ГЛАВА 19
Зина с силой толкнула от себя старую, вросшую в землю калитку, очень быстро пробежала двор и, вприпрыжку преодолев несколько ступенек крыльца морга, оказалась в царстве белых слепящих ламп, освещающих пустой коридор. В этот ранний час здание казалось вымершим. Тишина почему-то становилась путающей, а холод ощущался сильней, чем обычно.
В морге всегда было холодно. Но ни разу до этого дня холод не покрывал ее тело липкими, пугающими мурашками, выступающими словно под кожей, а затем с болью прорывавшимися наружу. Она остановилась, прислушиваясь.
Ей вдруг показалось, что сейчас, как всегда, в коридор из боковых дверей выйдет Кац. Выйдет вразвалочку, посмеиваясь, «мол, как я вас всех напугал? Меня голыми руками не возьмешь!» Выйдет с одной из своих острых, едких, а потому запоминающихся крылатых фраз, которых уже так много хранилось в ее памяти! И никогда она еще не обрадуется с такой силой, как при виде его круглой фигуры, больше, чем когда-либо, напоминающей шарик… И все обязательно будет хорошо. День потечет по заранее известному, привычному руслу. И если что-то у нее будет не получаться, а бывают случаи, что не получается всё, Борис Рафаилович усмехнется по-доброму: «Крестовская, ты меня в Одессе держишь!» и сразу направит туда, где больше не существует загадок. И все сразу станет ясно, и даже смешно, почему не получалось все это без него…
Но в коридоре никого не было. Коридор был пуст. К ее глазам подступили слезы. Никогда еще с такой остротой не ощущалась ею вся жестокая несправедливость этого мира, в котором безгласное молчание людей и стен становилось одним целым, уничтожая, раздавливая живые людские судьбы, как асфальтовый каток.
Молчание людей… А что она могла сделать? Что мог сделать кто-то из них? Когда Виктор принес этот страшный документ и она читала сухие, казенные, но словно налитые живой человеческой кровью фразы, ей в голову пришла страшная мысль.
На самом деле этот документ страшен не потому, что порождает вседозволенность, формирует некую машину по уничтожению реальных людей, тех людей, которые вчера еще ходили по улицам. Он страшен потому, что развязывает руки и потворствует самым низменным инстинктам жалкой человеческой натуры, жаждущей утверждать свою власть за счет других людей! Сколько теперь будет их — неумных, неграмотных, прижимистых, алчных, не достигших ничего, потому что есть умнее, способнее, талантливее и добрее их… Но вдруг один росчерк пера ставит их выше всех остальных потому, что свою звериную жестокость и зависть к другим, лучшим людям теперь можно прикрывать красивыми и важными словами о борьбе с врагами народа! Сколько таких хлынет в доблестные ряды НКВД, чтобы почувствовать свою власть над теми, кто никогда бы не стал им ровней — по своим достижениям, душевным качествам, даже манере себя вести.
Страшная бумага меняла все в один момент, просто досконально соответствовала тем потаенным струнам бездны морального падения, которых всегда больше у тех, кто не желает подниматься к высотам. Власть с револьвером в руке — самая прочная, самая надежная власть.
Ей вспомнился следователь Виталик, который допрашивал ее в НКВД. Какое самодовольство читалось в его глазах, с каким наслаждением и радостью он смотрел, как корчилась она на полу! Он чувствовал себя всесильным властелином чужих жизней, он, неумный, неграмотный крестьянский парень, над которым посмеивались сокурсники, которого игнорировали модные городские девушки… Он теперь стоял выше всех, и судьбы их зависели только от одного росчерка его пера. И от этого он парил над миром в таком нескрываемом довольстве собой, которое надежней револьверов и войск защищало эту систему. Ту систему, которая ему позволила быть всем!
Ей подумалось, что никому и никогда он не отдаст эту власть, это право быть самым сильным, правильным и лучшим, а потому молчание людей постепенно будет превращаться в настоящие каменные стены, укрепляясь страхом, как бетоном.
Зине вспомнился вечный страх Каца. Выходит, он был прав. Он чувствовал свою судьбу. Уже при том первом аресте он видел, насколько отличается он от системы, насколько не вписывается в мир таких вот следователей НКВД. А значит, мир этот будет направлен против него. Он жил в вечном гнете страха, прекрасно зная, что этот мир, этот асфальтовый каток жалких амбиций и алчности к чужой жизни, к власти над чужой судьбой настигнет его рано или поздно. Его — и таких, как он.
