидент словно бы стер часть его «жесткого диска». Провал в памяти оказался у него настолько постоянным, а его уверенность в (неверной) дате — настолько несокрушимой, что родители мальчика снова запаковали его рождественские подарки, чтобы он мог заново испытать радость их открывания.

Даже в те годы, когда он уже учился в колледже, Талли по-прежнему частенько размышлял над загадками памяти и над этой поездкой на санках. Как это удар по голове стер из нее целых две недели? А если новые воспоминания — это какие-то отдельные штуки, которые можно отделять от прочих наших переживаний и просто удалять таким вот манером, то нельзя ли научиться проделывать обратную процедуру — захватив новые впечатления и переживания, тут же насытить их ясностью и постоянством картины или фотографии? Нельзя ли обращать вспять тот неизбежный упадок памяти, который, по-видимому, всех нас ожидает по мере старения? Существует ли способ распутать тайны памяти?

* * *

Мы с Тимом Талли стоим посреди обширного внутреннего двора-атриума, просвеченного полосами солнца и окруженного несколькими этажами стеклянных окон. Трудно представить себе, что когда-то этот человек был подростком с выбитым передним зубом и жил в крошечном городке Вашингтон (штат Иллинойс).

И аккуратно подстриженная бородка, и шапка седеющих волос, которые он небрежно зачесывает набок, придают ему облик весьма респектабельной личности. К тому же внутри этого огромного здания на холме близ Сан-Диего (общая площадь помещений — около 18 600 квадратных метров), где когда-то находился завод сотовых телефонов «Nokia», Талли не нужно демонстрировать, что он не боится столкнуться с кем-то лоб в лоб, дабы завоевать звание главного пса в стае. Он и без того ежедневно командует здесь всем.

Мы смотрим вверх, на ярусы лабораторий, и я вижу, как за большими стеклянными окнами суетятся исследователи в белых халатах, занимаясь кристаллографией белков и другими чудесами современной науки. Рядом роботехнические руки с огромной точностью подхватывают длинными металлическими пальцами крошечные пластинки, каждая из которых содержит одно из 1536 различных фармацевтических соединений. Механические руки помещают их то в инкубатор, то в сканер.

В другом отсеке биохимики составляют химическую библиотеку на 800 ООО молекул (большинство из них синтезируется из самых простых компонентов), которые затем можно будет использовать для создания новых лекарств.

«Мы не особо задаемся, ведь нам-то не приходится искать финансирование, — говорит мне Талли. — Но мы здесь занимаемся реальными вещами».

Вот куда привело его путешествие, которое началось на том обрыве больше четырех десятков лет назад. Сегодня Талли работает на переднем крае исследований, цель которых — не только раскрыть многочисленные секреты памяти, но и продвинуться гораздо дальше. При поддержке одного миллиардера-отшельника, который готов отвалить на этот проект до 2 млрд долларов, Талли пытается создать препараты, которые могли бы когда-нибудь всем нам подарить великолепную память и навсегда снабдить нас иммунитетом от этих ужасных моментов, когда у нас что-то «ну совершенно вылетело из головы». (Талли планирует заручиться разрешением официальных органов на клинические испытания, а в дальнейшем и на применение этих лекарств.) Иными словами, он старается искусственным путем добиться эффекта, противоположного удару коленом в лицо, выбивающему зубы и вызывающему сотрясение мозга. Тим Талли намерен сделать «таблетку памяти».

Исследователь не сомневается: вполне возможно найти способ наделить всех нас чем-то вроде фотографической памяти. Он уже проделал это с мушками-дрозофилами, а также с мышами и другими млекопитающими.

«О, мы обязательно найдем способ, — обещает он. — Не беспокойтесь».

Не обязательно верить ему на слово. Талли утверждает: не так уж трудно найти подтверждения его тезиса. Достаточно обратиться к истории.

* * *

Большинство из нас время от времени испытывает проблемы с памятью. Мы морщим лоб, изо всех сил стараясь припомнить подробности, которые просто обязаны знать. Куда мы задевали сегодня утром ключи от машины? Как зовут ту женщину, с которой мы познакомились на вечеринке? И что все-таки произошло за эти две недели?

В худшем случае мы теряем память целиком. Старческое слабоумие (деменция) и болезнь Альцгеймера вынуждают человека расставаться с жизнью в одиночестве. Зачастую это происходит достаточно медленно и плавно, чтобы у обреченных на эти страдания возникло горестное понимание: всё постепенно уходит, как песок сквозь пальцы.

Я издали наблюдал, как это происходило с моим дедушкой Мэнни, блистательным среброволосым физиком, курившим трубку и вместе со мной смотревшим по телевизору, как играет моя любимая команда «Бостон Ред Соке». Когда-то его семья перебралась в Америку из Восточной Европы. Мэнни вырос среди гарлемской нищеты и в конце концов стал первым евреем, который сделался главным научным советником президента США. В свои последние годы он медленно растворялся в умственном тумане, и даже моя гордая и самоотверженная бабушка Нора в конце концов призналась, что ей необходима помощь. Незадолго до смерти Мэнни часто просыпался ранним утром, в бреду настойчиво уверяя медсестер-гаитянок (дежуривших в его бруклинском обиталище, где он жил уже давным-давно), что он опаздывает на совещание в Белом доме.

Когда-то я очень беспокоился о своем отце, который со времен моего детства каждый день тщетно искал ключи от дома. Но недавно я стал замечать и ограниченность собственной памяти: если бы не жена, мы по утрам так и не могли бы выйти из дому, потому что я вечно забываю, куда положил важные вещи. Иногда я не без тревоги думаю: что ждет меня впереди?

Некоторые специалисты полагают, что старческое слабоумие — первое смертельное заболевание, подробно описанное в западной литературе. В «Одиссее» Гомер повествует о судьбе отца Одиссея — короля Лаэрта. Вернувшись на родину после двадцатилетнего отсутствия, герой обнаруживает, что его отец в грязном рубище трудится на поле, совершенно не осознавая ту угрозу, которой подвергается его родовое поместье.

Но одним из магистральных сюжетов в истории и искусстве является не только утрата памяти, но и противоположное явление. Время от времени рождается человек, чей мозг словно бы действует на основе совершенно иного набора принципов, нежели мозг всех остальных людей: уникум, чья память выходит далеко за пределы нормальных и привычных возможностей. Эти феномены очень вдохновляют Тима Талли и ему подобных, намекая: может быть, наша память вовсе не обязательно должна работать именно так, как мы привыкли.

В XIX в. жил некий Уиггинс по прозвищу Слепой Том, раб-афроамериканец, необразованный гений, который, как говорили, обладал талантом пересказывать слово в слово разговоры длиной до десяти минут, научился играть на пианино и сочинять музыку на нем же, а затем прославился на весь мир благодаря способности воспроизводить по памяти любой музыкальный фрагмент, который сыграли ему всего один раз. Он объехал с гастролями весь мир и выступал в Белом доме перед президентом Джеймсом Бьюкененом. В более недавние времена жил американец по имени Ким Пик. Он мог за час прочесть книгу, запомнив ее от корки до корки. Пик умер в 2009-м и за свою жизнь прочел целых 12 000 книг, целиком запомнив большинство из них и став прототипом главного героя фильма «Человек дождя».

В ХХ в. мир узнал о советском газетном репортере по имени Соломон Вениаминович Шерешевский, который мог слово в слово цитировать разговоры и речи, свидетелем которых он стал несколько десятков лет назад, и обладал способностью за какие-то минуты запоминать длинные числа, математические формулы и большие отрывки из книг.

«Я просто вынужден был признать, — писал о своем знаменитом подопечном советский нейропсихолог Александр Романович Лурия, — что объем его памяти не имеет четких границ».

А сегодня у нас есть Джейк Хауслер. В двухлетнем возрасте Джейк начал указывать на припаркованные машины во время прогулок со своей матерью Сари по нью_-джерсийскому пригороду, где они жили, и произносил какие_-то цифры — казалось, просто случайные. В один прекрасный день Сари вдруг поняла, что это номера талонов техосмотра, прикрепленных в углу ветрового стекла каждого автомоби ля. Оказывается, он их запомнил. Вскоре Эрик, муж Сари, понял, что Джейк знает, на какой полке и в каком именно месте находится каждый товар в ближайшем универмаге ShopRite.

К пяти годам Джейк мог не только перечислить столицы всех штатов, но и описать флаг каждого штата и назвать почти всех птиц, которые служат символами штатов. Однажды, пока его везли домой из школы, Джейк со своего сиденья, на котором лежала специальная подушка, чтобы он мог использовать обычные ремни безопасности, сообщил, какая погода была в каждый из дней последних нескольких месяцев, какой это был день недели и кого из его группы детского сада вызвали к доске, чтобы он записал это слово. Затем он продемонстрировал своей ошеломленной матери, что может выдавать эту информацию как хронологически, так и выстраивая имена своих однокашников в алфавитном порядке.

Существование таких людей, как Слепой Том Уиггинс, Ким Пик, Соломон Шерешевский и Джейк Хауслер, намекает на то, что в каждом из нас таятся неиспользуемые ментальные механизмы, которые так и ждут, чтобы мы до них добрались. Но лишь в последние годы такие ученые, как Талли, по_-настоящему приступили к разгадыванию этих тайн — с помощью методов, точность которых, быть может, позволит нам действительно проникнуть в эти механизмы и найти способ реализации этого потенциала во всех нас. Лишь сейчас у нас появились инструменты для сканирования мозга и генетического анализа, а также другие диагностические средства, которые дают Талли и его коллегам реальный шанс расшифровать этот код.

