Часть третья

Карета мерно покачивалась, навевая сон. Летняя духота обволакивала, сквозь знойное марево виднелись вспаханные поля. Даже лошади, утомленные июньской жарой, не ржали, лишь устало цокали подковами по пыльной дороге. Петр покосился на Шереметева: разморенный боярин дремал, лоб под круглой тафьей взмок от пота, и время от времени круглые капли сползали по лоснящимся щекам, теряясь в густой бороде. Напротив, нелепо приоткрыв рот, спала мамка, невысокая грузная женщина в шелковом убрусе и платье-летнике.

Царский поезд возвращался с богомолья из Свято-Троицкого Сергиева монастыря. Впереди кареты, вяло перешучиваясь, брели в пыли дороги полсотни стрельцов.

Петр лениво смотрел в окошко, время от времени тяжело вздыхая. Как же жарко! Сейчас бы мороженого, но где ж его взять. И ведь никуда от этой духоты не денешься, приедешь домой – там ничуть не прохладнее. Даром что дворец новый приказал возвести, только ведь кондиционер там не установишь. Водопровод вон еле-еле осилили, и на том спасибо. Правда, Теремной (а именно так, не мудрствуя лукаво, Петр назвал дворец) построен из камня, и в нем чуть прохладнее, чем в старых деревянных палатах. Но все равно тяжко. Скорей бы зима, лед и… коньки.

Как-то морозным январским днем царский возок проезжал в Кремль по мосту через Неглинку. Светило солнце, скрипели полозья возка, весело поблескивала скованная льдом река… Тогда, глядя на нее, Петр вдруг вспомнил, как в детстве они с приятелями бегали на коньках, как во время путешествия по России знакомые затащили его на хоккей…

Тем же вечером он приказал изготовить себе коньки. И через три дня вся Москва сбежалась посмотреть, как юный царь на невиданных, привязанных к сапожкам полозьях скользит по льду Москвы-реки, обгоняя едущих вдоль берега всадников.

Поначалу Петр просто хотел покататься. Но когда неделей позже увидел на реке нескольких мальчишек с привязанными к валенкам коньками, ему пришло в голову, что спорт не меньше, чем культура, может развить страну. И он приказал организовать команды, которые самолично учил правилам хоккея, керлинга и даже столь популярных во Франции лыжных гонок. А с приходом тепла рассказал о футболе, теннисе, регби, баскетболе. Мальчишки и юноши с удовольствием пробовали свои силы в разных видах спорта.

Впрочем, это было далеко не единственным занятием юного царя. После установления мира дело наконец пошло, и задуманные им планы начали осуществляться. Сначала понемногу, со скрипом, но потом завертелось так, что он не успевал все контролировать.

Первыми по ставшим почти безопасными дорогам прибыли из Европы семь живописцев, которых Петр пригласил, чтобы устроить художественную школу. Поначалу эта затея была принята в Москве с настороженностью, но со временем прижилась. Глядя, как царь украшает стены покоев парсунами и пейзажами, придворные начали подражать ему, заказывать портреты и развешивать их в своих домах. А люди попроще, видя, какие деньги платит знать за ставшую модной живопись, стали отдавать детей в художественную школу.

За художниками последовали алхимики. Эти люди сочетали в себе знания по медицине, фармакологии, математике, и юный царь надеялся, что при правильной постановке дела они смогут стать основой научной школы. Так и случилось: едва освоив русский, иностранцы уже обучали московскую молодежь премудростям известных в Европе наук. Петр прилагал все усилия, чтобы образование стало модной тенденцией, показателем значимости в глазах царя, а значит, и государства.

«Глупых и негламотных на службу блать не стану!» – объявил он боярам, чем поверг их в настоящий шок.

Впрочем, не менее важным направлением Петр считал и медицину. Он приказал организовать лечебницы при крупных монастырях, где трудились обученные иностранными лекарями монахи. Сам же, как мог, объяснил необходимость гигиены, не забыл и про стерилизацию инструментов и перевязочных материалов при операциях. Да что там гигиена, он даже подал эскулапам идею гипсовых повязок при переломах.