Зина прошла несколько шагов по коридору. Ноги ее подкашивались. В голове настойчиво билась мысль — может, это просто паника, ее нервы, а с Кацем все на самом деле в порядке? Он жив, но заболел. Он не арестован, просто поехал навестить родственников… Могли же случайно обнаружиться у него родственники? Или загулял с другом… А потом придет в себя — и явится на работу так, словно ничего не произошло.
Но эта мысль, как раненая птица, истекала кровью все больше и больше. И собственной крови не хватало, чтобы ее спасти.
Внезапно открылась одна из боковых дверей, и перед ней вырос человек, которого она меньше всего ожидала здесь увидеть. Глаза ее расширились от удивления. Это был один из ее преподавателей в институте, и ему уже исполнилось 70 лет.
— Николай Степанович, вы? Что вы делаете здесь? — удивилась она.
Николай Степанович Цапко всю жизнь проработал на кафедре в мединституте. Он был прекрасным преподавателем и хорошим человеком, всегда ставил ей высокий балл по своему предмету и пророчил ей блестящее будущее. Он свято верил в советский строй и не понимал, почему его пророчества никогда не сбываются. Не понимал, потому, что не задумывался.
— Здравствуй, Зиночка… Рад тебя видеть. Наслышан о твоих успехах. Что ж, теперь будем работать вместе. Уверен, сработаемся.
— Работать вместе? Что это значит?
— Меня сюда назначили… Вместо Бориса Рафаиловича…
— Вместо Каца? Но вы ведь давно на пенсии!
— Был. Но… Я хотел на кафедру вернуться. Теперь не взяли. Сказали, что если работать хочу, то только здесь.
— Чем же вы провинились, что вас сослали в морг? — уточнила Зина, прекрасно понимая, что назначение в морг даже на высокую должность было не повышением, а ссылкой.
— У меня сын арестован, — тихо сказал бывший преподаватель.
— Значит, Кац арестован тоже. Это правда, — глухо ответила она.
— Я вчера узнал. Мне позвонили… — Николай Степанович отвел глаза в сторону, — сказали, что от этой работы отказаться нельзя. Что вместо того, чтобы отправить меня в лагерь, я должен принести пользу стране здесь. Некого в морг назначать… А это место без главного не может, и стоять без работы тоже. Так что… Отказаться было нельзя.
— Нельзя? Он не вернется… — Глаза Зины вдруг наполнились слезами, и они потекли по щекам. Она больше не могла и не хотела сдерживать их поток.
— Зина, нельзя! Не надо так! Нельзя плакать! — перепугался Цапко, боясь, что наболтал лишнего, ведь в этом мире стены — сплошные уши, уши, которые слышат везде и все.
Она плакала горько, с надрывом, плакала теми слезами, которые было необходимо прятать. Но это было единственное, что она могла противопоставить этому миру лицемерия и жестокости — право не прятать свои слезы и не лгать, когда у нее от боли разрывалась душа.
— Ты введи меня в курс дела, — тихо сказал Цапко, делая вид, что ничего не происходит, и он не замечает ее слез, словно соглашаясь играть по правилам, а значит, добровольно отдавая в залог свою жизнь и свою волю, которые не вернутся к нему уже никогда.
К вечеру этого дня, уйдя с работы пораньше, Зина стояла перед зданием, покрытым светлой штукатуркой, которое очень сильно отличалось от всех остальных.
Внутренняя тюрьма НКВД находилась на Энгельса. Тюрьмы была с тыльной стороны здания Городского управления НКВД и смотрела зарешеченными окнами на большой двор. В этот двор можно было заехать как с Энгельса, так и со стороны Канатной улицы. Был еще малый, внутренний дворик, куда выходили окна начальства. Но увидеть с улицы его было нельзя.
Впрочем, и саму тюрьму разглядеть можно было с трудом. Только край крыши, серую штукатурку в глубине двора да несколько густо зарешеченных окон, в которых никогда, даже по ночам, не зажигался свет. В силу своей работы в морге Зина знала то, чего не знали все остальные.
С 1935 года расстреливать начали именно в этой внутренней тюрьме, и в ней держали тех заключенных, которые были приговорены к расстрелу. Она не сомневалась ни секунды, что Каца ожидал именно такой приговор. Страшно было стоять перед этой тюрьмой, в месте, где почти не было людей. Даже редкие прохожие, случайно попадавшиеся на этой тихой, отдаленной улице, старались ускорить шаг и проскользнуть мимо здания, покрытого серой штукатуркой, словно инстинктивно догадывались, что находится здесь.
