Мороз на улице сменился пургой и сильным ветром, порывами бившим в стены палат. Маленькое оконце дрожало и постукивало под напором стихии. Филимон сидел на лавке, держа на коленях Пьера. То, что происходило на Земском соборе, безмерно тревожило душу писаря, и теперь он выговаривался тому, кто, по его мнению, все равно ничего не мог понять.

– Ох-ох-ох, горемыка ты моя, Петрушенька. Что ж с тобой, сердечным, станется? – по-бабьи причитал он, слегка раскачиваясь.

Пьер поднял лицо и вопросительно посмотрел на Филимона. Ну давай же, рассказывай, что там у вас стряслось.

– Что глазенки-то вытаращил? – Писарь ласково погладил малыша по голове. – Эх, бедолажка, что ж с тобой будет? Мыслю я, как Филаретова отрока державцем выберут, так и изгонит тебя боярин-то. А Мишу теперича уж беспременно царем поставят, к бабке не ходи. Казачьи сотни за него, сказывают, выступили. А коли так – иного уж не дадено. Днями церковники да бояре в Крестное хождение пойдут, дабы Господь разум ихний просветлил, а опосля него и выскажутся за Романова. Деваться им, Петруш, некуда. Ежели поперек казаков пойдут – паки лихое время могет учиниться.

– Кес… клеcное? – прогнусавил Пьер, старательно имитируя детское произношение. Ему позарез нужно было получить побольше информации.

– Ах ты, слова-то какие уже сказываешь. Ладные слова… Да, милок, Крестное хождение из церкви Успения, той самой, где тебя сыскали. Сымут ту икону, под которой ты лежал, Заступницу Владимирскую, да понесут с хоругвями и молитвами кругом Кремля-города.

Пьер устремил задумчивый взгляд в окно. То есть все, что он тут творил – фосфор, симпатические чернила, «глас Богородицы», – не помогло? Все равно собираются выбрать месье Ферре? Может, тот у себя в Костроме показывает еще более впечатляющие «чудеса»? Как это вообще возможно? Нет уж, месье Жюно, победа вашему протеже так легко не достанется! Нужно только казаков утихомирить…

Между тем Филимон со вздохом встал, покачал Пьера на руках и осторожно поставил на пол.

– Ничего, Петруша, ничего. Завтра пойду бить челом архимандриту, могет, он как-нибудь на бояр подействует. А коли нет, так мы с тобой в монастырь на Белоозеро сбежим. Мне Богородица поручила об тебе предстательствовать, и я не отступлюсь.

Улыбнувшись, он вышел, а Пьер остался стоять посреди комнаты. Ничего себе перспективка – монастырь на Белоозере! Нет, это, конечно, интересно с точки зрения истории, но жить там… Впрочем, испытание закончится с избранием царя, так что монастырь ему не грозит. Но что же придумать? Это последний шанс, и он просто обязан что-то предпринять.

Весь день Пьер ломал голову и к вечеру, наметив план, сказал вошедшему в комнату Филимону:

– К маме хосю.

Лицо писаря вытянулось от удивления.

– Это куды ж?

– В цекву.

– В какую? В Успения, что ль, где нашли тебя?

Пьер радостно кивнул.

– Ах ты господи, – умилился Филимон, – помолиться хочешь. Разумник мой! Погодь, сейчас сведаю.

И бросился в сени. Через мгновение Пьер через приоткрытую дверь услышал возбужденный бас писаря, советовавшегося с Василием. После короткого совещания решено было просить разрешения у Шереметева, и Филимон ушел. Вернувшись, заглянул в комнату Пьера и сказал:

– Боярин дозволил, завтра с утречка поедем. Он свои сани даст. И Васька с нами. Позову тебе ныне Варвару, ложись-ка пораньше, дабы в церкви не капризничать.

Варварой звали новую няньку, приставленную к Пьеру вместо Агафьи. Он не возражал: ему по-прежнему разрешали жить в комнате одному, и девушка заходила лишь по необходимости. Была она высокой, стройной, длинная коса доставала почти до колен, и Пьер, который даже в теле русского ребенка оставался французом, нередко втихомолку любовался ею.