За этими занятиями прошло полтора года. Все, казалось, смирились с Петром в роли царя, и никто больше на него не покушался, не пытался выкрасть. Жизнь текла активно, и порой, ложась спать, он ловил себя на мысли, что за весь день ни разу не вспомнил о Париже…

Уже подъезжали к Москве, когда до слуха царя донеслись разноголосые крики. Вид ему закрывала широкая спина кучера, и он выглянул в боковое окошко.

По обеим сторонам дороги теснились бревенчатые домишки, новые, но неказистые, окруженные частоколом. Высыпавшие на улицу слободские и посадские жители склонились в земном поклоне, а крестьяне попадали на колени перед царским величеством. Все они с интересом косились куда-то вперед, в ту сторону, куда направлялась карета. Стрельцы, шедшие впереди, примолкли и сбавили шаг.

«Уж не пожар ли?» – встревоженно подумал Петр, и в этот момент карета остановилась.

Шереметев встрепенулся и потер ладонями мясистое лицо.

– Что там? – требовательно крикнул он в окно.

Рядом тут же появился всадник и, пригнувшись, ответил:

– Толпа на дороге, Федор Иваныч.

– Чего хотят?

– Не ведаем.

Между тем голоса становились все громче, уже можно было различить крики:

– Пусти-ка, служивый!

– Челобитная батюшке-царю.

– Да нам только б маненько…

Петр наконец разглядел толпу мужиков, преградивших дорогу царскому поезду. Было их не меньше сотни – всклокоченные, бородатые, в светлых рубахах, подпоясанные кто кушаком, а кто и просто обрывком веревки, удивительно похожие друг на друга. Позади них стояли люди посолиднее, по виду посадские и торговцы. Обреченно вздохнув, Шереметев полез из кареты, и через несколько мгновений послышался его гневный голос:

– Чего вы тут, ироды?

– Бьем челом великому государю…

За все время царствования Петра такое было впервые. Конечно, челобитчики приходили в Кремль, но чтоб останавливать на дороге… Он с недоумением пожал плечами и принялся дергать дверцу кареты.

– Почто ж ты сам-то, батюшка, – заголосила проснувшаяся мамка. – А ну-кась, дай я отомкну.

Стремление все делать за него доводило Петра до бешенства. Сжав зубы, он распахнул дверь и спрыгнул в дорожную пыль. Рядом тут же материализовался Василий. Слез с коня и встал подле хозяина, всем своим видом показывая, что умрет, но не даст в обиду юного царя.

Петр сделал пару шагов вперед. И успел увидеть, как чернобородый мужичок, стоявший во главе толпы, с поклоном протянул Шереметеву челобитную. Тот взял ее двумя пальцами, на лице отразилась брезгливость. Боярин помахал свитком в воздухе, словно отгоняя дурной запах, и, не глядя, сунул его в руку подскочившего дьяка.

– Опосля почитаем ваше прошение, – ворчливо сказал Федор Иванович, – а теперича ступайте, мужики, ступайте.

По толпе пробежал возмущенный вздох, послышались недовольные возгласы:

– Нет уж, боярин, ты при нас прочти и ответствуй.

– Покажь челобитную царю-батюшке!

Петр решительно растолкал охрану и встал впереди стрельцов. Рядом тут же вырос Василий.

– Царь… Надежа-царь… – прошелестело в толпе, и все разом опустились на колени.

– Встаньте, люди доблые, – скомандовал царь, – и сказывайте, чего плосите.

Он уже не старался подделывать свою речь под детскую, лишь слегка картавил: ведь «официально» ему было пока лишь шесть лет. Поэтому он немного смягчал «р», словно добавлял в произношение французский акцент. Мужики поднялись, и чернобородый с поклоном ответил:

– Батюшка, вовсе нам жизни не стало. Уж так-то тяжко было в разрушное время, а все лучше, чем ноне. Вестимо ж, без соли и еды нет, с нею и рыбу с мясом на зиму готовим, и овощи всякие. А тут бояре уж такие подати соляные ввели заместо стрелецкой и ямской деньги… И солюшку-то, кормилицу нашу, купить неподъемно стало. В несносном ярме мы, обхудали вконец, и как до следующей весны протянуть, не ведаем. Да и у купцов торговлишка зачахла, и служилый люд стонет… Не осердись, государь, на моление наше, всем миром тебя просим – прикажи все по-старому возвернуть.