Многие относят рождение современной науки о памяти к концу XIX в., когда некий немецкий философ тридцати с чем-то лет, обладатель густой темной бороды и необычной (иные сказали бы — мазохистской) целеустремленности, в одиночку отправился в Париж.

Философа звали Герман Эббингауз. Прибыв во французскую столицу, он снял комнатку, из которой открывался вид на городские крыши, и приступил к кропотливой и тщательной работе над проектом, который в конечном счете произвел революцию в науке, так что решимость молодого исследователя в самых лестных выражениях хвалили еще несколько поколений ученых (так, Уильям Джеймс назвал его деяния «героическими»).

Эббингауз решил на практике точно определить пределы своей памяти, чего бы это ему ни стоило. Для этого потребовалось пойти на крайние меры. Добиваясь того, чтобы ассоциации, сформировавшиеся ранее, уж никак не могли повлиять на результаты его эксперимента, Эббингауз создал 2300 новых комбинаций гласных и согласных — «бессмысленных слов» (так он их назвал). Он записал каждое такое сочетание букв на отдельном листке бумаги, а затем случайным образом выбирал эти листки, составляя списки бессмысленных слов: в каждом перечне их было от 7 до 36. А потом он уселся за главную работу: он намеревался запомнить каждый список.

Ученому хотелось понять и охарактеризовать возможности наиболее простого и фундаментального инструмента, с помощью которого мы запоминаем всякие вещи, — повторения. Во время каждого опыта он твердо придерживался определенной процедуры, чтобы, опять же, не оказать ненужного влияния на результаты: сначала в такт метроному, а затем в такт тиканью своих часов исследователь зачитывал каждое слово из своего списка так, чтобы скорость чтения составляла ровно 150 слов в минуту. Он повторял каждый список, пока не обнаруживал, что выучил его наизусть. Ученый измерял интервалы между этими уроками. Он устроил так, чтобы каждый день проводить уроки в одно и то же время. При этом он старательно фиксировал и точность формирующихся новых воспоминаний, и количество повторений, необходимое для того, чтобы эти воспоминания сформировались. Заодно он всякий раз выстраивал «кривую забвения» (как он ее называл), отмечая, как и когда эти воспоминания начинают угасать. Так Эббингауз стал одним из первых, кто вывел конкретные закономерности, детально характеризующие использование повторения для формирования новых воспоминаний.

В числе первых закономерностей, обнаруженных и продемонстрированных Эббингаузом, оказалась такая: время, необходимое для запоминания бессмысленных слов или слогов, резко возрастет по мере удлинения списка. Список из шести-семи пунктов часто удавалось выучить уже после одного предъявления, тогда как для более длинных перечней требовалось больше практики (отчасти это явление обусловлено ограниченной емкостью нашей «оперативной памяти»). Эббингауз показал также, что мы с большей вероятностью запоминаем находящееся в начале или в конце списка, нежели то, что находится в его середине (запоминание того, что стоит в начале списка, он назвал «эффектом первичного воздействия», а того, что стоит в конце, — «эффектом недавнего воздействия»). Исследователь показал также, что даже небольшая практика, которой совершенно недостаточно для запоминания слова, все-таки может облегчить запоминание этого слова в дальнейшем. Память кумулятивна [иными словами, ей свойственен накопительный эффект].

Но одним из самых важных и фундаментальных наблюдений Эббингауза стало следующее: хотя сам по себе процесс повторения уже может привести к тому, что какие-то сведения надолго осядут у нас в памяти, огромную роль при этом играет тип повторений и интервалы между повторениями. Исследователь обнаружил: самый эффективный способ запоминания материала состоит в том, чтобы распределить во времени сравнительно короткие уроки, а не устраивать себе один длинный и непрерывный, стремясь запихнуть в него всё возможное. Как знает всякий студент, зубрежка, которую устраиваешь в последнюю минуту, стремясь набить в голову всю программу, может слегка повысить твою оценку, но это еще и отличный способ добиться того, что ты быстро забудешь всё выученное вскоре после того, как экзамен кончится. Гораздо лучше распределить эти сеансы обучения во времени — так, чтобы между ними оставались довольно большие интервалы, — и по завершении этих интервалов отдыха вновь обращаться к тому материалу, который мы хотим запомнить, причем такие обращения необходимо повторять.

Почему так важно распределение этих повторений во времени? Немецкие психоаналитики Георг Мюллер (когда-то он был студентом Эббингауза) и Альфонс Пильцекер спустя несколько лет предложили ответ на этот вопрос. Воспроизведя результаты эксперимента Эббингауза, они показали, что могут сознательно помешать формированию нового долговременного воспоминания, если между предъявлением испытуемому нового бессмысленного слова и актом запоминания предыдущего слова пройдет слишком мало времени. Психоаналитики высказали гипотезу: быть может, так происходит из-за того, что мозгу требуется время на проведение таинственного алхимического превращения новых мимолетных «следов» в долговременные воспоминания, которые должны храниться постоянно: этот процесс они назвали «консолидацией памяти». Когда экспериментаторы предъявляли испытуемым какое-то бессмысленное слово, а потом слишком быстро предъявляли новое, тем самым они нарушали процесс этой консолидации. Испытуемый только что выучил слово, и мозг пока удерживал эту информацию не очень-то прочно, так что при предъявлении нового слова он тут же «ронял» предыдущее. Воспоминание ускользало еще до того, как сумеет закрепиться. А вот если Мюллер с Пильцекером повторяли первое слово, это усиливало консолидацию и укрепляло память.

Уже в то время другие ученые отметили, что «гипотеза о консолидации» служит возможным объяснением таинственного феномена потери памяти, часто наблюдающегося у перенесших травму головы (позже Талли станет размышлять над этой самой тайной, после того как инцидент с санками, случившийся в тот снежный рождественский день 1968 г., сотрет из его памяти две недели). Эти ученые ставили вопрос так: может быть, удар по голове способен как-то помешать мозгу переплавлять мимолетные впечатления недавнего прошлого в воспоминания, которые могут сохраняться у нас до конца жизни?

Но мир науки почти на полвека забыл эту теорию.

В 30-е годы два итальянца изобрели метод лечения душевнобольных с помощью электрических разрядов, передаваемых по электродам, подсоединенным в голове пациента. Метод назвали электросудорожной терапией (ЭСТ). В полном соответствии со своим названием он вызывал судороги — которые (по причинам, остававшимся неясными) помогали сглаживать симптомы, ассоциируемые с шизофренией, депрессией и другими психическими расстройствами. Наблюдать за применением ЭСТ было тяжело: тело пациента извивалось в сильнейших конвульсиях. Однако метод, как выяснилось, обладает странным побочным эффектом, который (во всяком случае, в царстве общественного здравоохранения) помог преодолеть все нравственные возражения против его использования: он почти всегда вызывал потерю памяти, особенно в отношении событий, которые произошли сразу до процедуры, во время нее и сразу после нее. А значит, пациенты попросту забывали, как подверглись такому лечению.

К концу 1940-х — началу 1950-х гг. ЭСТ широко применялась по всему земному шару. Специалисты по исследованию памяти поняли, что данный метод является отличным инструментом для проверки гипотезы о консолидации. Одна из групп таких специалистов заставляла подопытных крыс пробежать по лабиринту, а затем подвергала их мозг воздействию электрического разряда. Они обнаружили весьма любопытную вещь: крысы, получавшие разряд спустя несколько секунд после пробега через лабиринт, казалось, утрачивали все воспоминания об этом пробеге, однако если разряд подавали спустя довольно продолжительное время, крысы, по-видимому, сохраняли эти воспоминания. Получалось, что мозгу крысы действительно требуется время на «консолидацию памяти» — на то, чтобы отправить сведения об этом лабиринте на долгосрочное хранение. По прошествии достаточно большого времени оказывалось гораздо труднее избавить крыс от «консолидированного воспоминания» и заставить его исчезнуть.

И тем не менее некоторые важнейшие фрагменты этого научного пазла пока отсутствовали. В конце концов, кто стал бы отрицать, что некоторые моменты мы помним очень ярко и во всех подробностях, хотя само исходное переживание случилось всего однажды? Почему отец так отчетливо помнит рождение своего ребенка? Почему большинство из нас до сих пор точно знает, где мы были, когда 11 сентября 2001 г. рухнули башни-близнецы? Почему в этих случаях никакого повторения не понадобилось?

* * *

Однажды, в конце 50-х, 24-летний аспирант по имени Джеймс Макгоф проводил изыскания в библиотеке Калифорнийского университета в Беркли и вдруг наткнулся на мало кому известную, но весьма впечатляющую статью, вышедшую еще в 1917-м.

Когда авторы статьи вводили подопытным крысам стимулятор (стрихнин) перед тем, как поместить их в лабиринт, это, по-видимому, значительно увеличивало их способность формировать новые воспоминания. Объяснить это авторы не могли, но они показали: проходя через лабиринт во второй раз, эти крысы меньше утыкались в тупики и быстрее доходили до финиша, чем их собратья, не получившие стимулятор.

Макгоф понимал, что причин здесь может быть множество: допустим, препарат улучшает остроту зрения, увеличивает концентрацию внимания или усиливает мотивацию. (В конце концов, стрихнин — это же не только стимулятор, но и яд.) Однако перед этим Макгоф пристально следил за экспериментами с ЭСТ и за появлением вдохновляющих идей о консолидации памяти. Он задумался: быть может, вещество как раз способствует такой консолидации? Это было смелое предположение, но Макгоф вдруг осознал, что существует способ напрямую проверить, так ли это, и отмести все мешающие факторы. Он решил повторить эксперимент, о котором прочел в статье 1917 г. Но вместо того, чтобы давать крысам стрихнин перед опытом, он решил подождать, пока они не пробегут по лабиринту.

