Глобальный статус Америки в последующие десятилетия будет зависеть от успешного и целенаправленного преодоления крена в сторону социоэкономического упадка и формирования нового, стабильного баланса геополитических сил на пока еще самом важном континенте мира, то есть в Евразии.

Таким образом, ключ к будущему Америки – в руках американского народа. Америка может существенно улучшить свою внутреннюю обстановку и переосмыслить свою ведущую международную роль в соответствии с объективными и субъективными условиями XXI века. Для этого ей необходимо с помощью общегосударственных мер повысить понимание народом меняющегося в потенциально опасную сторону положения Америки в мире. Имеющиеся у Америки козыри, как отмечалось выше, пока еще позволяют осторожно надеяться, что обновление поможет опровергнуть пессимистичные прогнозы о неотвратимом упадке и утрате Америкой своего мирового значения, однако с неведением народа относительно растущей уязвимости внутреннего и внешнего статуса своей страны необходимо бороться целенаправленно и радикально, от верхов к низам.

Демократия одновременно выступает и одним из главных козырей Америки, и одним из ключевых источников ее текущих затруднений. По замыслу отцов-основателей конституционная система Штатов предполагает поэтапное принятие решений. Поэтому по-настоящему общегосударственные вопросы требуют беспрецедентно высокого консенсуса, достижению которого способствуют либо драматические и пробуждающие социальную сознательность обстоятельства (например, крупный финансовый кризис или неотвратимая внешняя угроза), либо целенаправленное воздействие со стороны руководства страны. И поскольку в Америке только президент способен донести свой голос до всего народа, именно президент и должен стать инициатором обновления.

За время предвыборной гонки и президентства Барак Обама произнес несколько проникновенных речей. Он обращался напрямую к европейцам, жителям Ближнего Востока, мусульманам и азиатам, упоминая о том, как неизбежно изменится отношение Америки к их проблемам. В частности, его пражское и каирское выступления вселяли миру надежду относительно перспектив американской внешней политики. Международные опросы общественного мнения показали почти мгновенный рост Америки в глазах мировой общественности благодаря образу и речам президента Обамы. Однако американский народ пока не услышал от него прямого обращения, посвященного меняющейся роли Америки в мире и тем последствиям и требованиям, которые влекут за собой перемены.

Трагедия 11 сентября 2001 года кардинально изменила собственные представления Америки о своей глобальной задаче. Играя на массовом незнании народом мировой истории и географии, средства массовой информации в погоне за прибылью нагнетали панику, воспользовавшись которой демагоги из правительства Буша повели страну в восьмилетний крестовый поход. «Война с террором» стала синонимом внешней политики, и Штаты почти не заботились о том, чтобы выстроить стратегию, учитывающую долгосрочные интересы страны в складывающейся геополитической картине. Вследствие этого Америка оказалась не готова к вставшим перед ней проблемам XXI века.

Америка и ее руководство должны заново оценить стратегическую обстановку, чтобы начать внутреннее и внешнее обновление страны, нацеленное на возрождение ее глобальной роли. В данной главе обозначаются требования, предъявляемые складывающейся геополитической средой, и излагается в общих чертах направление своевременных действий для внешней политики США.

Как непосредственная внешнеполитическая угроза глобальному положению Америки, так и угроза глобальной геополитической стабильности в более отдаленном будущем исходят от евразийского континента. Источником непосредственной угрозы служит регион, расположенный между Суэцким каналом, китайской провинцией Синьцзян, постсоветской кавказской границей России и новыми центральноазиатскими государствами. Угроза глобальной стабильности в долгосрочной перспективе проистекает из незавершенного и поэтому непредсказуемого смещения центра глобальных сил с Запада на Восток (или из Европы в Азию, а возможно, и из Америки в Китай).

Америка оказалась сильнее любого другого государства вовлечена в ряд конфликтов с Евразией. Достаточно сказать, что региональные силы, попадающие под непосредственное воздействие происходящего на этой взрывоопасной территории – в частности, Индия, Россия и Китай, – предпочли устраниться от прямого участия в натужных (а зачастую и неадекватных) попытках Америки помешать региону увязнуть в назревающих этнических и религиозных конфликтах.

В конечном итоге любое конструктивное разрешение афганского вопроса требует внутриполитического соглашения между правительством в Кабуле и соперничающими группировками в рамках внешней региональной структуры, где главные соседи Афганистана будут прежде всего сами способствовать формированию стабильности в стране. Как утверждалось выше, продолжительное военное присутствие преимущественно американских войск в Афганистане не поможет справиться с афганской трагедией, вызванной еще советским вторжением, и вряд ли обеспечит стабильность в регионе. Точно так же региональные проблемы, связанные с Ираном, не помогут решить ни американские, ни израильские удары по строящимся в Иране ядерным объектам. Подобные действия только подольют масла воинственного фундаментализма в огонь национальных чувств иранцев, разжигая продолжительный конфликт с разрушительными последствиями для нескольких пока еще прозападных режимов на Ближнем Востоке. Поэтому в перспективе Иран также нужно включать в процесс регионального урегулирования.

Как бы то ни было, Штатам пока еще по силам сдерживать ядерный Иран. В прошлом Америке удавалось успешно предотвратить применение ядерного вооружения Советским Союзом и Китаем (несмотря на вспышки крайней воинственности обеих стран) и в конце концов создать благоприятные условия для американо-российских и американо-китайских взаимоотношений. Кроме того, Америка может отгородиться ядерным щитом от всего Ближнего Востока, в случае если появление у Ирана ядерного оружия станет очевидным. Поэтому если Иран не урегулирует взаимоотношения с мировым сообществом, предоставив весомые доказательства, что его ядерная программа не содержит тайного направления по разработке ядерного оружия, Штатам придется публично заявить, что любая попытка Ирана воздействовать угрозами или силой на своих ближневосточных соседей будет расцениваться как выступление против самих Штатов.

В этой связи, если станет ясно, что Иран действительно приближается к вступлению в ядерный клуб, Америке стоит поискать поддержки и у других ядерных держав, чтобы с помощью совместной резолюции ООН разоружить Иран – в случае необходимости принудительно. Однако, подчеркиваем, подобная инициатива должна быть совместной, с участием России и Китая в том числе. Америка может и сама обеспечить ядерное прикрытие для этого региона, однако она не должна ввязываться в односторонние (либо совместные лишь с Израилем) военные действия против Ирана, поскольку тогда она увязнет в более масштабном, но снова единоличном и губительном для нее самой конфликте.

Не меньшую роль в урегулировании афганского и иранского вопроса играет участие Америки в конструктивном разрешении палестино-израильского конфликта. Этот конфликт отравляет атмосферу Ближнего Востока, провоцирует мусульманский экстремизм и напрямую подрывает государственные интересы Америки. Урегулирование вопроса послужит гигантским шагом к налаживанию стабильности на Ближнем Востоке. В случае неудачи пострадают американские интересы в этом регионе, а судьба Израиля во враждебном окружении станет непредсказуемой.