– Врешь! – в гневе вскричал Шереметев, брызгая слюной. – Соляная пошлина невелика совсем!

– Невелика?! – взвился чернобородый. – Аль не ты на ней, боярин, добреешь, покамест мы жилы надрываем?!

– Ах ты…

«Соляной бунт! – мысленно ахнул Петр. – Но как же? Ведь он должен быть лет через тридцать с лишним…

Выходит, история настолько ускорилась из-за того, что я со шведами и поляками мир приказал заключить раньше? Матерь Божья, какие еще сюрпризы меня ждут?!»

Он решительно топнул ножкой.

– Хватит! Федол Иваныч, ступай в калету. А ты… как звать тебя?

– Платошкой, царь-батюшка.

– Платон, а фамилия?

– Из сельца Гусево мы, милостивец.

– Слушай меня, Платон Гусев. Обещаюсь во всем лазоблаться и сделать, как для налода лучше. А тепелича ступайте с Богом.

По толпе пробежал уважительный шепоток. Гусев обернулся к соратникам, словно спрашивая совета, – со всех сторон ему утвердительно кивали мужики.

– Добро, государь. Мы рабы твои верные, как велишь, так и сделаем. Только ж и ты слово свое не нарушь.

Сев в карету, Петр отрезал:

– Плоясни все, Федол Иваныч, да виновных накажи.

– Накажу, батюшка, накажу, – усмехнулся в усы Шереметев.

Едва приехав в Теремной дворец, Петр велел позвать к себе Воротынского.

– Ну-ка, сказывай, Иван Михалыч, как народ живет-поживает?

– Дык ведь по-всякому, батюшка, – развел руками боярин. – Кто с утра до ночи пашет, так вроде и неплохо живет.

Филимон, сидевший за столом в углу комнаты и все тщательно записывающий, тихо крякнул.

– Про что ж мне мужички на дороге баяли? Мол, соляную подать бояре ввели и последние жилы из народа тянут? Сядь-ка, Иван Михалыч, да сказывай все по порядку.

Воротынский поклонился, степенно опустился в «мамкино» кресло и кивнул:

– Твоя правда, батюшка. Что до подати соляной, то она сильно по торговому люду да по мужикам бьет. Дык а что делать, деньга-то казне надобна.

– Они там, на дороге, еще сказывали, мол, бояре с подати той жиреют?

– Так ведь кто как, – пожал плечами Иван Михайлович. – Которые и впрямь, а иным одни убытки. Мне вот с нее никакого толку, соли-то у меня в волостях нету.

– А у кого есть?

– У Шереметева в Старой Руссе большой соляной промысел, у Телепнева тоже, у Строгановых, еще у кого-то, не вспомню уж. Вот они с той подати-то много-онько себе в торбы положили.

– Та-ак, – Петр сжал кулаки, – и кто ж тот умник, что удумал ее ввести?

– Дык ты ж и удумал, – удивился боярин. – Аль не с твово веленья Федор Иваныч ее учинил? Мол, царю-батюшке деньги надобны на школы да академии. На войны, опять же. Он сказывал, дескать, твой наказ сполняет.

Петр нахмурился, вспоминая. А ведь и верно! Года два назад, когда Шереметев в очередной раз объявил, что казна пуста, царь самолично явился к нему в кабинет требовать финансирования. Военные походы, реорганизация войска, наука, медицина, образование – за все нужно было платить. Боярин краснел, бледнел, но стоял на своем: денег нет, и все тут. Петр потерял терпение и, почти забыв о необходимости притворяться, отрезал:

– Найди, или ты больше не легент.