Такой подход был логически оправдан, ведь ученые к тому времени уже показали, что можно воспрепятствовать консолидации, подвергнув мозг крысы воздействию электрического разряда после того, как она преодолеет лабиринт. Однако научный руководитель Макгофа видел ситуацию иначе и высмеял молодого исследователя:

— Вы хотите ввести препарат уже после того, как крыса пройдет лабиринт? — недоверчиво вопрошал мэтр. — После лабиринта процесс обучения закончен. Что за безумная идея! — восклицал он желчно.

Не выдержав насмешек, Макгоф поспешил закончить разговор и уйти. Но ему повезло: как раз в это время его наставник готовился уехать на другой конец света в годичный научный отпуск. Когда недели через две руководитель покинул пределы страны, молодой аспирант все-таки приступил к осуществлению своих планов., Он ввел половине подопытных крыс небольшую дозу стрихнина именно после того, как они преодолели лабиринт. Другой половине он ввел просто соляной раствор.

Рассказывая сегодня о том, что произошло дальше, Макгоф говорит: «У меня всякий раз, когда я об этом думаю, прямо мороз по коже».

Эффект трудно было бы не заметить. Те крысы, которым ввели стрихнин сразу же после того, как они пробежали по лабиринту, при втором пробеге показали гораздо лучшее запоминание его коридоров, чем те крысы, которым ввели просто соляной раствор. Они реже упирались в тупики и нуждались в меньшем количестве последующих сеансов обучения для того, чтобы запомнить правильный маршрут. Получалось, что введение стимулятора каким-то образом привело к тому, что они запомнили лабиринт лучше.

Исследователь вспоминает, как подумал: «Ну и ну, вы только поглядите — эта чертова штука и правда действует!»

Он добавляет: «Помню, как мне показалось, словно я парю в четырех футах над землей, ведь никто раньше такого не видел».

Сегодня известно, что широкий спектр различных стимуляторов может слегка усиливать консолидацию памяти. Последние 50 лет Макгоф провел за выяснением причин такого воздействия.

Макгоф рассудил, что в организме должно изначально существовать нечто предназначенное для выполнения тех функций, которые выполняют эти стимуляторы: иными словами, что введение крысам этих веществ является, по сути, вторжением в биологический механизм, отлаживавшийся на протяжении тысячелетий благодаря дарвиновскому «выживанию наиболее приспособленных». Но почему шансы существа на выживание (и передачу своих генов потомству) должны повышаться, если оно рождается с мозгом, способным повлиять на прочность воспоминания о событии уже после того, как это событие произошло? Почему бы просто не устроить так, чтобы все воспоминания сразу же, мгновенно становились прочными? Какие преимущества для выживания могла бы дать такая избирательная консолидация памяти, к тому же происходящая постфактум?

Когда Макгоф стал изучать собственные воспоминания, он осознал, что некоторые былые переживания видятся ему особенно четко. Какие-то из них были радостными — например, это его озарение в лаборатории. Другие были печальными — например, его мрачное возвращение на машине из Портленда в Юджин (штат Орегон), после того как он узнал, что Кеннеди убили. Макгоф вдруг понял, что общего между всеми его наиболее яркими воспоминаниями: многие из них имели для него большое эмоциональное значение. Мы запоминаем переживания, которые наделены для нас глубоким смыслом. Это заставило Макгофа и его команду задуматься. Как ученые они знали, что организм способен давать стандартный ответ на переживаемые эмоции: он выделяет гормоны стресса — независимо от того, какая это эмоция, положительная или отрицательная. Может ли оказаться, что именно стрессовые гормоны являются тем модулятором памяти, который он хочет отыскать?

Чтобы выяснить это, группа Макгофа подвергла подопытных крыс воздействию неприятных стимулов, с тем чтобы у грызунов возникала мотивация избегать их, если они смогут запомнить эти раздражители. В определенном месте тренировочного маршрута экспериментаторы пропускали через лапы крыс слабый электрический разряд. После этого крысам с помощью инъекции вводили адреналин — гормон, который вырабатывается надпочечниками (широкой публике он известен главным образом по всплескам энергии, которые возникают при реакции типа «бей или беги»). Когда они вводили адреналин через два часа после разряда, память подопытных крыс не улучшалась. Но если инъекцию делали сразу после разряда, память грызунов заметно улучшалась. Не было никаких сомнений: адреналин положительно действует на способность крыс хранить воспоминания. Позже Макгоф пойдет по этому следу и покажет, что весьма широкий ряд различных неврологических процессов и гормонов, задействованных в стрессовых механизмах, может способствовать консолидации памяти.

По словам Макгофа, эти гормоны работают «как своего рода регулятор громкости».

«Давно существует представление, что забывать какие-то вещи даже хорошо, — отмечает ученый. — Иначе у нас [в голове] одновременно происходило бы слишком много. К примеру, вам совершенно незачем помнить, что ощущала ваша ступня в какой-то конкретный момент. Но нашим предкам необходимо было знать, где добывать пищу, им необходимо было помнить, в каких местах обитают хищники, чтобы выжить. Им требовался какой-то способ запоминания эмоционально значимых событий».

Уже не первый год находки Макгофа вызывают глубокую заинтересованность целого ряда фармацевтических компаний, пытающихся создать лекарства, которые улучшают память. Пока многие из таких работ идут слишком медленно — из-за нежелательных побочных эффектов, которые обнаруживаются у препаратов. (Отметим хотя бы, что некоторые стимуляторы вызывают привыкание.) Но разработки Макгофа в этой области вдохновили новое поколение ученых на то, чтобы попробовать изучить процессы, связанные с формированием памяти, на более глубоком — молекулярном — уровне. Может быть, это позволит найти способ более прямого контроля «регулятора громкости»?

И тут самое время снова обратиться к Тиму Талли.

* * *

Офис компании Dart NeuroScience, где Талли работает исполнительным вице-президентом по исследованиям и развитию, а также главным менеджером по науке, расположен на вершине впечатляющего горного хребта. Отсюда открывается вид на целые мили бесконечных холмов и на отдаленную полоску Южнокалифорнийского шоссе далеко внизу. В нескольких милях к западу — золотые тихоокеанские пляжи Сан-Диего.

Я приехал сюда в безоблачный декабрьский день, в один из тех идиллических южнокалифорнийских дней, которые позволяют ненадолго отдохнуть от мерзкого зимнего климата Восточного побережья, где я живу. Перед главным входом в здание полощется на ветерке гигантский флаг компании: на нем изображен голубой полумесяц и скопище мелких точек — молекул. Талли встречает меня в вестибюле. Он одет неформально: на нем черные джинсы и рубашка с закатанными рукавами.

Он показывает мне дзенский садик с журчащим фонтаном — место, где ученый может ненадолго уединиться, чтобы поразмышлять над мучающими его вопросами (если только у него хватит душевных сил отрешиться от нудного жужжания шоссе, проходящего, как уже отмечалось, далеко внизу). Мы заглядываем в тренажерный зал с новехоньким оборудованием, явно только что распакованным.

Затем Талли ведет меня в аудиторию на сто человек, специально построенную по заказу компании: здесь самые современные видеоустройства передают в потоковом режиме лекции для персонала, которые читают лучшие умы расположенных поблизости научных центров — Калифорнийского университета в Сан-Диего и Института Скриппса (две лекции в неделю — по нейронаукам, одна — по когнитивным). Талли гордится результатами этой пока еще сравнительно недавней тотальной реновации, которая обошлась во многие миллионы. Он гордится всем — вплоть до цветов в холлах.

— Нам выпала невероятная возможность, — говорит он. — Вы только оглядитесь вокруг.

Всё это стало реальностью благодаря фантазии и амбициям нелюдимого миллиардера по имени Кен Дарт, который некогда прочел о Талли в журнале Forbes и задумался о возможном появлении в будущем так называемой «виагры для мозга». В то время Талли имел вполне надежную и безмятежную работу: у него была собственная исследовательская группа в Лаборатории Колд-Спринг-Харбор, весьма уважаемом некоммерческом научно-исследовательском учреждении на Лонг-Айленде (штат Нью-Йорк), которым руководил нобелевский лауреат Джеймс Уотсон. Именно здесь Талли пытался прояснить биохимические и генетические основы памяти. Он часто печатался, вовсю участвовал в том расталкивании друг друга локтями, которое именуется борьбой за научный престиж и приоритет, а кроме того, читал лекции на академических конференциях — на темы, которые большинство простых смертных сочли бы маловразумительными: скажем, о «CREB-связывании» или «паттернах экспрессии генов».

Но «на стороне» Талли основал небольшую компанию вместе с Уотсоном (легендарным ученым, который некогда вместе с Фрэнсисом Криком открыл структуру ДНК, знаменитую двойную спираль). Цель компании Helicon Therapeutics была не менее амбициозной, как и у той фирмы, где теперь работает Талли, но бюджет недотягивал до сколько-нибудь реального воплощения мечты о таблетке памяти, и продвижение вперед шло слишком медленно. Подобно великому множеству фирм, основанных на рубеже тысячелетий, Helicon постоянно увязала в финансовых проблемах и, похоже, всё никак не могла по-настоящему набрать обороты. Но Дарт, унаследовавший империю Styrofoam, был достаточно заинтригован прочитанным в Forbes, чтобы сделать скромное первоначальное вложение в Helicon. А в 2007 г. магнат, не привыкший ходить вокруг да около, обратился к Талли с более смелым предложением. Что, если Дарт откроет новую компанию, будет полностью обеспечивать ее финансирование и поставит руководить ею самого Талли? Казалось, миллиардер предлагает ученому доступ к практически неограниченным ресурсам для реализации заветной цели обоих — создания первой в мире «таблетки памяти». Но богач поставил одно условие: Талли должен трудиться на него в режиме полноценного рабочего дня. Никакого совместительства.