Три этих взаимосвязанных вопроса остаются – в силу мгновенности своего потенциального воздействия – наиболее животрепещущими пунктами геополитической повестки дня для Америки. Однако далеко идущие изменения в расстановке мировых сил требуют от Америки (оставим пока в стороне существующий кризис) вырабатывать долгосрочное стратегическое видение более стабильной и основанной на сотрудничестве геополитики в Евразии. На этом этапе только Америка способна обеспечить требуемое трансконтинентальное равновесие, без которого зреющие на этом огромном и уже политически активизирующемся пространстве конфликты могут разгореться не на шутку. Европа, к сожалению, не видит дальше своего носа, Россия оглядывается в прошлое, Китай смотрит в собственное будущее, а Индия, с завистью, – на Китай.

Подобная долгосрочная геостратегическая инициатива должна быть направлена на Евразию в целом. Благодаря сочетанию конкурентоспособных геополитических мотиваций, политической мощи и экономического динамизма этот огромный континент попадает в самую гущу мировых событий. У Америки (после того как в 1991 году она осталась единственной в мире супердержавой) имелась уникальная возможность сыграть активную роль в развитии международной архитектуры Евразии с целью заполнить вакуум, образовавшийся после исчезновения господствовавшего на континенте китайско-советского блока. Эту возможность Америка упустила, поэтому теперь ту же задачу придется выполнять в гораздо более сложных для Штатов условиях.

Евразия уже два десятилетия, прошедших после окончания «холодной войны», находится в дрейфе. Европа стала более политически разобщенной, Турция и Россия остаются где-то на периферии западного сообщества. На Востоке набирает экономическую, политическую и военную силу Китай, создавая напряженность в регионе, и без того одолеваемом историческими противоречиями. Чтобы обеспечить стабильность на всем континенте, Америка должна учесть в своей политической линии все эти проблемные аспекты, назревшие в обеих частях Евразии.

На Западе Евросоюз не сумел воспользоваться периодом «цельной и свободной Европы», чтобы по-настоящему сплотить ее и гарантированно обеспечить ее свободу. Валютный союз не заменит настоящего политического объединения – не говоря уже о том, что валютный союз, основанный на неравных государственных ресурсах и обязательствах, не способен сплотить народы в транснациональном единстве. Обострившиеся после 2007 года (особенно в южных частях) экономические проблемы делают образ Европы как военно-политического авторитета еще более призрачным. Из центральной фигуры прежнего Запада Европа превратилась в придаток нового Запада, где определяющая роль принадлежит Америке.

Однако единство этого нового Запада с Америкой во главе тоже нельзя принимать как данность. Кроме того, что участники Евросоюза не идентифицируют себя с этим транснациональным образованием (не говоря уже об общей глобальной роли), они рискуют пасть жертвами растущих геостратегических расколов. Великобритания цепляется за свою особую связь с Соединенными Штатами и за особый статус в Евросоюзе. Франция, завидуя Германии, выдвигающейся в лидеры Евросоюза, неустанно пытается отвоевать место наверху и для себя, примазываясь то к Америке, то к России, то к Германии, не говоря уже о руководстве аморфным Средиземноморским союзом. Германия примеряет на себя бисмаркианскую концепцию особых отношений с Россией, что неизбежно вызывает опасения у некоторых стран Центральной Европы, заставляя укреплять оборонные связи со Штатами.

При этом все европейские страны избегают сколько-нибудь серьезной инициативы в обеспечении собственной коллективной безопасности (или даже на базе НАТО). Как стремительно стареющее население, так и молодежь больше озабочены безопасностью социальной, чем государственной. Поэтому Европа все активнее перекладывает ответственность за свою безопасность на плечи Штатов, в надежде, что те по-прежнему задаются целью сохранить ее в границах «цельной и свободной». Однако эти границы легко может перемахнуть складывающийся российско-германский союз, в который Германию неодолимо влекут заманчивые для ее деловой элиты (а также итальянской и некоторых других) коммерческие перспективы модернизирующейся России. Таким образом, Евросоюз рискует получить углубление геостратегического раскола, поскольку некоторые ключевые участники могут не устоять перед выгодами привилегированного делового и политического партнерства с Россией.

Вышеизложенное – повод одновременно для сожаления и беспокойства, так как европейская инициатива несет в себе огромный и уже доказанный потенциал для социально-демократического преобразования восточной части Европы. Расширение Евросоюза на Центральную Европу (которую во времена «холодной войны» обычно называли Восточной) уже побудило страны к далеко идущим институциональным и инфраструктурным реформам. Самым наглядным примером, привлекающим внимание соседних Украины и Беларуси, служит Польша. Со временем пример Европы может оказать существенное преобразующее влияние на Россию и Турцию, особенно если Европа усилит геополитическую активность и вместе с Америкой задастся совместной целью приобщить обе страны к расширенному и более энергичному западному сообществу.

Однако для этого потребуется дальновидность и долгосрочная стратегия. Но у сегодняшней Европы (равно как и у Америки) отсутствует и то, и другое. Ирония в том, что даже географически удаленная Корея в своей центральной газете осенью 2010 года проницательно обвинила Европу в стратегическом эгоизме, заявляя без обиняков: «Было бы, конечно, неправильно предполагать, что Европа вдруг превратилась в политическое болото. Однако европейцам в самом деле стоит оглянуться на себя и представить, что с ними будет через сорок лет при сохранении существующих тенденций. Европе необходимо четко определить свои интересы – и свою ответственность. В нынешнем веке, когда многие обстоятельства будут против Европы, ей понадобится выработать целеустремленность, а также моральные нормы, которыми она будет руководствоваться в своих действиях и, надо надеяться, лидерстве».

Таким образом, вопрос о том, «что будет с Европой через сорок лет», напрямую относится с геополитической точки зрения к будущему европейских взаимоотношений с ее географическим востоком, поэтому должен в равной степени заботить и Европу, и Америку. Где должна проходить восточная граница расширенной Европы, а значит, и Запада? Какую роль отвести Турции и России, если они действительно станут частью расширенного Запада? И наоборот, каковы последствия для Европы и Америки, если Турция и Россия останутся – отчасти из-за европейской предвзятости и американской пассивности – вне Европы, а значит, и вне Запада?

Незавершенное по сей день преобразование Турции с самого начала строилось по европейской модели, когда в 1921 году Ататюрк (Мустафа Кемаль), вождь движения младотурков, объявил о решении превратить турецкий этнический костяк – остатки распавшейся Османской империи – в современное светское государство европейского типа, впредь известное как Турция. Ближе к настоящему времени модернизация перешла в демократизацию – в значительной степени страной двигало желание стать признанной частью объединяющейся Европы. Подзадориваемая самой Европой еще с 1960-х, Турция в 1987 году подала заявку на вступление, что, в свою очередь, привело в 2005 году к решению ЕС начать официальные переговоры. И несмотря на сомнения некоторых стран-участниц – прежде всего Франции и Германии – относительно принятия Турции, геополитическая реальность такова, что турецкая демократия поистине западного образца, прочно закрепившаяся на Западе еще как-то, кроме участия в НАТО, может послужить для Европы щитом, оберегающим ее от беспокойного Ближнего Востока.