Через несколько часов, когда все стихло и палаты Шереметева погрузились в сон, Пьер тихонько вылез из постели, зажег свечу, достал несколько книг, хранившихся в шкафу, чистый пергамент и чернильницу. Работа предстояла большая и трудная. Успеть бы.

Всю ночь он старательно выводил букву за буквой, подражая писарям старинных книг. Глаза слипались, маленькие пальчики дрожали от напряжения, но Пьер упорно работал, пока не закончил «документ» до последнего слова. Убрав все со стола и спрятав написанный свиток, он в бессилии повалился на перину…

Ветер стих, выглянуло солнышко. Сани с расписным задком весело летели по Троицкой улице мимо бывшего Цареборисова двора, потом повернули на Никольскую. Пьер, сидевший между Филимоном и Василием, с интересом оглядывался. Полозья скрипели по санной дороге, морозный воздух щипал лицо, а вокруг мелькали церкви, купола, кресты.

Сани прокатили мимо высоких зеленых ворот Чудова монастыря, за которыми блестели на солнце маковки храмов, миновали серый неказистый домишко – Холопий приказ – и, наконец, выехали на Соборную площадь. Пьер с восторгом смотрел на невероятную смесь деревянного зодчества и огромных златоглавых белокаменных храмов.

Справа виднелся рустованный фасад Грановитой палаты с Красным крыльцом, слева возвышались две колокольни: одна деревянная, с резным шатром наверху, вторая каменная, увенчанная золотым куполом с круговой надписью под ним – Иван Великий. Она была столь высокой, что Пьер чуть не свернул шею, пытаясь ее разглядеть.

Впереди открывался вид на два величественных белокаменных собора, а вдали маячила Тайницкая башня с набатным колоколом.

Сани остановились перед украшенным фресками входом в церковь Успения, Филимон взял Пьера на руки и поставил на снег. Притопывая от мороза, они постояли немного, пока Василий давал указания вознице. Вокруг ходили разодетые бояре с женами, стрельцы, посадские, крестьяне. Тут и там слышался стук молотков: Кремль восстанавливали после недавней войны.

В этот раз церковь Успения показалась Пьеру огромной. Когда он так неожиданно появился здесь, было темно, и оценить размеры собора ему не удалось. И лишь теперь он понял, насколько величественным было это место.

Пространство разделялось квадратными и круглыми колоннами, поддерживающими высокий сводчатый потолок. С него на цепях свисали громадные паникадила, освещающие все вокруг желтым, слегка мерцающим светом. Гранитные стены, украшенные изображениями святых в золоченых окладах, казались бесконечными. И потолок, и колонны были расписаны сценами из Евангелия.

В целом собор производил впечатление строгого и в то же время роскошного величия.

Молящихся было немного, заутреня уже кончилась, человек двадцать стояли перед образами на коленях, и еще столько же служителей готовили церковь к предстоящему крестному ходу и избранию царя.

Икону Владимирской Богоматери Пьер нашел не сразу. Лишь подойдя к алтарю, где от обилия позолоты слепило глаза, он увидел ее. Встал на колени, перекрестился и принялся ждать, пока отойдут Василий с Филимоном.

Те поначалу стояли за спиной, бормоча молитвы и осеняя себя крестным знамением. Но минут через двадцать начали переглядываться.

– Какой набожный малец-то, – прошептал писарь. – Пойду покамест погляжу, как церковь к Крестному хождению убирают.

– Ступай.

Василий остался приглядывать за малышом, но вскоре ему наскучило стоять без дела. В конце концов, что с Петрушей может случиться в храме, у всех на глазах? И страж отошел, чтобы поставить свечку.

Услышав удаляющиеся шаги, Пьер осторожно огляделся. Вроде бы никто на него не смотрит. Пора. Сердце застучало чаще. Он быстро достал из-за пазухи свернутый трубочкой свиток и, встав на цыпочки, сунул за икону. Оклад был позолоченный, тяжелый, и ему едва хватило сил сделать щель между ним и стеной. Закончив, он снова бухнулся на колени.

Ну, если и это не поможет… Нет, не может быть. Должны они клюнуть, зря, что ли, он этот манускрипт всю ночь рисовал. По крайней мере, толстяк Жюно будет видеть – Пьер сделал все, что мог.