Кен Дарт вообще-то не особенно славится бездумным транжирством. Кое-кто в Сенате США вообще выставляет его эдаким современным Эбенезером Скруджем. Этот выдающийся «капиталист-стервятник», известный своей манерой скупать безнадежные активы и получать на этом немалую прибыль, в последние годы то и дело мелькает в новостях: то он переселяется на Каймановы острова, чтобы не платить налоги; то он отказывается от компромисса с почти обанкротившимися Аргентиной и Грецией, которые должны ему уйму денег (он является держателем их «кредитных инструментов»); то он финансирует исследования в области крионики. Журналисты давали понять, что эту последнюю авантюру он предпринял в надежде стать «формально вечно живым», дабы его потомкам не пришлось в будущем платить налог на наследство.

Талли тоже говорил с ним прямо и откровенно. «Вы должны понять, что это удовольствие будет обходиться вам в сто миллионов долларов ежегодно на протяжении двадцати лет, прежде чем вы начнете получать прибыль», — предупредил он Дарта. Иными словами, речь шла примерно о 2 млрд долларов.

— Я примерно на такую сумму и рассчитывал, — невозмутимо ответствовал магнат.

Так Дарт успешно прошел «шоковый тест» Талли. Ученый согласился на эту работу и приступил к конструированию научно-исследовательского центра своей мечты.

Сейчас Талли стоит у входа в новый гастроном-ресторан-столовую компании: это пространство можно расширять, и тогда здесь усядутся 300 человек. Кажется, я уже видел это помещение в новостях: оно используется далеко не только для трапез. Раз в году здесь проходит организуемый той же компанией Dart NeuroScience «Турнир мастеров памяти» («Extreme Memory Tournament», ХМТ) — соревнование, привлекающее некоторых наиболее выдающихся ментальных атлетов мира в этот бизнес-парк Сан-Диего, далекий от популярных маршрутов туристов и бизнесменов. Эти атлеты демонстрируют, насколько можно расширить возможности памяти. Призовой фонд соревнования, проводившегося в 2015 г., составил 76 000 долларов. Сюда съехались финалисты из Германии, Скандинавии, Китая, даже из очень многообещающей национальной команды Монголии. Участники продемонстрировали невероятные чудеса памяти. Чтобы победить, следовало, в частности, безошибочно запомнить 80 случайных цифр, 50 слов, расположенных в случайном порядке, 30 изображений и 30 пар «имя-лицо».

В финальных соревнованиях 2015 г., продолжавшихся два дня, первое место занял Иоганнес Маллоу, тщедушный 31-летний немец, запомнивший 80 цифр за 21,01 с. Его соотечественник Симон Райнхард поставил рекорд по части карт, запомнив 52 карты за 23,34 с. Энкджин Тумур, 17-летний участник из Монголии, запомнил порядок следования 30 изображений, поизучав их всего 14,40 с. (Вероятно, примерно такое время понадобилось вам, чтобы прочесть два предыдущих предложения.)

Хотя этот турнир позволил Дарту попасть на первые полосы New York Times, Guardian и, вероятно, всех монгольских газет, ХМТ — далеко не только средство для продвижения бренда. Каждый год Дарт и группа ученых из Вашингтонского университета проводят подробные беседы с конкурсантами и собирают данные о них, помогающие вести поиск этого неуловимого белого кита науки о памяти — человека с врожденными способностями абсолютного гения-мнемониста, нового Шерешевского, Слепого Тома или Джейка Хауслера. Иными словами, речь идет о тех, кто унаследовал гены блистательной памяти, о тех, кто без всяких препаратов может показывать более впечатляющие результаты, чем подопытные крысы Джеймса Макгофа, накачанные стрихнином и адреналином.

Этот турнир мнемонистов — лишь часть беспрецедентно масштабной глобальной охоты на генетические варианты, наделяющие своего носителя сверхпамятью. Сегодня Талли более чем когда-либо прежде убежден: разобравшись в особенностях генетики подобных мнемонистов, он может изобрести методы улучшения памяти для всех остальных людей. Ученый полагает: если он сумеет выявить определенные мутации в генах, кодирующих определенные белки, задействованные в механизмах памяти, то сможет воспроизвести эффекты таких мутаций при помощи сравнительно небольших молекул, созданных с использованием его молекулярной библиотеки на 800 000 веществ.

Но еще до того, как Талли дал имя Дарта планируемому «Турниру мастеров памяти», он уже знал, что большинство участников, которые сюда приедут, наверняка будут полагаться на мнемонические методики, которым можно научиться. Среди таких приемов — «метод локусов», придуманный еще в Древней Греции. В его основе — остроумное наблюдение: память можно невероятно улучшить, если размещать те объекты, которые хочешь запомнить, в разных местах некоего воображаемого «дворца памяти». Чтобы использовать этот метод, просто представьте себе знакомое здание или маршрут и расположите в каждой комнате или на каждом повороте дороги образ, который у вас ассоциируется с тем, что вы хотите запомнить

Древние греки и древние римляне знали: в таком привлечении не одного, а многих органов чувств (особенно в использовании зрительных подсказок) кроется нечто такое, что позволяет воспоминаниям надолго западать в сознание. И в самом деле, некоторые специалисты полагали, что феноменальная память советского газетчика Шерешевского, этого знаменитого подопечного Лурии, объяснялась острой синестезией — редким заболеванием, при котором стимуляция одного органа чувств задействует и другие. Так, Шерешевский часто «видел» слова и цифры, слыша их: для него единица соответствовала «гордому крепышу», двойка — «веселой дамочке», а шестерка — «мужчине с распухшей ступней».

Но умения и навыки, необходимые для того, чтобы как следует освоить такие методики, оказывается, вовсе не требуют хорошей «генетики памяти». Талли это отлично знает: его сотрудники три дня подряд подвергали масштабному тестированию восьмерых из участников соревнований. Любопытно, что главная сила этих мнемонистов, похоже, заключалась в их оперативной памяти и в способности управлять своим вниманием, а не в каком-то безбрежном объеме долгосрочной памяти.

Однако специалисты по вопросам памяти, работающие в компании, надеются отыскать среди участников турнира тех, кто, быть может, и слыхом не слыхивал о методе локусов или о каких-то других мнемонических приемах, используемых большинством их конкурентов. Специалисты ищут тех, кто, быть может, даже и не подозревает о своих феноменальных талантах.

«Участники турнира используют тот или иной весьма специфический метод — и они знают, что они его используют, то есть это не подсознательный процесс, — объясняет Мэри Пик, психолог-когнитивист из Dart: она помогает в координации состязаний и в тестировании состязающихся. — Но мы считаем, что среди обычных людей есть и такие, у кого имеются врожденные исключительные способности по части памяти. Может быть, кто-то из них решит поучаствовать в турнире».

«Сами выступления таких людей с врожденным мнемоническим талантом с виду не будут отличаться от выступлений тех, кто специально тренировался, — отмечает исследовательница. — Но они могут говорить что-нибудь такое:,Не знаю, как это происходит. Информация просто застревает у меня в голове“. Может быть, им никакие тренировки вообще не нужны. Тогда мы сделаем вывод, что здесь, вероятно, играет роль именно генетика».

Хотя многие из протестированных полагались на древние трюки своего ремесла и, судя по всему, не обладали врожденной сверхпамятью, которую пытается отыскать команда, Пик утверждает, что все-таки выявила двух перспективных мнемонистов, которых она рассчитывает подвергнуть дальнейшим проверкам.

Отметим, что ХМТ — лишь часть широкомасштабного проекта по прочесыванию земного шара в поисках обладателей исключительной памяти и изучению их генов. Вдобавок к рекордсменам-мнемонистам Талли и его коллеги начали тестировать асов телеигры «Jeopardy!» [«Рискуй!»] и размышляют над тем, не подвергнуть ли таким проверкам выдающихся кроссвордистов и шахматных чемпионов.

Предварительные результаты обследования мастеров телевизионной игры оказались более многообещающими, чем у участников ХМТ, поскольку телеигроки, судя по всему, впитывают огромные массивы информации, а позже могут легко извлечь эти сведения из долгосрочной памяти, как отмечает Пик.

Талли попросил помощи у научных кругов в осуществлении этой первой стадии своего проекта — глобального поиска мнемонистов. (Компания пока еще не начала выявлять гены, отвечающие за необычно эффективное запоминание, но готовится вскоре приступить к этой работе.) Уже несколько лет Dart ежегодно выделяет около 250 000 долларов Генри («Родди») Рёдигеру III, очень приветливому психологу из Вашингтонского университета, который всю свою профессиональную жизнь занимается исследованием тех путей, какими человеческие существа дотягиваются до собственных воспоминаний и извлекают их на поверхность, и который неизменно посещает все состязания ХМТ. Помимо всего прочего, Рёдигер разрабатывает стандартные тесты, с помощью которых можно выявлять сверхпамять у людей, специализирующихся в различных областях. Каждый из участников ХМТ, чемпионов телеигры «Рискуй!» и самых обычных людей, обладающих особой памятью, может иметь свою «область интересов» — лучше всего запоминать информацию определенного рода. Тесты нужно составлять так, чтобы они выявляли и количественно оценивали только те способности, которые Талли рассчитывает научиться усиливать.