С Россией в краткосрочной перспективе дело обстоит сложнее, однако в более отдаленном будущем стремление к такому же положительному и далеко идущему стратегическому участию обретает историческую своевременность. Да, действительно, спустя двадцать лет после распада Советского Союза Россия все еще не определилась с самосознанием, ностальгирует по прошлому и одновременно переоценивает кое-какие свои возможности. Усилия по созданию «общего экономического пространства» (под эгидой Кремля) на территории бывшего Советского Союза вызывают объяснимое беспокойство у независимых теперь бывших советских республик. В ее правящей верхушке по-прежнему преобладает стремление разрушить трансатлантические связи и копится обида на центральноевропейские страны за желание тесной интеграции с Евросоюзом и за продиктованное самооборонными целями вступление в НАТО. В то же время Россия и сама обеспокоена тем, что у границ ее богатого полезными ископаемыми и малонаселенного Дальнего Востока набирает силу Китай.

Однако в то же время обретающий политическое влияние российский средний класс определенно перенимает западные привычки, а в интеллектуальных кругах высказывается все больше открытых пожеланий видеть Россию частью современного Запада. Основополагающим вопросом «о правильном соотношении модернизации и демократизации» начала все чаще задаваться в неофициальных дискуссиях верхушка страны, включая даже высшие политические круги в Кремле. Все большее число россиян приходит к осознанию, что в долгосрочные жизненные интересы страны входят фундаментальные перемены в отношениях России с Западом.

Одновременно в восточной половине Евразии растет неуверенность относительно геополитической стабильности Азии. Если не применять целенаправленное сдерживание, геополитическое соперничество во встрепенувшейся Азии может приобрести опасное сходство с конфликтами последних двух столетий на Западе. Амбиции Китая начинают вырисовываться более отчетливо, националистическая агрессивность постепенно проступает через кропотливо сотканную завесу официальной скромности, национальной умеренности и исторического терпения. Соперничество за региональное господство с Японией и Индией пока еще не выходит за рамки дипломатической и экономической сфер, но обладание действенной военной силой (и, возможно, готовность ею воспользоваться) становится весомым соображением в геополитических расчетах обеих сторон. Любое применение силы может обернуться особенно грозными последствиями в соперничестве между ядерными державами Китаем и Индией за располагающий собственным ядерным оружием Пакистан. В этом случае восходящий Восток может стать таким же очагом напряженности, как когда-то старый Запад.

Как отмечалось выше, юго-восточный регион пробудившегося Востока Евразии уже охвачен потенциально инфекционным кризисом. «Глобальные Балканы», охватывающие Ближний Восток, Иран, Афганистан и Пакистан (где из всех крупных зарубежных держав на военное вмешательство пошли только США), грозят разрастись и на Центральную Азию, тогда как в некоторых районах населенного мусульманами российского Северного Кавказа обстановка уже накаляется. Каждое из новых центральноазиатских государств подвержено внутренней напряженности, все они нестабильны и все жаждут более прямых контактов с окружающим миром, одновременно пытаясь избежать как российского, так и китайского влияния. Таким образом, новой, политически пробудившейся Евразии как единому целому не хватает общего каркаса, и ее геополитическая стабильность вызывает сомнения.

Более ста лет назад один из основоположников геополитики, Хэлфорд Маккиндер, определив Евразию как самый важный «мировой остров», пришел к выводу: «кто правит мировым островом, тот командует миром». За всю мировую историю лишь трое создателей мощной военной машины сумели в разное время приблизиться к подобному «владычеству». Чингисхану благодаря выдающимся полководческим качествам почти удалось, однако его завоевательный поход на «мировой остров» закончился на границах Центральной Европы. Он не смог удержать в руках гигантскую территорию и население, и в скором времени тонкий монгольский налет на его «империи» был ассимилирован завоеванным населением.

Гитлер, завоевав Европу, приближался к владычеству над Евразией с противоположной стороны и мог бы преуспеть, если бы вторжение его армии в Россию с запада было подкреплено ударом японской армии с востока. После победы над Гитлером советские войска окопались в центре Европы к западу от Берлина, и Сталин, по сути, оказался в шаге от владычества, когда его трансъевразийский китайско-советский блок, появившийся в результате торжества коммунистов в Китае, попытался выдворить Америку из Кореи. Однако шансы на то, что «мировой остров» станет коммунистическим, быстро померкли, когда на западе появилось НАТО, а китайско-советский блок на востоке раскололся после смерти Сталина на враждебные группировки.

Становление неожиданно динамичной, но в то же время сложной в международном отношении, политически пробудившейся Азии рождает новую действительность, в которой ни одна держава больше не сможет, говоря словами Маккиндера, «править» Евразией, а значит, «командовать» миром. Задача Америки, упустившей целых двадцать лет, – действовать тоньше и в большем соответствии с новыми реалиями евразийской власти. Единоличное господство даже самого сильного государства уже невозможно, особенно учитывая появление новых региональных игроков. Поэтому Америке сейчас следует нацелиться на долгосрочную работу по обеспечению трансъевразийской стабильности в широком геополитическом смысле, основанной на выстраивающемся компромиссе между старыми силами Запада и новыми силами Востока.

В целом выполнение вышеозначенной задачи потребует от Штатов участия в формировании расширенного и более энергичного Запада и одновременной помощи в урегулировании назревающего соперничества на крепнущем и беспокойном Востоке. Для этой комплексной инициативы понадобится в течение следующих нескольких десятилетий связать с помощью таких институтов, как ЕС и НАТО, Россию и Турцию с Западом, который уже включает и ЕС, и США. Медленное, но верное продвижение в этом направлении даст стратегическую целеустремленность Европе, которая все больше рискует отойти в дестабилизирующую и разъединяющую геополитическую тень. В то же время стратегическое участие Америки в делах Азии должно повлечь за собой тщательно выверенное выстраивание взаимовыгодного сотрудничества с Китаем. Параллельно следует целенаправленно склонять к примирению Китай и союзницу Штатов Японию, а также развивать дружественные отношения с такими ключевыми странами, как Индия и Индонезия. В противном случае соперничество между азиатскими государствами либо страхи по поводу китайского господства могут лишить Азию как намечающейся мировой роли, так и региональной стабильности. Предстоящая задача заключается в том, чтобы превратить геополитическое видение долгосрочной перспективы в исторически оправданную и политически привлекательную стратегию, обеспечивающую возрождение Запада и облегчающую стабилизацию Востока в рамках более широкой партнерской структуры.

Приведенные выше рассуждения об «угасающем Западе» и «гибели “Американской мечты”» не стоит считать исторической неизбежностью. Возрождение динамизма американской внутренней экономики вполне вероятно, и Америка в целенаправленном сотрудничестве с Европой может образовать расширенный и более энергичный Запад. Отправной точкой для подобной долгосрочной стратегии будет осознание исторического факта, что Европа по сей день остается «незавершенной». И так будет до тех пор, пока Запад, проявив стратегическую трезвость и благоразумие, не примет Турцию на более равных условиях и не приобщит Россию как в политическом, так и в экономическом отношении. Расширенный Запад послужит стабилизатором для меняющейся Евразии и сможет возродить собственное историческое наследие.