Зачем она стояла перед тюрьмой? Зина не знала. Она прекрасно понимала, что никто не пустит ее внутрь, ведь это место не было обыкновенной тюрьмой, в которой разрешено передавать посылки заключенным. Скорей, то, что она сюда пришла, было неким жестом солидарности со своим старым другом, последнее прощание с человеком, которого она так ценила. И даже зная, что рискует собственной жизнью, Зина стремилась сюда, ведь стоять перед тюрьмой было смертельным риском, и риском неоправданным.
А может, в глубине души она надеялась на чудо — вдруг откроются страшные двери, мир дрогнет, и она сможет что-то узнать. Но чудо давным-давно забыло дорогу в эти двери. И на собственном опыте Зина знала, что чудеса не происходят сами по себе, ни с того ни с сего, просто так.
Внезапно рядом с ней резко затормозил знакомый автомобиль — так резко, что она едва успела отскочить в сторону. Дверь распахнулась, с места водителя на нее уставился разъяренный Асмолов.
— Немедленно в машину! С ума сошла — стоять здесь!
— Я просто проходила мимо, и…
— В машину — сказал!!!
В голосе Асмолова звучала паника. Очевидно, он прекрасно знал нравы своих коллег. Но отправлять ее следом за Кацем почему-то не входило в его планы.
Зина села в машину, и Асмолов резко рванул с места, газанув так, что заскрипели шины. Несколько кварталов они ехали в абсолютном молчании. Чекист стремился как можно дальше удалиться от страшного места.
Наконец она припарковались у какого-то здания. Асмолов резко развернулся к ней.
— Что за дурацкая выходка?! Если вы хотите покончить с собой, легче пойти и повеситься! Хотя бы смерть относительно безболезненная!
— Успокойтесь, — небрежно бросила она, — ничего страшного не произошло.
— Вы в своем уме?! Вас могли арестовать с минуты на минуту!
— Я не сделала ничего плохого.
— Стоять перед внутренней тюрьмой НКВД! Вы даже не безбашенная, вы просто идиотка! С вами что, дети в песочнице играются?
— Вы знаете, что Кац арестован? — Зина спокойно смотрела в раскрасневшееся лицо Асмолова.
— Конечно знаю! А я вам говорил. Он арестован потому, что вскрывал труп следователя. Дело со сбежавшим заключенным — очень секретная спецоперация. Все свидетели будут убраны.
— А я? — горько усмехнулась она.
— Вас я держу изо всех сил! А вы, вместо того, чтобы помогать мне спасти вашу жизнь, делаете глупости! Хорошо, что я вовремя успел!
— Каца можно спасти? — полными отчаяния глазами она смотрела на Асмолова. — Он хороший человек. И первоклассный специалист. Он никому не сделал ничего плохого. Вы можете его спасти?
— Кац приговорен к расстрелу, — глухо сказал Асмолов, — приговор будет приведен в исполнение.
— Нет! — Зина задрожала. — Неужели был суд? А если нанять хорошего адвоката…
— Суд? Адвокат? — Асмолов посмотрел на нее как на сумасшедшую и вдруг дико расхохотался. Для нее этот смех прозвучал страшнее любой истерики.
— Суд, приговор, адвокат… — задыхаясь, прохрипел чекист, — спуститесь на землю! Нет суда! Нет адвокатов! Ничего больше нет! Приговоры подписывают расстрельные тройки. И каким бы хорошим человеком ни был ваш Кац, вы больше не увидите его никогда.
— Расстрельные тройки? Что это такое? — Зина вдруг вспомнила, что уже слышала об этих тройках от Виктора Барга, но тогда не уточнила, пропустила мимо ушей.
— Вы не знаете? — усмехнулся Асмолов, — хотя конечно… Откуда вам знать. Хорошо. Я расскажу.