Лаборатория Рёдигера, а также Талли и Пик (когда-то Пик была одним из рёдигеровских постдоков) используют широкий спектр методов для поиска обладателей выдающейся памяти среди обычных людей. Одним из первых шагов на этом пути стало создание добровольного теста, выкладывание его в Сеть (через Вашингтонский университет) и продвижение его в соцсетях: «Хорошо запоминаете имена и лица? Проверьте свою память на пары лицо-имя». Примечательно, что уже более 60 000 добровольцев кликнули по этой ссылке. Рёдигер и его команда выделили среди них 35 человек, которые получили наибольшее количество баллов, а значит (если только они не жульничали), обладают особыми способностями по части запоминания. Но это лишь начало.

«Наша цель — охватить пять миллионов человек, — заявляет Талли, — потому что нам необходимо найти хотя бы сотню подходящих людей, чтобы получить достаточно представительную выборку, которая позволит с высокой статистической надежностью выявлять в их геноме именно те гены, которые коррелируют с этой способностью к необычайно эффективному запоминанию».

Мы поднимаемся на два этажа. Талли ведет меня по длинному боковому коридору, останавливается перед ничем не примечательной дверью, на которую легко не обратить внимания, и приглашает меня в небольшую затемненную комнату. По его словам, это здешний «мушиный центр».

Тематический и географический охват компании очень велик. Недавно она открыла второй научно-исследовательский центр — в западном Китае, «в сущем захолустье» (чтобы до него добраться, нужно три с половиной часа лететь из Шанхая на запад). Dart NeuroScience участвует в финансировании исследований, проводящихся в Нью-Йоркском университете, Эдинбургском университете, Университете Альберты, тайваньском Национальном университете Цинхуа и многих других научных учреждениях.

«Американские Национальные институты здравоохранения дают средства лишь тем, кто изучает заболевания, — отмечает Талли, — поэтому пока никто еще толком не изучал выдающиеся запоминательные способности. Очень круто, когда видишь, как серьезное академическое сообщество совершенно зачаровано всеми этими штуками».

Но, как ни удивительно, вполне может статься, что самое мощное оружие компании таится в этом скромном уголке калифорнийского здания и в скромных маленьких существах, которые здесь обитают. Эти существа — плодовые мушки дрозофилы. Во время нашей экскурсии Талли несколько раз поражался своему везению, озирая этот научный центр-мечту, и произносил одну и ту же фразу, которую он повторяет и теперь, оказавшись в этом коридоре, — со смесью гордости и чего-то вроде недоверия:

— Слушайте, я же на самом деле просто спец по мухам, не более того!

Но ничто из того, что я вижу вокруг, не появилось бы без участия этих насекомых. Изучение фруктовых мушек кажется довольно-таки окольным путем к раскрытию тайн человеческой памяти и к поиску наиболее выдающихся мнемонистов по всему земному шару. Может показаться, что дрозофилы никак не связаны со свершениями ментальных атлетов, древнегреческими философами и слепым необразованным гением из XIX в., игравшим на рояле в Белом доме.

Однако в середине 1990-х гг. Талли, используя инструменты современной [по меркам тех лет] генетики, совершил подвиг, который многим из его коллег показался таким же воодушевляющим, как и самые выдающиеся достижения вышеперечисленных личностей. Талли показал, что способен наделять дрозофил способностью формировать функциональный эквивалент фотографической [эйдетической] памяти.

Чтобы понять, как ему это удалось, какое отношение это может иметь к его нынешним исследованиям и почему практичный бизнесмен готов выделить на эти работы до 2 млрд долларов, нужно сначала сделать некоторое отступление и спуститься в ту таинственную кроличью нору, где таятся наши знания и предположения о том, как именно образуются новые воспоминания и ассоциации на самом базовом уровне мозга — молекулярном.

* * *

Много столетий философы и ученые-теоретики размышляли над ассоциативной природой наших сознательных долговременных воспоминаний, касающихся конкретных эпизодов нашего прошлого [так называемой «эпизодической памяти» или «эпизодной памяти»]. Почему какая-то идея или какое-то ощущение может навести нас на другую идею или другое ощущение, хотя связь первого и второго сводится лишь к тому, что они когда-то совпали во времени? Скажем, почему запах трубки, которую кто-нибудь раскурил, напоминает мне моего дедушку Мэнни? Почему я тут же вижу его своим мысленным взором — как он стоит в своем галстуке-бабочке в ярко освещенной комнате своего нью-йоркского дома перед старинным шкафчиком вишневого дерева, который он использовал в качестве домашнего бара, и наливает себе шотландский виски?

Парадокс: наши сознательные воспоминания легче всего субъективно воспринимать и описывать, но при этом они принадлежат к самым сложным и запутанным объектам биологического анализа. Когда нам является какое-то воспоминание, мы часто в каком-то смысле вновь переживаем не только все соответствующие зрительные впечатления и все запахи, но и звуки, осязательные ощущения, идеи, которые все когда-то сошлись воедино, чтобы создать определенное переживание, относящееся к определенному моменту. Это настоящее биологическое чудо. Все эти разнородные ощущения: запах табачного дыма, очертания шкафчика, белый лохматый ковер, то, как душно всегда было в этой квартире, и чувство детского обожания и преклонения, которое я испытывал в дедушкином присутствии, — всё это хранится в разных частях моего мозга. Однако благодаря сложнейшему процессу вспоминания я совершенно непонятным образом за какую-то миллисекунду могу вновь активировать нейроны в тех областях, которые собрали первоначальные сенсорные впечатления, и заставить их снова дать импульсы вместе — подобно тому, как они дали их много лет назад, когда сложилось то общее впечатление, которое и станет этим воспоминанием.

Изучение мозга страдающих амнезией (таких людей, как Генри Молисон) показало, что определенные структуры в височной доле, гиппокампе и миндалине позволяют хранить все эти разнородные ощущения совместно. Возможно, вы припомните (благодаря своему гиппокампу), что после того, как Г. М. лишился этих структур, он по-прежнему мог не надолго удерживать информацию в сознании, он сохранил воспоминания о том, что происходило до операции, но казалось, что куда-то ушел клерк, отвечающий за кодирование новой информации и размещение ее в отделе долговременного хранения. Как только новый информационный фрагмент исчезал из «поля зрения» Молисона, из его сознания, этот фрагмент пропадал для него навсегда. Г. М. утратил способность сохранять новую информацию, а значит, и извлекать ее из памяти. Мы до сих пор точно не знаем, чем именно занимаются эти структуры. Похоже, они каким-то неведомым нам образом связывают воедино нейроны, находящиеся в самых разных участках мозга, и фиксируют картину подачи импульсов, которыми эти нейроны откликались на целый набор различных входящих сигналов, — так, чтобы в дальнейшем мы могли обратиться к этому зафиксированному паттерну, снова добиться одновременной активации всех этих нейронов и заново пережить прошедший момент.

С первых дней существования современной нейрофизиологии ученые предполагали, что эти эксплицитные [явные] ассоциации — точно так же как и эксплицитные воспоминания, — как-то зашифрованы в связях между 100 млрд отдельных нейронов, из которых состоит наш мозг. Когда позже Хебб предположил, что нейроны, дающие импульс одновременно или почти одновременно, соединяются друг с другом, в качестве основного практического примера он опирался именно на эксплицитные воспоминания. Хебб заявил, что мозг — это, по сути, мощный детектор совпадений, а физические, материальные закономерности, управляющие формированием и укреплением связей между нейронами, призваны отражать и записывать эти совпадения.

Такая гипотеза явно не лишена смысла, если задуматься о сознательной памяти. Разнородные ощущения, связанные лишь близостью друг к другу во времени, имеют тенденцию всплывать на поверхность нашего сознания вместе. Так, запах трубочного дыма напоминает мне о Мэнни благодаря тому, что нейроны в сенсорных областях моего мозга, дающие импульсы, когда мой мозг обрабатывает этот конкретный запах, каким-то образом физически соединены с нейронами, кодирующими воспоминания о моем дедушке, хранящимися где-то в глубинах моей памяти.

Как же еще сигналы, возникающие в обонятельных зонах мозга (и порождаемые реальным запахом трубочного дыма, вдыхаемым мною через нос), могут достигать тех областей мозга, где хранятся зрительные воспоминания о дедушкином темно-бордовом галстуке-бабочке и о спертости воздуха в его комнате? Нейроны, работающие с этим запахом трубки, лишь путем передачи сигналов через синапсы могли бы подать знак нейронам, работающим с этим образом галстука-бабочки (и расположенным совсем в другом участке мозга), чтобы те тоже дали импульс. Ведь так?

Вовсе не случайно, что эксперимент, предоставивший, по мнению многих специалистов, первые конкретные биологические подтверждения хеббовских теорий, касался нейронов, находящихся в тех зонах мозга, которые, как полагали, выполняют для нашей памяти роль того самого «клерка-архивиста». В своем эксперименте 1973 г., оказавшем огромное влияние на развитие науки, Терье Лёмо и Тим Блисс впервые продемонстрировали хеббовские явления в центрах памяти у подопытных кроликов. Экспериментаторы назвали эти явления долговременной потенциацией (ДВП). Воздействуя серией электрических стимулов на нейроны, ведущие к гиппокампу кролика (той самой структуре, которая разрушена в мозгу страдающих амнезией — таких как Г. М.), Лёмо и Блисс показали, что могут таким путем значительно и надолго укреплять межнейронные связи. Это укрепление проявлялось в повышении чувствительности к стимулам, проходящим между двумя связанными нейронами. Повышенная чувствительность отмечалась на протяжении периода от нескольких часов до суток с лишним.