Разделительная линия между Европой и Россией с Турцией всего лишь географическая абстракция. Ни река Буг (отделяющая Польшу от Беларуси), ни Прут (по которому проходит граница между Румынией и Украиной), ни Нарва (разделяющая Эстонию и Россию) не выполняют роли географических или культурных рубежей европейского востока. Равно как не выполняют этой роли и расположенные в самом сердце России Уральские горы, по которым, как пишут все учебники географии, проходит граница Европы и Азии. Еще хуже с этой ролью справляется пролив Босфор, соединяющий Средиземное и Черное моря, хотя разделенный узкой полоской воды Стамбул считается расположенным одной частью в Европе, другой (как и основная территории страны) – в Азии.

Еще большую путаницу вносят традиционные представления о культурных границах Европы. По образу жизни, архитектуре и социальному укладу дальневосточный Владивосток оказывается куда более европейским, чем Казань (столица Татарстана), расположенная за тысячи миль от Владивостока в «европейской» части Российской Федерации. Столица Турции Анкара, находящаяся на Анатолийском плато, а значит, с географической точки зрения в Азии, не менее европейский город, чем столица Армении Ереван, построенный более чем на полтысячи миль восточнее, однако официально принадлежащий Европе.

В конечном итоге Россию и Турцию (в меньшей степени) отделяет от Европы не география и не образ жизни, а скорее не поддающееся точному определению несоответствие отличительным политическим и культурным особенностям современного постимперского Запада. Ему присуще сочетание остаточной духовности и философских принципов (особенно тех, что отстаивают неприкосновенность личности), а также повсеместно принятого понятия гражданских прав, закрепленного в явной приверженности власти закона в конституционных демократических государствах. Россия разделяет эти ценности на словах, однако в политическом строе они не отражены, тогда как Турция уже активно применяет на практике. Обе страны безапелляционно заявляют о своей культурной и социальной «европеизации». Обе сводят к минимуму остатки своего когда-то более очевидного восточного деспотизма. Турки упирают на институционализированное отделение религии от государства в своей модернизированной и все более демократической стране. Россияне подчеркивают, что Российская империя целенаправленно европеизировалась еще со времен Петра I, а коммунистический период – это скорее отклонение, и традиции русского православия неотделимы от европейского христианства.

Тем не менее Россия и Турция действительно, пусть и по-разному, выступают наследницами своего самобытного имперского прошлого, которое сплетается с их современной «европеизацией». Обе страны побывали на вершине славы отдельно от Европы (и зачастую в противовес ей). Обе пережили падение с этой вершины. В XIX веке Турцию прозвали «больным Европы». В XX веке Россию воспринимали так же дважды – первый раз перед Октябрьской революцией, затем после падения советского коммунистического строя. Обе страны отреклись от своего имперского прошлого, однако полностью стереть его ни из геополитических амбиций, ни из исторического сознания, несмотря на целенаправленное и упорное переосмысление себя, им не удается.

На протяжении XX века Турция больше преуспела в преобразовании, чем коммунистическая Россия. Масштабные реформы Ататюрка, обрушенные на страну в 1924 году (через три года после провозглашения ее постимперским государством), повлекли за собой радикальные и на редкость удачные перемены. Турция отказалась от своих арабо-исламских корней, одним махом перешла с арабского алфавита на латиницу, выдворила религиозные элементы из государственных учреждений и даже сменила манеру одеваться. В дальнейшие десятилетия она последовательно и целеустремленно институционализировала растущую демократию в государстве, за которым прочно закрепился светский статус.

В отличие от России Турция никогда не впадала ни в манихейские страсти по истреблению собственного народа, ни в тоталитаризм. Амбициозная националистическая мистика Ататюрка будоражила умы пылкой турецкой молодежи сама по себе, а не вбивалась с помощью продолжительного бесчеловечного террора. Турция не строила гулаговских лагерей и не провозглашала свои внутренние преобразования универсально применимыми и исторически неизбежными. Турецкий эксперимент не отличался такими глобальными притязаниями, как советский, однако в рамках своей страны оказался более плодотворным.

Немаловажно также то, что Турция сумела отказаться от своих имперских амбиций и перенаправить силы на внутреннюю социальную модернизацию. Ататюрком, твердой рукой ее внедрявшим, двигал исторический расчет, в котором средства соответствовали целям, тем самым позволяя избежать сталинских бесчинств, коренящихся в ленинской утопичности и универсализме. Этот же расчет помог Турции на удивление реалистично принять свой новый постимперский статус – особенно по сравнению с Россией, где в высших кругах еще кое-где жива ностальгия по потерянной многонациональной империи.

Последние два десятилетия Турция уверенно шагала вперед по пути консолидации по-настоящему работоспособной конституционной демократии, движимая желанием вступить в Евросоюз, куда ее пригласили еще несколько десятилетий назад, но лишь при условии соответствия европейским демократическим стандартам. Однако, что гораздо важнее, планомерная государственная демократизация отражала постепенное распространение демократических принципов на бытовом уровне. И хотя демократия в Турции еще недостаточно окрепла, особенно в области свободы печати, одно то, что турецким военным пришлось считаться с результатами выборов и неприятными для них конституционными изменениями, свидетельствует о жизнеспособности формирующейся турецкой демократии. В этом отношении Турция определенно опережает Россию.

Демократический процесс в Турции невозможен без дальнейшей секуляризации. Поскольку Ататюрк в 1924 году начал отделение церкви от государства сверху, многие европейцы и даже турки опасаются, что вызванная запуском и последующим ускорением демократизации в последние десятилетия политическая открытость приведет к всплеску крайних проявлений главенства религии в общественной сфере и даже к превосходству религиозного самосознания над национальным. Однако ничего подобного, по крайней мере пока, не происходит, и по некоторым признакам крепнущая турецкая демократия постепенно снижает привлекательность религиозного фундаментализма. Так, например, согласно исследованию одного турецкого университета, за период с 1999 по 2009 год процент народных голосов за принятие законов шариата снизился с 25 % до 10 %. Укрепление связей с Европой, вероятнее всего, послужит дальнейшему общественному признанию Турции как светского государства.

Необходимо также сознавать, что Турция уже обладает широкими связями в ряде важных областей с Западом в целом и с Европой в частности. С момента создания НАТО она была верным участником альянса, выказывая куда большую готовность помочь делом в случае конфликта, чем некоторые другие европейские союзники. Кроме того, у нее вторая по численности среди участников НАТО регулярная армия. На протяжении всей «холодной войны» Турция поддерживала с Соединенными Штатами всесторонние стратегические связи в сфере безопасности. Год за годом она методично приводила свое законодательство и конституционную практику в соответствие со стандартами Евросоюза. Таким образом, де-факто, пусть и без юридического закрепления, Турция во многих важных отношениях уже неофициально является частью Европы, а значит, и Запада.