Он откашлялся и начал свой рассказ. Тройки НКВД СССР осуществляли свою деятельность в соответствии с оперативным приказом народного комиссара внутренних дел СССР от 30 июля 1937 года № 00447 «Об операции по репрессированию бывших кулаков, уголовников и других антисоветских элементов» в составе руководителя управления НКВД СССР по республике (краю, области), секретаря обкома ВКП(6) и прокурора республики (края, области). Состав тройки всегда был неизменный — три человека: начальник НКВД, секретарь обкома и прокурор. Тройки имели право приговаривать к расстрелу (приоритетный приговор) или к заключению в лагеря или тюрьмы на срок от 8 до 10 лет. Состав «оперативных троек» с задачей разгрома «антисоветских элементов» был специально прописан в приказе Ежова.
В соответствии с приказом предписывалось: «…во всех республиках, краях и областях начать операцию по репрессированию бывших кулаков, активных антисоветских элементов и уголовников». Общее руководство проведения операции было возложено на заместителя наркома внутренних дел СССР — начальника Главного управления государственной безопасности НКВД СССР комкора М. П. Фриновского.
Решения троек всегда выносились заочно — без присутствия подследственного. Выносились по материалам дел, представляемым органами НКВД. А в некоторых случаях, при отсутствии каких-то материалов, — по представляемым спискам арестованных.
Процедура рассмотрения дела была свободной, протоколов не велось. Характерным признаком дел, рассматриваемых «тройками», было минимальное количество документов, на основании которых выносилось решение о применении репрессии. Напротив фамилии в списке ставилась первая буква приговора — Р (расстрел). Реже Л (лагерь).
В картонной папке с черной строгой надписью «Совершенно секретно. Хранить вечно» обычно были подшиты: постановление об аресте, единый протокол обыска и ареста, один или два протокола допроса арестованного, обвинительное заключение. Следом в форме таблички из трех колонок на пол-листа шло решение «тройки». Оно обжалованию не подлежало, и, как правило, заключительным документом в деле являлся акт о приведении постановления в исполнение.
Составы «троек» были приведены в форму таблиц для каждого региона. В первой колонке указывались фамилия и инициалы председателей и членов «троек». Во второй — должность на момент включения в «тройку». В третьей — ссылка на решение о включении в состав «тройки» и его дата.
Составы «троек» изменялись постоянно. Рядом с измененными составами шли указания на решения Политбюро ЦК ВКП(б). Решения давались в принятой для этого типа документа нумерации: указан индекс «П», означающий, что это решение Политбюро, и дробь, в числителе которой — номер протокола, а в знаменателе — номер пункта этого протокола.
Помимо Политбюро, решения принимались и от имени НКВД СССР. В этом случае указывался номер исходящей шифротелеграммы (ш/т) и ее дата. В четвертой колонке приводились ссылки на решения об исключении из состава «тройки» или указана дата освобождения от должности или ареста, если формального решения об освобождении от обязанностей члена «тройки» не принималось.
Члены «троек» точно так же подвергались репрессиям и приговаривались на общих основаниях. «Тройки» никогда не оправдывали заключенных и не имели права отпустить арестованного на свободу. Приговор по отправке в лагерь или тюрьму проверялся очень тщательно, и из-за его мягкости всю «тройку» могли репрессировать. Поэтому предпочитали приговаривать к расстрелу — расстрельные приговоры поощрялись.
Решения «тройки» оформлялись протоколом по всем арестованным сразу. Протокол выглядел так: фамилия, имя и отчество арестованного, год его рождения и место, наименование подразделения, которое вело дело, краткое изложение вины (диверсионная деятельность, вредительство, незаконное проникновение в советскую организацию, эсер, сектант, лживый анекдот, сотрудничество с иностранной разведкой, организация теракта). Справа, за чертой — приговор. Буква Р — расстрелять.
Никаких указаний на статьи Уголовного кодекса не было.
Существовала также Всесоюзная «двойка», которая занималась только очень серьезными «шпионскими делами». «Двойка» состояла из наркома внутренних дел Ежова и прокурора СССР Вышинского. На рассмотрение «двойки» дела отправлялись только в экстренных случаях. Со всем остальными «тройки» справлялись самостоятельно.
— Сверху в Одесскую область спущен специальный план, — завершил свой рассказ Асмолов, который Зина выслушала в страшном молчании, — к концу 1937 года Одесская область обязана задержать четыре с половиной тысячи врагов народа, из них приговор по первой категории — это расстрел — должны получить не меньше двух тысяч человек. В отделах НКВД разворачивается настоящее соцсоревнование. Вчера наркому Ежову было отправлено специальное письмо с просьбой увеличить план по арестам на полторы тысячи человек. Это 5500… Эти полторы тысячи тоже будут подлежать первой категории.