Хотя никто пока не сумел со всей определенностью доказать, что именно явление долговременной потенциации лежит в основе того вида памяти, который позволяет нам заново переживать эпизоды из прошлого [«эпизодной памяти»] (во всяком случае, доказательств пока не хватает, чтобы полностью исключить другие факторы), большинство специалистов все-таки сходятся во мнении, что мы, скорее всего, формируем воспоминания именно так. Как мы уже знаем, ДВП, или «хеббовское обучение», затрагивает все части мозга, однако нейроны гиппокампа — среди тех нервных клеток, которые наиболее чувствительны к этому явлению. (То же самое верно и для обратного явления — «долговременного угнетения»: воспоминания могут и блекнуть.)

Однако лишь в последние два десятка лет нейрофизиологи начали детально анализировать те процессы, которые действительно лежат в основе укрепления связи между двумя нейронами на самом фундаментальном уровне — на уровне молекул. Лишь представив мозг как сумму его мельчайших компонентов и разобравшись, что же творится на молекулярном уровне, когда происходит укрепление синаптических связей, которое на самом деле и служит глубинной основой памяти, мы получим более или менее реальный шанс попытаться сделать то, чего намерен добиться Тим Талли: расшифровать мозговые коды и создать «таблетку памяти».

Но уже к 2002 г. многим показалось, что Талли и некоторые его коллеги так близко подошли к достижению этой цели, что Forbes даже отправил журналиста по имени Роберт Лангрет собрать материал об этих работах для главной статьи номера, которая и привлекла внимание человека, позже оказавшего такую мощную финансовую поддержку начинаниям Талли, — Кеннета Дарта. Миллиардер сторонится репортеров и, по слухам, является безжалостной акулой капитала, но в каком-то смысле он не очень отличается от многих других персонажей нашей книги: он тоже имеет инженерное образование. В Мичиганском университете он получил диплом инженера-машиностроителя и научился рассматривать машины как сумму разнородных частей. Легко увидеть, почему проект Талли мог произвести впечатление на инженера.

Безусловно, то, как Лангрет живописал эти попытки путем обратной инженерии докопаться до молекулярных основ человеческой памяти и научиться модифицировать ее, отсылало к классическим инженерным гонкам былых времен: скажем, к соперничеству двух сверхдержав, каждая из которых хотела первой достичь Луны, или к стремлению отгрохать самое высокое здание в мире, построить первую трансконтинентальную железную дорогу и т. п. Биотехнологические компании, заявлял журналист, «подошли на соблазнительно близкое расстояние к раскрытию тайн памяти», и идет «напряженная научная гонка», каждый из участников которой желает «создать первый в истории эффективный препарат, улучшающий память».

И в самом деле: когда Лангрет готовил свою статью, к этой гонке подключился целый ряд серьезных игроков, в том числе Merck, Johnson & Johnson и GlaxoSmithKline. Но журналист подавал дело так, словно главная битва идет между фирмой Helicon, созданной Талли вместе с Уотсоном, и другой небольшой компанией — Memory Pharmaceuticals. Эту компанию возглавлял человек, которого Лангрет именовал «основным соперником Талли», человек, чьи работы во многих смыслах создали предпосылки для разворачивающейся гонки: Эрик Кандел, «старейшина отрасли», нейробиолог из Колумбийского университета, за свои предшествующие исследования памяти получивший в 2000 г. Нобелевскую премию.

Разумеется, повседневные подробности этой «научной гонки» и те события, которые сделали ее возможной, казались не очень-то «эпохальными». Талли двигался к финишной прямой верхом на мухе дрозофиле, а Кандел провел много лет за изучением столь же скучного для обывателя создания — рода довольно примитивных морских улиток под названием Aplysia [аплизия, морской заяц], очень любимого учеными благодаря колоссальному размеру мозговых клеток у этих существ.

Однако на страницах Forbes Лангрет, этот кудесник слова, ухитрился искусно превратить череду нудных, сухих, кропотливых лабораторных экспериментов в нечто очень притягательное и даже сексуальное. Как писал журналист, в чашках Петри у Кандела нейроны аплизии участвуют в «изощренном электрохимическом брачном танце, который укрепляет связи между ними».

«Кратковременное воспоминание — что-то вроде мимолетной интрижки: его скрепляют быстро проходящие, но мощные всплески уровня химических веществ, соединяющих части клетки вместе, — писал Лангрет об открытии Кандела. — Этот эффект затухает через несколько часов или даже всего через несколько минут. Долговременные воспоминания подобны браку. Появляющиеся в мозгу белки, которые укрепляют синапсы, соединяющие клетки, выстраивают эти воспоминания на долгие годы».

Чтобы организовать и охарактеризовать эти партнерские взаимоотношения, легкомысленные и мимолетные или крепкие и долгие, Кандел разработал весьма действенный экспериментальный подход. Он создавал несложные цепочки нейронов аплизии в чашках Петри и изучал, как в этих [двухнейронных] цепочках формируются простые воспоминания. Для этого он измерял параметры одного из основных рефлексов моллюска — втягивание жабры в тот момент, когда животное чувствует угрозу. Одним из нейронов, входивших в цепочку, был сенсорный (он получал удар током), другим — моторный (он необходим для того, чтобы отдергивать жабру). Канделу хотелось узнать, какие именно молекулярные изменения происходят всякий раз, когда он подвергает электрическому разряду сенсорный нейрон, и почему эти изменения повышают вероятность реагирования моторного нейрона на такое воздействие.

Для того чтобы это выяснить, Кандел и его команда методично подвергали воздействию электрических разрядов свои ансамбли нейронов, записывали, как изменяются с каждым разрядом электрические потенциалы нейронов, и выстраивали карту изменений клеточной архитектуры того синапса, который, по-видимому, делал возможным повышение электрического потенциала. Кандел подробнее описывает свои находки в книге «В поисках памяти?». Его группа продемонстрировала: воздействие единичного разряда на сенсорный нейрон, являющийся частью нейронного ансамбля, увеличивает содержание в синапсе двух особых химических веществ — циклического аденозинмонофосфата (АМФ) и протеинкиназы А. Это, в свою очередь, временно повышает чувствительность соседней нервной клетки к сигналам ее соседки. Собственно это и есть «мимолетная интрижка», о которой писал Лангрет.

А вот долговременные воспоминания, эти нейронные браки, как выяснилось, требуют реальной физической перестройки синапса, что навсегда [или, по крайней мере, очень надолго] увеличивает количество нейротрансмиттеров, выделяемых в пространство между этими двумя клетками всякий раз, когда сенсорный нейрон дает импульс. Эти изменения «структурны» по своей природе: чтобы синапс мог справляться с усилившимся сигналом, требуется добавить какой-то компонент постоянной инфраструктуры — в виде новых белков.

Канделовскому нейронному ансамблю требовалось целых пять внешних электрических разрядов, чтобы мог возникнуть подобного рода священный союз. Ученый показал: после пяти разрядов одно из двух веществ, выделяемых в районе синапса, направляется в клеточный «центр управления», т. е. в ядро одного из нейронов. Там само присутствие этого вещества оказывает словно бы некое магическое действие — «включает» некий ключевой ген, что приводит к целому каскаду химических реакций. Это как звук гудка, означающий, что обеденный перерыв на стройплощадке закончился: активация данного гена заставляет целую армию клеточных строителей и инженеров убрать свои коробки с едой, отправиться к синапсу и заняться созданием новых связей между двумя нейронами. На это требуется время.

Возможно (позже предположил Кандел в своей книге), электросудорожная терапия или сильный удар по голове нарушает консолидацию долговременной памяти из-за того, что подобное воздействие каким-то образом изгоняет с синаптической стройки всех этих клеточных мастеров еще до того, как они сумеют завершить свою работу.

Именно важнейшее открытие, сделанное Канделом в 1990 г., привело к старту гонки, целью которой было создание «лекарства для памяти». В ходе своих исследований Кандел заподозрил, что «включением» нужных генов, а стало быть, и этого «гудка», означающего конец обеденного перерыва, занимается, в частности, белок под названием CREB (cyclic АМР response element-binding protein, связывающий белок отклика на циклический АМФ). Когда в 1990 г. группа Кандела поняла, как блокировать CREB аплизии, она без особого удивления обнаружила, что при таком блокировании моллюск, судя по всему, утрачивает способность формировать новые долговременные воспоминания после того, как подвергнется пяти разрядам.

Было очевидно, что это открытие напрямую связано с возможностями создания «таблетки памяти». Нельзя ли искусственным путем помочь белку CREB выполнять свою работу? Позже Кандел предположил, что есть две разновидности молекул, особенно значимых для действия CREB: одно вещество «включает» ген, отвечающий за создание долговременной связи, или повышает его активность (это так называемый СRЕВ-активатор), а другое уменьшает активность этого гена или вообще «отключает» его (это так называемый СRЕВ-репрессор). Кандел заключил: возможно, соотношение между содержанием активатора и репрессора в ядре нервной клетки как раз и определяет силу долговременной памяти.

В своей книге ученый высказал такую гипотезу: в напряженном эмоциональном состоянии (скажем, когда человек попадает в автомобильную аварию или включает телевизор и узнаёт, что два самолета врезались в здания Всемирного торгового центра) те стрессовые гормоны, которые выявил Макгоф, могли бы запускать целый каскад химических процессов, которые заполняют ядро клетки молекулами, уменьшающими количество СRЕВ-репрессора (тормоза памяти) и увеличивающими количество CREB-активатора (регулятора, включающего память или усиливающего ее).