На международной арене модернизирующаяся и светская в основе своей сегодняшняя Турция начинает завоевывать региональный авторитет, географически обусловленный имперским османским прошлым. Новая внешняя политика Турции, проводимая ее геополитически мыслящим министром иностранных дел (Ахметом Давутоглу, разработавшим концепцию «стратегической глубины»), основана на признании Турции региональным лидером на территории бывшей Османской империи, включавшей в себя Левант, Северную Африку и Месопотамию. Этот подход продиктован не религиозными соображениями, а историко-геополитическими. Согласно стратегии Давутоглу, основанной на резонном соображении, что с соседями лучше жить в мире, чем враждовать, Турция должна, воспользовавшись своим нынешним социоэкономическим динамизмом (в 2010 году она заняла 17-е место по развитию экономики), восстановить исторические отношения, которые в XX веке ослабли из-за сосредоточения Кемаля на секуляризации страны и формировании специфически турецкой государственности.

Кроме того, Турцию сейчас манят получившие независимость после распада Советского Союза центральноазиатские государства за пределами бывшей Османской империи, носители преимущественно тюркского культурного наследия. Более активный коммерческий и культурный охват со стороны Турции может стать трамплином для модернизации, секуляризации и в конечном итоге демократизации этого богатого ресурсами, но геополитически отсталого края. Нелишне учесть также, что (в свете стремления России монополизировать прямой доступ зарубежных стран к центральноазиатскому экспорту энергоресурсов) растущий региональный авторитет Турции может – в случае объединения усилий с Азербайджаном и Грузией – облегчить Европе беспрепятственный доступ через Каспийское море к центральноазиатской нефти и газу.

Все более обнадеживающее превращение Турции в современное светское государство – несмотря на сохраняющуюся отсталость в некоторых общественных вопросах, включая свободу печати, образование и развитие человеческого потенциала (см. сравнительные таблицы по России и Турции), – наполняет ее граждан патриотической гордостью, которая может обернуться стойкими антизападными настроениями, если Турция почувствует, что Европа продолжает ее отвергать. Влиятельные внутриевропейские силы – большей частью во Франции и Германии – по-прежнему отказывают Турции в ее устремлениях, необоснованно считая ее чуждой культурой, которая направлена не на партнерство, а на завоевание. Поэтому спустя восемьдесят пять лет после начала беспрецедентного процесса социальной модернизации и культурного преобразования по европейскому образцу турков начинает возмущать, что их страна по-прежнему находится в изоляции. Соответственно растет риск, что в случае провала демократического эксперимента в Турции она может вернуться назад к более агрессивному исламизму либо ввести недемократический военный строй. И в том, и в другом случае Турция, вместо того чтобы заслонять Европу от проблем и страстей Ближнего Востока, послужит каналом их трансляции через Балканы.

Такой исход может стать особенно опасным в том случае, если Америке с Европой так и не удастся обеспечить мирное урегулирование палестино-израильского конфликта и (или) если Америка ввяжется в прямое столкновение с Ираном. Первое (с большой долей вероятности способно вылиться в эскалацию экстремизма на Ближнем Востоке) грозит косвенно, но все же достаточно пагубно отразиться на отношении Турции к Западу. Второе поставит под удар безопасность Турции, особенно если конфликт приведет к разрастанию устраиваемых курдами беспорядков и снова дестабилизирует Ирак. Турция вряд ли смирится с тем, что Запад не просто игнорирует, но и подрывает ее национальные интересы.

Сохраняющееся отчуждение от Европы, перерастающее во враждебность, может привести к политическому откату назад и возрождению фундаментализма, способных затормозить маршевый шаг Турции к модернизму. В самом худшем случае, напоминающем последствия свержения иранского шаха в 1978 году, подобное отчуждение может ликвидировать даже выдающиеся плоды трудов Ататюрка, что будет прискорбно с исторической и геополитической точек зрения – по трем основополагающим причинам. Во-первых, демократизация и растущая модернизация Турции свидетельствуют, что и та, и другая вполне совместимы с исламскими религиозными традициями. И это свидетельство играет важную роль как для политического будущего исламского мира, так и для общемировой стабильности. Во-вторых, нацеленность Турции на мирное сотрудничество со своими ближневосточными соседями, составляющими территорию ее исторического господства, совпадает с оборонными интересами Запада в том же регионе. В-третьих, перестраивающаяся на западный манер, светская, но все еще исламская Турция – и все еще эксплуатирующая свои территориальные и культурные связи с народами бывшей Османской империи и постсоветских центральноазиатских государств – может снизить привлекательность исламского экстремизма и укрепить региональную стабильность в Центральной Азии, что пойдет на благо не только ей самой, но и Европе, и России.

В отличие от Турции взаимоотношения России с Европой носят двойственный характер. Российская политическая верхушка на словах жаждет сближения с Евросоюзом и НАТО, однако проводить реформы, способствующие этому сближению, она на данном этапе не готова. Ее социальным, политическим и экономическим программам не хватает целеустремленности, поэтому перспективы страны остаются достаточно туманными. Тем не менее для Америки, Европы и России принципиально, чтобы Россия выстроила партнерские отношения с Западом, основанные на приверженности общим политическим и экономическим ценностям. Следующие два десятилетия, вероятно, будут иметь критическое значение для вырабатывания Россией пути к более тесному – и политически искреннему – сотрудничеству с Западом.

Исторически Россия считает себя слишком великой, чтобы удовлетвориться статусом обычного европейского государства, но при этом на постоянное главенство в Европе ей не хватает сил. В этой связи примечательно, что своими величайшими военными триумфами – в частности, победоносным входом армии Александра I в Париж в 1815 году и праздничным ужином Сталина на Потсдамской конференции в середине 1945 года – Россия больше обязана промахам своих врагов, чем успехам государственного управления. Не напади Наполеон на Россию в 1812 году, вряд ли российские войска входили бы в 1815 году в Париж, поскольку менее чем через полвека после победы Александра I Россия потерпела поражение в Крымской войне от англо-французских экспедиционных сил, переброшенных издалека морским путем. Еще полвека спустя, в 1905 году, ее разгромили на Дальнем Востоке японские военно-морские силы. В Первой мировой войне над ней одержала решительную победу Германия, которой пришлось долгое время сражаться на два фронта. Победа Сталина в середине XX века, обусловленная недомыслием Гитлера, обеспечила России политический контроль над восточноевропейскими странами, простирающийся до самого сердца Европы. Однако не прошло и полувека после этого триумфа, как контролируемый Советами блок социалистических государств и сам преемник Российской империи распались, растратив все силы на «холодную войну» с Америкой.

Тем не менее современной постимперской России благодаря преимуществам ее малонаселенной, но обширной территории, богатой природными ресурсами, уготована немаловажная роль на международной арене. Однако исторически Россия как крупный международный игрок не обладала ни британской дипломатичностью, ни американской коммерческой хваткой и привлекательностью демократии, ни китайским терпением и уверенностью в своих силах. Она не сумела выработать последовательную государственную политику, которая при рачительном использовании природных богатств, невероятных просторов и впечатляющих народных талантов обеспечила бы стабильный подъем страны, подавая другим государствам пример успешного социального развития. Вместо этого Россию кидало из крайности в крайность – периоды триумфального и где-то мессианского самоутверждения сменялись беспросветным застоем.