Вот после этого Федор Иванович и предложил поднять подати. Петр согласился. А куда было деваться? Одно только взятие Азова весной пятнадцатого года встало в немалые деньги. Заруцкий, тщательнейшим образом подготовленный, штурмом взял крепость и засел в ней с пятью тысячами казаков. Петр велел тайно посылать им оружие, продовольствие и вознаграждение, при этом бояре с ясными глазами уверяли посланцев османского султана, что царь не имеет отношения к деяниям негодяя-атамана. Помнится, тогда Петр забавлялся про себя, мол, похоже, у Руси традиция использовать «зеленых человечков», а вот теперь ему стало не до смеха. Он, значит, требовал денег, а Шереметев решил на этом поживиться? Не на редкие продукты налог ввел, а на соль, которой сам торгует и без которой народу никак не обойтись! Ну, подлец, ну, пройдоха, как же бессовестно использовал его, Петра! А он еще Шереметеву велел во всем разобраться… Поставил волка овец пасти! Да, обвел его вокруг пальца регент, словно он и в самом деле был неразумным ребенком!

С пунцовыми щеками Петр вскочил и принялся ходить из угла в угол. Вдоволь набегавшись, он остановился перед Воротынским.

– Уразумел я, Иван Михалыч, благодарствую. Ступай, буду думать.

– Ты уж, батюшка, всамдель бы к людям повернулся, вот оно ладно было б. Школы да по льду бегать с палками, оно, вестимо, надобно, да только и об народе недурно б поумышлять.

– Понял я, понял, – раздраженно отмахнулся Петр, и боярин убрался восвояси.

Постояв с минуту в раздумьях, царь повернулся к Филимону:

– Теперь ты давай сказывай.

– Об чем, батюшка?

– Да все об том же. Аль, думаешь, не видал я, как ты на Иван Михалыча хмыкал?

Писарь усмехнулся и пожал плечами.

– Что ж тут сказывать, надежа-царь, лихо приходится людишкам твоим. И впрямь обложили их бояре со всех сторон аки волков в охоте. Туда глянешь – такая подать, сюда – эдакая. Кругом пошлины на свободный-то люд, а те, кто в крепости, оброк да барщину тянут. И всем уж больно невмоготно.

– Но как-то ведь живут?

– Какие без семей, те в степь многие бегут, кто в Азов к Заруцкому, а кто в Дикое Поле. А ежели с детями, так их в кабалу вечную запродают, потому как кормить совсем невмочь.

Слушая писаря, Петр мрачнел на глазах. Какой же он идиот: положился на думцев! Увлекся военными и культурными преобразованиями, а до экономики руки так и не дошли. Тянул из казны последнее, мол, я царь, дайте мне денег, и все тут! Ну, не осел ли?

Ладно, хватит себя казнить, толку от этого… Да, сплоховал, но надо исправляться. Брать все в свои руки. Только ведь бояре костьми лягут, чтоб никаких новшеств не допустить и власть сохранить. В одиночку с ними бороться бессмысленно, тем более неизвестно, сколько времени осталось ему провести в этом мире. Вон Петр Первый всю жизнь положил, чтоб закостенелую Русь с места сдвинуть, а ведь было это на столетие позже. А сейчас местничество процветает, бояре друг другу за должности глотки рвут, а на остальное им плевать. Отменить бы его, и крепостное право заодно. Но как? Нет, такое он не потянет, еще свергнут да убьют, чего доброго. Вот если б были надежные помощники… Филимон и Васька жизни за него отдадут, да только толку от них, они люди маленькие. Воротынский, хоть и верный человек, но против своих вряд ли пойдет. Пожарский? Он, конечно, поддержит в случае чего, но у него и с войском забот выше крыши. Да, похоже, в экономической реформе союзников нет.

Однако и сидеть сложа руки нельзя, народ возмущается. Пока мужики настроены довольно мирно, но уж кому-кому, а Петру-то известно, чем кончился Соляной бунт. Подумать страшно, что может начаться через несколько дней. Впрочем… А что, мысль неплоха!

Филимон, все это время сидевший неподвижно и напряженно наблюдавший за царем, увидел его просветлевшее лицо и улыбнулся.