«Возможно, это объяснило бы появление так называемых воспоминаний-вспышек, — пишет Кандел. — Речь идет об эмоционально насыщенных событиях, которые мы помним в ярчайших подробностях… как будто эта картина мгновенно и целиком запечатлелась в нашем мозгу».

Точно так же, рассуждает Кандел, исключительная память, демонстрируемая такими людьми, как Соломон Шерешевский, «могла бы объясняться генетическими особенностями, подавляющими активность CREB-репрессора». Ученый пишет: «Хотя для формирования долговременного воспоминания обычно требуются повторяющиеся сеансы обучения, разделенные интервалами отдыха, иногда такое формирование происходит после однократного предъявления, которое не несет в себе эмоционального заряда».

Это очень вдохновляющая и даже в чем-то провокационная гипотеза. Ведь если секрет нашей памяти действительно заключается в соотношении концентраций CREB-активатора и CREB-репрессора, нам ничто не мешает создать препараты, которые будут влиять на это соотношение. Ничто не мешает решить, что мы все можем уподобиться Шерешевскому. Ничто не мешает поверить, что мы сможем изобрести «таблетку памяти».

И тут самое время вернуться к дрозофилам Талли.

* * *

В своей лаборатории в Колд-Спринг-Харбор Талли разработал метод тестирования памяти для своих дрозофил — столь же несложный и действенный, как нервные цепочки, которые составлял Кандел из нейронов аплизий. Талли подвергал подопытных насекомых воздействию двух запахов. При этом один запах всегда сопровождался неприятными ощущениями: когда муха начинала его чувствовать, Талли вскоре после этого подвергал бедняжку удару током (стандартная тренировка включала в себя 12 таких разрядов). Параллельно Талли учил своих подопечных, что второй аромат для них не опасен: после того, как он давал насекомым его понюхать, он не ударял их током. 12 раз подвергнув дрозофилу воздействию каждого запаха (то ударяя, то не ударяя их током — в зависимости от применяемого аромата), Талли помещал насекомое на дно Т-образного лабиринта. В дальних концах перекладины этой буквы Т находились источники двух запахов. Добравшись до развилки, насекомое должно было решить, куда ему двигаться.

Судя по всему, дрозофилам Талли потребовалось целых десять тренировок (по 12 разрядов в каждой), чтобы научиться избегать запаха, который сопряжен с электрическим разрядом, и направляться к нейтральному запаху — в другом конце верхней перекладины Т-образной конструкции. Но и в таких обстоятельствах их память оставалась далекой от совершенства: насекомые все-таки иногда летели не в ту сторону и получали удар током. Просто по прошествии десяти сеансов они, похоже, достигали предела своих возможностей по этой части.

После того как Кандел показал, что формированию долговременных воспоминаний можно воспрепятствовать, блокируя белок CREB, началось соревнование, каждый из участников которого стремился первым сделать решающий шаг — продемонстрировать возможность улучшения памяти посредством какого-то улучшения действия CREB. К 1993 г. лаборатория Кандела активно пыталась проделать этот трюк с его аплизиями. Но у Талли имелось секретное оружие, которое позволяло ему быстро продвигать работу с дрозофилами. Этим оружием стал Джерри Ин, постдок из лаборатории Талли, сумевший разработать метод генетической модификации дрозофил. Этот метод позволял выводить насекомых, вырабатывающих больше или меньше CREB — как пожелает исследователь. Так, Ин сумел встроить в геном дрозофил ДНК-материал, позволяющий мушке вырабатывать больше белка, который «включает» или усиливает память (CREB-активатора), этого гудка, который сообщает клеточным специалистам, что обеденный перерыв закончился и пора взяться за работу. Другим дрозофилам Ин встроил ДНК-материал, позволявший им вырабатывать больше белка, который «выключает» или ослабляет память (CREB-репрессора), т. е. отправляет всех соответствующих клеточных работников на обед.

Эти штаммы дрозофил обладали еще одним свойством: Ин и Талли генетически модифицировали мушек так, чтобы экспериментаторы могли по желанию включать и выключать их гены, отвечающие за работу с CREB. Когда гены находились в спящем состоянии, насекомые вырабатывали два белка в нормальном соотношении, а значит, их память тоже находилась на обычном уровне. Но когда Ин и Талли подвергали мух воздействию сравнительно высокой температуры, нужные гены включались, заставляя один штамм мух синтезировать больше СRЕВ-активатора, а другой штамм — выделять больше CREB-репрессора. Это позволяло исследователям включать два гена всего за несколько часов до начала тренировок и затем наблюдать, как это влияет на способность подопытных существ формировать новые воспоминания.

В 1993 г. команда показала: способствуя повышенной экспрессии [в данном случае — необычно активному синтезу] CREB-репрессора, можно помешать синтезу белков, необходимых для формирования долговременных воспоминаний. Однако при этом не затрагивалась ни краткосрочная память, ни способность к обучению. Вскоре их коллега Альчино Сильва продемонстрировал тот же эффект на мышах, лишенных гена, который отвечает за активацию CREB.

Затем Талли и Ин попытались сделать противоположное и улучшить память. Таким образом, они вплотную подошли к тому, чтобы урвать главный приз.

Как ни удивительно, первые результаты их разочаровали: даже когда экспериментаторы манипулировали CREB в нужную сторону, дрозофилья память отказывалась улучшаться. Некоторое время спустя Талли мрачно сидел в нью-йоркском аэропорту Джона Кеннеди, ожидая вылета в Токио, качал головой и размышлял, что же они делают не так. И вдруг его осенило. Он выскочил из кресла и кинулся к телефону-автомату.

Талли и Ин довольно четко объясняли лаборантке Марии: берешь необученных дрозофил, обычных и мутантных, и затем каждые пятнадцать минут тренируешь их, овевая их то одним, то другим запахом, то давая, то не давая разряд, и так десять раз. Но после десяти тренировок мутантные мухи летели не в ту сторону Т-образной конструкции столько же раз, сколько и обычные.

Позвонив Марии из аэропорта, Талли выпалил ей осенившую его мысль. Может быть, Талли и Ин просто задавали не тот вопрос? Может быть, у генетически модифицированных дрозофил имелся тот же потолок достижений в этом лабиринте, что и у обычных мух? (Иными словами, для тех и других существовала одна и та же минимальная доля случаев, когда они летели не в том направлении.) А если поставить вопрос иначе? Если поинтересоваться не тем, сколько раз мутантные мухи решат полететь в правильную сторону после стандартных десяти тренировок, а тем, насколько быстро они способны этому научиться?

— Мария, попробуй провести один тренировочный цикл! — крикнул Талли в трубку. И объяснил, что лаборантке нужно всего один раз совместить запах и электрический разряд, а затем посмотреть, будут ли мутантные мухи совершать меньше ошибок, чем обычные.

Она последовала его указаниям. Результаты оказались совершенно недвусмысленными. Воспоминания запечатлевались мгновенно. Мухи с биохимическим регулятором памяти, выведенным на полную, могли научиться избегать запаха с первого предъявления, тогда как обычным мухам для этого требовалось десять предъявлений. У генетически модифицированных мух имелась своего рода фотографическая память. Талли и Ин показали: память действительно можно подвергнуть «хакерской атаке», повлияв на белок CREB.

* * *

В числе первых, кому Талли сообщил о результатах своих экспериментов, был нобелевский лауреат Джеймс Уотсон, почтенный старейшина Лаборатории Колд-Спрингс-Харбор. Талли гордо вошел к нему в кабинет воскресным вечером, чтобы поделиться этой новостью.

«Он так и вскочил с кресла, схватился руками за голову и чуть ли не подпрыгнул, — вспоминает Талли. — И закричал: скоро мы разбогатеем!»

Впрочем, еще предстояло доказать, играет ли белок CREB какую-то роль в функционировании человеческой памяти. Через несколько недель Талли наткнулся на статью в научном журнале Nature, заставившую его снова кинуться в кабинет к Уотсону. Между прочим, снова был воскресный вечер.

В статье голландские ученые сообщали, что выявили генетический дефект, связанный у человека с разрушительным заболеванием мозга под названием «синдром Рубинштейна-Тайби» (СРТ). Как выяснилось, мутация затрагивает ген, взаимодействующий с геном, отвечающим за синтез белка CREB в процессе формирования воспоминаний. Могло ли оказаться так, что эта мутация, которую голландцы открыли у людей с СРТ, как раз препятствует формированию воспоминаний, т. е. оказывает на организм человека действие, прямо противоположное тому, которое оказывали на организм дрозофил Талли и Ин в ходе своего недавнего эксперимента?

— Джим! Может, у этих пациентов нарушается умственное развитие как раз из-за того, что у них сломан регулятор долговременной памяти! — практически прокричал Талли, обращаясь к Уотсону.

Оба быстро пришли к выводу: есть только один способ это проверить. Нужно начать тестирование препаратов, сделанных на основе малых молекул. Если они смогут найти вещество, способное проникать в мозг и управлять регулятором активности CREB, то смогут доказать, что этот белок. задействован в механизмах памяти, а заодно покажут, как лечить СРТ. Именно для этого они при поддержке мелких частных акционеров вдвоем основали небольшую компанию Helicon Therapeutics, которая в какой-то момент разрослась до таких циклопических размеров, что в ней трудились целых 70 сотрудников. У компании, разумеется, имелись конкуренты: в то время куча других известных ученых полагала, что эпоха «таблетки памяти» вот-вот настанет. Среди этих ученых был и Кандел.