Кроме того, несмотря на размеры территории, автоматически причисляющие Россию к великим державам, ее мировая репутация подмочена социоэкономическими условиями жизни ее народа. Широко известные социальные недостатки и относительно скромный уровень жизни препятствуют осуществлению ее международных амбиций. Суровый демографический кризис – отрицательный прирост населения и высокий уровень смертности – свидетельствует о социальной несостоятельности, тем более что причиной сравнительно короткой продолжительности жизни мужского населения служит алкоголизм и связанная с ним деморализация. В то же время растущее беспокойство относительно усиливающихся исламских волнений вдоль новых южных границ и едва скрываемые опасения по поводу набирающего силу густонаселенного Китая под боком у российских малолюдных восточных земель идут вразрез с раздутым самомнением властей предержащих.

По сравнению с Турцией социальные показатели у России (несмотря на безоговорочное первое место по площади, девятое – по численности населения и второе – по объемам ядерного вооружения) существенно ниже и в мировом рейтинге могут считаться в лучшем случае средними. По продолжительности жизни и приросту населения Россия пугающе отстает. В совокупности рейтинговые показатели России и Турции наглядно демонстрируют следующую диалектику: обе страны представляют собой развитые в определенном отношении индустриальные государства с несоответствующим этому уровню обществом, при этом Россию тянет назад недемократическая коррумпированная политическая система. Красноречивее всего будет сопоставление со странами, располагающимися в рейтинге чуть выше или чуть ниже Турции и России. Демографический кризис, коррупция в политике, устаревшая и ресурсозависимая экономическая модель и социальная отсталость России особенно активно препятствуют претворению в жизнь вполне закономерных устремлений ее народа – талантливого, но во многом страдающего от дурного руководства. Приводимые ниже данные (см. таблицы 4.1 и 4.2) подтверждают предположение, что обе страны сильно выиграют от по-настоящему преобразующих взаимоотношений с Европой, которая сможет благодаря сохранению своих связей с Америкой без опаски обращаться к Востоку.

Пожалуй, самым главным препятствием, мешающим объединению России с Западом в философском аспекте, служит неослабевающее пренебрежение властью закона. При отсутствии институционализированного господства закона внедрение демократии западного образца в России остается не более чем поверхностной имитацией. Именно поэтому в стране процветают коррупция и нарушение гражданских прав – явления, берущие начало в исторически сложившейся традиции подчинения общества государству.

¹ Freedom House, доклад «Свобода в мире», 2010.

² Freedom House, доклад «Свобода печати», 2009.

³ Всемирный банк, Индекс развития логистики (LPI), 2010.

⁴ ПРООН, Индекс развития человеческого потенциала, 2009.

⁵ ПРООН, Индекс образования, 2009.

¹ Индекс экологического состояния (EPI), 2010.

² Всемирный экономический форум, Индекс глобальной конкурентоспособности, 2010–2011.

³ «Transparency International», Индекс восприятия коррупции, 2010.

⁴ Глобальный индекс предпринимательства и экономического развития, 2010.

* «Всемирная книга фактов» ЦРУ, оценочные данные за 2009–2010 гг.

Еще больше усложняет положение то, что российская внешнеполитическая элита – в отличие от турецкой – подвержена разногласиям и некоторому эскапизму. На данном этапе полноценное вступление в Североатлантический альянс посредством членства в экономических, политических и оборонных организациях не входит у России (также в отличие от Турции) в число важнейших четко сформулированных задач. На самом деле в кругах российской политической и деловой элиты существует множество различных представлений о глобальной роли России. Многие богатые российские бизнесмены (особенно в Санкт-Петербурге и в Москве) хотели бы видеть Россию современной страной европейского типа – учитывая соответствующие экономические преимущества. Тогда как для политической элиты предпочтительнее, чтобы Россия добилась господства в отделенной от Америки Европе или даже стала мировым лидером наравне с Америкой. Умы третьих будоражат не менее заманчивые идеи «евразианизма», «славянского союза» или даже антизападного альянса с Китаем.

«Евразианисты», завороженные гигантскими географическими размерами России, видят ее могущественной евразийской державой, никогда не принадлежавшей в полной мере ни Европе, ни Азии, и считают, что ей уготована не менее великая роль, чем Америке и Китаю. При этом они упускают из виду, что эти трансъевразийские просторы большей частью безлюдны и плохо освоены, поэтому подобная стратегия иллюзорна. Вариацией на ту же тему выступает не менее утопичная идея российско-китайского альянса, направленного, очевидно, против Америки. Суровая действительность, которую многие россияне не в силах признать, такова, что в подобном альянсе (при условии, что Китай на него пойдет) Россия окажется на вторых ролях, а это грозит невыгодными для нее территориальными последствиями.

Есть среди россиян те, кто вынашивает мечты о славянском союзе с Украиной и Беларусью под эгидой Кремля, с тем чтобы обрести привилегированное положение на пространстве бывшей Российской империи и Советского Союза. В этом контексте они недооценивают заразительность национализма, особенно среди украинской и белорусской молодежи, которая только-только распробовала независимость на вкус. Концепции «общего экономического пространства» с Россией во главе не позволяют забыть, что возможные экономические выгоды не заменят политической независимости и гордости от принадлежности к определенной нации. Таким образом, попытки склонить Украину и Беларусь к славянскому союзу могут обернуться для России затяжными конфликтами со своими ближайшими соседями.

И наконец, связи Москвы с Западом по-прежнему отягощает неоднозначное отношение России к своему сталинистскому прошлому. В отличие от Германии, полностью вычеркнувшей нацистскую главу из своей истории, Россия, с одной стороны, официально осуждает, а с другой – все еще почитает непосредственных участников одного из самых кровавых преступлений в истории человечества. Бальзамированное тело Ленина по-прежнему покоится в Мавзолее на Красной площади в Москве, а прах Сталина заключен в Кремлевской стене. (Подобный пиетет к останкам Гитлера в Берлине существенно подорвал бы доверие к немецкой демократии.) Налицо двусмысленность, выраженная также в отсутствии четкого осуждения ленинского и сталинского режимов в официально одобренных учебниках истории. Нежелание властей раз и навсегда разобраться с неприглядным советским прошлым, выражающееся в том числе в уклончивости самого Путина в этом вопросе и его ностальгии по советскому величию, тормозят демократизацию России, одновременно омрачая ее отношения с ближайшими западными соседями.

В результате Россия, предоставленная самой себе и не приобщаемая целенаправленно к более широким преобразующим демократическим структурам, может снова стать источником тревоги и временами даже угрожать безопасности некоторых своих соседей. Без твердой руки, ведущей к модернизации, все сильнее ощущающая свою социальную отсталость (западным стандартам жизни отвечают лишь центральные области вокруг Москвы и Санкт-Петербурга), по-прежнему встревоженная растущим глобальным влиянием Китая, недовольная мировым господством Америки, гордящаяся своими обширными и богатыми землями, обеспокоенная уменьшением плотности населения на Дальнем Востоке и общим демографическим кризисом, настороженная культурным и религиозным отчуждением мусульманского населения, Россия не может пока четко наметить себе подходящую роль, трезво уравновешивающую амбиции и имеющийся потенциал.

Таким образом, нынешние российские власти, связанные с традиционными силовыми ведомствами, ностальгирующие по имперскому прошлому и взывающие к национальным идеям, укорененным в сознании народа, мешают стране обратиться к Западу. В принципе Путин не скрывает, что необходимая России модернизация, по его мнению, должна проводиться совместными российско-европейскими усилиями, без участия Америки и без связи с демократизацией. Напрямую апеллируя к деловым интересам Германии примерно через год после прямолинейного заявления Медведева (в личном обращении под заманчивым заголовком «Экономическое сообщество от Лиссабона до Владивостока» в «Зюйддойче цайтунг» от 25 ноября 2010 года), Путин ясно дал понять, что считает участие Европы, и особенно Германии, в модернизации России выгодным для европейцев, однако политической перестройки России на западный манер этот процесс не предполагает.

В зависимости от того, какой выбор сделает Россия, и принимая во внимание остроту ее внутренних проблем, следующее десятилетие – как уже отмечалось – может стать определяющим для будущего страны, а также, косвенно, для перспектив более энергичного и расширенного демократического Запада. К сожалению, путинские представления об этом будущем суть не что иное, как тянущее назад сочетание агрессивного национализма, плохо прикрытой неприязни к Америке за победу в «холодной войне» и ностальгии по статусу передовой супердержавы (спонсировать который предстоит Европе). Государство, которое он замыслил, имеет разительное сходство с фашистскими экспериментами в Италии: крайне авторитарное (но не тоталитарное), отличающееся симбиозом между верхушкой власти и деловой олигархией, исповедующее идеологию, основанную на едва прикрытом раздутом шовинизме.

Таким образом, хладнокровный реализм велит с осторожностью относиться к заявлениям некоторых российских политиков, публично декларирующих готовность сближения даже с НАТО. Частные беседы с московскими «рулевыми» подтверждают, что эта готовность зачастую продиктована резонным соображением, что любой шаг в данную сторону будет способствовать более привычной российской задаче обессилить НАТО. Ослабленную Европу легче будет разделить, воспользовавшись ее внутренними противоречиями в более традиционных национальных интересах России.

Из вышеперечисленного следует, что выдвигаемый некоторыми европейцами довод (часто приписываемый коммерческим кругам Германии и Италии), будто скорейшее расширение НАТО за счет России позволит приблизить великое урегулирование, ошибочен. Вероятнее всего, произойдет обратное. Вступление в НАТО России с ее нынешней авторитарной и крайне коррумпированной политической обстановкой, а также сепаратными планами силовых ведомств попросту уничтожит НАТО как сплоченный альянс демократических государств. Примерно то же самое произойдет, если Россия станет частью Евросоюза, не перестроив Конституцию под европейские демократические стандарты, под которые сейчас подстраивается Турция. Коммерческий ажиотаж, нагнетаемый западноевропейскими бизнесменами (не говоря уже о некоторых бывших государственных деятелях), жаждущими нагреть руки на российских ресурсах и безразличными к тому, что прочные отношения должны строиться на общих ценностях, никак не способствует искреннему сближению.

Имеются, однако, некоторые обнадеживающие признаки, что в правящей верхушке все же зреет необходимость потенциально исторически значимой переориентации, касающейся отдаленного российского будущего. Внутренняя заторможенность России все больше подтверждает опасения российских вестернизаторов, сидящих преимущественно в СМИ и многочисленных московских аналитических центрах, что Россия отстает в развитии. Растущее осознание этой задержки повышает вероятность подпадания России под исторически несбыточное, но стратегически целесообразное долговременное западное влияние.

То, что в конце 2009 года Дмитрий Медведев, собственноручно выбранный Путиным в преемники, вдруг оказался самым активным приверженцем модернизационно-демократизационной теории, свидетельствовало о растущей допустимости подобных взглядов в формирующемся российском политическом спектре. Представления, до тех пор принадлежавшие в основном интеллектуальной оппозиции, стали проникать на более высокие уровни. Даже если президентом вновь станет Путин или Медведев откажется от своей политической линии, само заявление из уст российского президента, что модернизация по западному образцу (активным сторонником которой он выступает) требует обязательной демократизации, – это значимая веха политической эволюции России. В октябре 2010 года в частном обмене мнениями с автором данной книги Медведев высказался еще более открыто.

10 сентября 2009 года на официальном интернет-портале Президента России появилась статья Медведева под заголовком «Россия, вперед!». Содержавшаяся в ней на удивление жесткая критика недостатков страны и смелый призыв к реформам заслуживают более подробного цитирования.

«Наша теперешняя экономика переняла у советской самый тяжелый порок – она в значительной степени игнорирует потребности человека. <…> Вековую коррупцию, с незапамятных времен истощавшую Россию. И до сих пор разъедающую ее по причине чрезмерного присутствия государства во всех сколько-нибудь заметных сферах экономической и иной общественной деятельности. <…> Впечатляющие показатели двух величайших в истории страны модернизаций – петровской (имперской) и советской – оплачены разорением, унижением и уничтожением миллионов наших соотечественников. <…> Только наш собственный опыт демократического строительства даст нам право утверждать: мы свободны, мы ответственны, мы успешны. Демократия нуждается в защите. Как нуждаются в защите основные права и свободы наших граждан. Защите прежде всего от коррупции, порождающей произвол, несвободу и несправедливость. <…> Не ностальгия должна определять нашу внешнюю политику, а стратегические долгосрочные цели модернизации России». (Остается только гадать, на кого намекал Медведев, упоминая о «ностальгии» во внешней политике.)

Уже очевидно, что в нынешней России растет прослойка тех (пока еще в основном в элитных кругах и в столицах), кто разделяет медведевские взгляды на модернизацию. Это не только интеллектуалы, но и тысячи выпускников западных вузов, миллионы побывавших на Западе и растущее число завязанных на Запад предпринимателей. Кроме того, российские СМИ, особенно телевидение, как в развлекательных, так и в более серьезных программах представляют западный образ жизни как норму. И наконец, немаловажно то, что ежедневная пресса в массе своей неидеологична, хотя из уязвленного имперского самолюбия новости об Америке зачастую подаются предвзято.

В конечном итоге решать самим россиянам, хотят ли они воспользоваться своей территориальной и культурной близостью к Западу, а также общностью с Америкой, чтобы целенаправленно сочетать усилия по социальной модернизации с подлинной политической демократизацией по западному образцу. Российская интеллектуальная элита все сильнее осознает взаимозависимость этих двух процессов; деловая элита пришла к запоздалому осознанию после финансового кризиса 2007 года; власти же все больше беспокоит, что Россия отстает в развитии от мирового колосса, поднимающегося на востоке. Постепенно формирующееся единодушие по отношению ко всем этим опасениям оправдывает осторожные надежды на более стабильные и тесные отношения между Западом и Востоком в долгосрочной перспективе, несмотря на неуравновешенную внутриполитическую динамику.