Более того, к 2002 г. сотрудники как минимум трех из этих компаний получили Нобелевскую премию. Все эти лауреаты смело предсказывали, что появление одобренного FDA «лекарства для памяти» ждет нас очень скоро. Несмотря на всю шумиху, поднятую вокруг этих исследований, несмотря на вышедший тогда же номер Forbes, главной темой которого они стали (мы уже упоминали об этой статье), все такие прогнозы оказались чересчур оптимистичными.

Большинство этих компаний в конце концов ушли из данной области — или, как фирма Кандела, втихомолку продали себя более крупным фармацевтическим корпорациям, которые позже уменьшили масштабы этих исследований или совсем их забросили. Ряд ученых предположил, что у человека механизмы памяти могут оказаться значительно сложнее и запутаннее, чем у моллюсков Кандела. Более того: препараты, нацеленные на нервные пути, выбранные Канделом, могли бы оказывать незапланированное и губительное воздействие на другие участки мозга. Но главным препятствием, вероятно, остается нехватка ресурсов и терпения.

«Почти каждый разрабатываемый препарат оказывается никуда не годным, — отмечает журналист Сью Хальперн в своей книге «Не могу припомнить, что я забыла» (2008), где приводится хроника затухания этих усилий. — Из каждых пяти тысяч соединений лишь пять успешно преодолевают решето предклинических испытаний (которые стоят в общей сложности 500 млн долларов), чтобы затем их можно было опробовать на человеке. А из этих пяти обычно лишь одно получает одобрение FDA».

Талли с готовностью признаёт, что его частные проекты, скорее всего, тоже вряд ли бы протянули долго, если бы не Дарт (который, между прочим, в 2012 г. даже привлек к программе других инвесторов Helicon и объединил эту компанию с Dart NeuroScience). Но Талли настаивает, что его оптимизм ничуть не угас.

Пока у Талли и его команды есть шесть препаратов, находящихся на стадии клинических испытаний. Проверку двух из них остановили из-за проблем с токсичностью, но исследования остальных четырех пока продолжаются. Талли не раскрывает секрет, какого рода соединения он разработал.

Талли замечает: «Сами понимаете, я не могу сообщить вам все подробности того, на какие биологические мишени мы нацелились. Но в центре нашего внимания по-прежнему находится нервный путь, связанный с белком CREB, и роль этого вещества в формировании долговременной памяти».

У Талли амбициозные планы: он намерен каждый год доводить по два новых вещества до клинических испытаний, посвященных исключительно улучшению памяти.

* * *

В 2000 г. Джеймс Макгоф получил странное электронное письмо от 34-летней женщины, которая заявляла, что у нее «проблемы с памятью». Эти проблемы заключались не в том, что она слишком многое забывала. Женщина утверждала, что может вспомнить каждый день своей жизни начиная с одиннадцатилетнего возраста.

«Как только я вижу по телевизору какую-то дату… я автоматически возвращаюсь в тот день и точно помню, где я тогда была и что делала, — написала эта обладательница уникальной памяти по имени Джилл Прайс. — Это происходит постоянно, я не могу это контролировать, и это очень изматывает».

Макгоф согласился встретиться с Прайс в одну из суббот. Он тщательно подготовился к этой встрече, заранее выписав ряд значительных событий, случившихся в определенные дни 70-х годов (служивших, по ее словам, границей для этих воспоминаний) и позже. Ученый намеревался проверить, помнит ли женщина то, что случилось в эти дни, — и сможет ли она точно назвать даты важных исторических событий этого периода.

Когда женщина приехала на беседу, Макгоф с изумлением выяснил, что Прайс может назвать дату смерти Элвиса Пресли. Более того, она смогла сказать исследователю, когда впервые показали по телевизору тот эпизод сериала «Даллас», где убили Кеннеди, и когда таксиста Родни Кинга избили полицейские Лос-Анджелеса. Прайс даже обнаружила ошибку в справочнике, по которому Макгоф готовил свой тест: иранские студенты штурмовали американское посольство в Тегеране 4 ноября 1979 г., а не 5 ноября, как было указано в книжке. Макгоф уточнил дату в Сети. Прайс оказалась права.

Проводя дальнейшие изыскания, Макгоф понял: стимулы, при помощи которых Прайс извлекала эти воспоминания, всегда были автобиографическими по своей природе. Так, она знала, что Бинг Кросби умер в Испании на поле для гольфа 14 октября 1977 г. (в пятницу), потому что она помнила, как услышала эту новость по радио, пока ехала в машине своей матери на футбол.

В последующие месяцы, пытаясь выявить пределы памяти Прайс, ученый понял, что в некоторых областях память у нее не лучше, чем у всех нас. Чтобы стать особенно сильными, воспоминаниям Прайс требовалось иметь привязку к какому-то событию в частной жизни женщины. В конце концов Макгоф назвал особенность Прайс чрезвычайно обостренной автобиографической памятью (ЧОАБП).

После публикации своей первой статьи о случае Прайс ученый и его коллеги обнаружили еще около 55 людей с такой же особенностью. Как ни странно, наделенные ЧОАБП демонстрируют в других сферах своей жизни многие симптомы обсессивно-компульсивного расстройства (ОКР), поэтому некоторые специалисты предполагают, что эти люди, быть может, подсознательно заучивают соответствующие факты, постоянно их повторяя и создавая почти имплицитные воспоминания, состоящие из детализированных сведений. Тим Талли уже пришел к почти окончательному выводу: большинство из таких людей не содержат в себе ключ к тому виду памяти, который он ищет. Но это не значит, что таким людям нечему нас научить. В команде Талли надеются, что среди людей с ЧОАБП, выявленных Макгофом, все-таки могут отыскаться обладатели интересующей их разновидности необычно мощной памяти.

Рёдигер, работающий вместе с Талли, считает, что уже, возможно, нашел одного такого человека. Рёдигер именно через Макгофа познакомился с Джейком Хауслером, этим необыкновенным мальчиком из Нью-Джерси, еще в раннем детстве запоминавшим номера талонов техосмотра всех машин, припаркованных в окрестностях. Рёдигер несколько раз встречался с Джейком. И хотя сам Макгоф диагностировал у Джейка ЧОАБП, Рёдигер считает, что этим дело не ограничивается, хотя он уверен, что у Джейка нет аутизма.

«Немногие четырехлетки способны запоминать номера талонов техосмотра», — отмечает Рёдигер.

К моменту нашего разговора с Рёдигером этот рано развившийся детсадовец превратился в очень общительного 13-летнего паренька с медно-каштановыми волосами и широкой белозубой улыбкой. Сегодняшний Джейк собирает бейсбольные карточки и любит географию. Я понимаю, что мне хотелось бы испытать его необычайные способности лично, пусть даже и по телефону.

Когда я наконец получаю такую возможность, он и его мать Сари сидят в гостиной своего нынешнего дома в Сент-Луисе.

— Джейк, почему бы тебе не спросить Адама, когда у него день рождения? — предлагает Сари.

— Когда у вас день рождения? — послушно спрашивает меня Джейк.

— Первого августа, — отвечаю я. — А что?

— Ну, это легко, — говорит Джейк, не отвечая на мой вопрос. — Это день, когда я пошел на игру «Детройт Тайгерс»!

Он объясняет, что 1 августа 2014 г. впервые в жизни посетил Детройт — вместе с родными. Это была пятница. В центре города было немного облачно, но температура была вполне комфортная — около 25 градусов.

— Мы поехали в «Греческий город», где живут детройтские греки, и отлично там поели, — рассказывает Джейк. — Жареный сыр [саганаки]. Он пахнет бензином.

Я впечатлен, но пока не убежден в какой-то особенно сверхъестественной памяти Джейка. В конце концов, всё это было лишь за несколько месяцев до нашего разговора. Как насчет первого августа в другие годы? Может ли он что-нибудь о них рассказать?

— Ну, скажем, в двенадцатом, — откликается Джейк. — Это было паршивое первое августа. Я поехал в летний лагерь. За обедом я как-то плохо себя почувствовал и сказал — что-то мне худо. Я сказал, что меня тошнит, и у меня явно было обезвоживание и почему-то что-то вроде запора. В тот день было тридцать шесть градусов.

Потом Джейк упоминает Фрэнсиса Скотта Ки, написавшего стихотворение «Звездно-полосатый флаг». «У нас общий день рождения, — сообщает мне Джейк, только Ки появился на свет в 1779 г.».

Как и Прайс, мальчик обнаружил, что необычайная память — это не всегда приятно.

— Мне вообще-то нравится, что у меня такая память, но я ведь помню и всякое плохое, что со мной было, — говорит Джейк. — А плохие вещи обычно почему-то даже ярче выделяются.

Пример — 16 сентября 2011 г., пятница, тот день, когда он случайно столкнул другого мальчика с «лазилки» на игровой площадке и ему пришлось надолго остаться после уроков. Теперь ему приходится это помнить (и само событие, и то, что он при этом чувствовал) каждый день. И так будет до конца его жизни.

Побеседовав с человеком вроде Джейка Хауслера, трудно не преисполниться оптимизма насчет смелых исследований Талли. Миллионы бэби-бумеров неуклонно приближаются к порогу старости, и нет почти никаких сомнений, что подобный продукт — «таблетки памяти» — будет пользоваться невиданным спросом, имеющим мало аналогов в истории фармацевтики. Мне, например, очень хотелось бы перестать терять ключи от машины и, главное, перестать терзаться вопросом, что же означает такая забывчивость.