Соответственно если Европа без более тесных и разносторонних отношений с Россией остается «незавершенной», то и российское геополитическое будущее и приемлемое для нее самой современное демократическое самосознание без сближения с Западом в общем и с Европой в частности еще под вопросом. Не завоевав доверия Запада и не пройдя адаптационных преобразований, Россия рискует так и не преодолеть внутренней слабости и противоречивости своих внешнеполитических притязаний, мешающих ей стать по-настоящему успешным демократическим государством. В приведенном выше обращении Медведев, кроме своевременного и недвусмысленного предупреждения соотечественникам, сформулировал единственный имеющийся сейчас у России выход: «Наши внутренние финансовые и технологические возможности сегодня недостаточны для реального подъема качества жизни. Нам нужны деньги и технологии стран Европы, Америки, Азии. Этим странам нужны, в свою очередь, возможности России. Мы крайне заинтересованы в сближении и взаимном проникновении наших культур и экономик».

Партнерство, которому будет способствовать политическая модернизация России, вселяет самые радужные надежды на искреннее сотрудничество. Его вероятность повысится, если Запад также сохранит свое трансатлантическое единство и на этой основе будет проводить долгосрочную политику, отличающуюся стратегической ясностью и историческим подходом. Стратегическая ясность означает не что иное, как реалистичную оценку того, насколько Россия укрепит, а не расколет Запад. Исторический подход подразумевает, что по-настоящему прочное сближение Запада с Россией требует терпения и настойчивости. Главный принцип стратегически выверенной и исторически целесообразной политики должен состоять в том, что лишь в спайке с Америкой Европа сможет без опаски обратиться на восток, чтобы наладить сплачивающие связи с Россией.

От Запада и России требуется как общность внешнеполитических интересов, так и приверженность общим ценностям в рамках конституционной демократии. Планомерный переход России на универсальные демократические стандарты (путем «взаимного проникновения культур», как сказал Медведев) приведет со временем к постепенно углубляемому преобразованию внутриполитического устройства России. С внешней же стороны он будет способствовать расширению социальных, экономических и в конечном итоге политических связей с Западом. Свободная экономическая зона, свобода передвижений по всей Европе и, наконец, возможность для отдельного гражданина беспрепятственно переселиться туда, где ему покажется экономически выгоднее, способны катализировать в России приемлемые для углубления политических и оборонных связей с Западом перемены.

Рассуждая, когда же Россия сможет стать органичной частью Запада, нельзя забывать о кардинальных переменах, происшедших в глобальной геополитической действительности за последние сорок лет, и о том, что мы живем во времена драматического ускорения хода истории. (В таблице 4.3 представлены в сильно сжатом виде масштабные геополитические изменения, происшедшие всего за сорок лет, с 1970 по 2010 год.)

Последовательно выстраиваемое сближение между Россией и атлантическим Западом (в экономическом плане – с Евросоюзом, в области безопасности – с НАТО и в общем плане с Соединенными Штатами) может ускорить постепенное признание Россией подлинной независимости Украины, которая гораздо охотнее своей соседки желает сблизиться с Европой и в конечном итоге даже вступить в Евросоюз. В ноябре 2010 года Евросоюз благоразумно предоставил Украине доступ к участию в своих программах в преддверии подписания официального договора об ассоциации в 2011 году. Дружелюбная, но несколько опережающая Россию в сближении с Западом Украина поможет подтолкнуть Россию в том же направлении. И напротив, изолированная Украина, попадающая в усиливающееся политическое подчинение к России, становящаяся ее сателлитом, склонит Россию к нежелательному выбору имперского прошлого, а не сулящего взаимные выгоды европейского будущего.

Подлинная основа более официальных и тесных институциональных связей между Западом и Россией, которые могут сложиться за следующие несколько десятилетий, пока остается лишь предметом размышлений. Насколько возможно, этот процесс должен проходить равномерно во всех областях – социальной, экономической, а также политической и оборонной. Воображение рисует развитие условий для социального взаимодействия, аналогичные подвижки в конституционной и правовой сфере, совместные военные учения войск НАТО и российских войск, организацию новых координирующих политических институтов в рамках расширяющегося Запада, что в конечном итоге повышает готовность России к вступлению в Евросоюз.

Однако даже не дожидаясь действительного членства России в Евросоюзе, складывающееся геополитическое пространство, объединяющее интересы США, Европы и России (от Ванкувера на восток до Владивостока), могло бы пока обеспечить официальную почву для совещаний по вопросам общей политики. Поскольку любое тяготение России к Западу будет, вероятнее всего, сопровождаться (или даже предваряться) аналогичным сближением с Украиной, местоположением для этого коллективного совещательного органа (или – до его появления – Совета Европы) может стать Киев (древняя столица Киевской Руси, правители которой тысячу лет назад были связаны с Западом родственными узами). Расположение его на нынешнем востоке Европы, к северу от Турции, будет символизировать расширение границ Запада и приток новых сил.

Таким образом, заглядывая в будущее после 2025 года, вполне возможно представить себе Запад в расширенной конфигурации. Турция к тому времени может оказаться полноценной участницей Евросоюза, пройдя этапы промежуточных преобразований, чтобы удовлетворить более сложным требованиям, необходимым для членства в ЕС. Однако, если Европа и Америка будут держать разумный и стратегически выверенный курс на расширение Запада, процесс включения Турции в Европу пройдет своевременно, хоть и без форсирования. Логично также предположить, что в ближайшие два или более десятилетия может сложиться по-настоящему тесное сотрудничество между Западом и Россией, при благоприятных условиях способное привести к вступлению России в Евросоюз и в НАТО, если к этому времени Россия начнет всеобъемлющие демократические преобразования на правовой основе, совместимые со стандартами Евросоюза и НАТО.

В выигрыше останутся все заинтересованные стороны. Процесс будет происходить в соответствии с требованиями истории, социальных изменений и модернизации. Турции и России, в частности, он поможет прочно застолбить свое место в современном демократическом мире, тогда как включение Украины послужит гарантией ее государственной независимости. Перед нынешней Европой распахнутся новые горизонты заманчивых возможностей и свершений. Европейская молодежь сможет пробовать свои силы «на востоке», будь то на севере Восточной Сибири или Восточной Анатолии, ведь кого-то манят открытые просторы, а кого-то новые предпринимательские возможности. Беспрепятственное передвижение и открывающиеся перспективы помогут Европе оглянуться кругом и сосредоточиться еще на чем-то, кроме собственной социальной безопасности. Евразию расчертит сетка современных автомагистралей и скоростных железных дорог, которая облегчит перемещение людских масс, и тогда слабеющее российское присутствие на Дальнем Востоке получит приток новых экономических и демографических сил с Запада. Через несколько лет космополитизирующийся Владивосток может стать европейским городом, оставаясь при этом частью России.

Расширенная структура Европы, включающая в тех или иных аспектах Турцию и Россию, означает, что Европа, остающаяся в союзе с Америкой, станет, по сути, одним из значимых мировых игроков. Расширенный Запад, объединяемый общей территорией и общими принципами, будет лучше справляться с намечающейся в некоторых частях Евразии склонностью к религиозной нетерпимости, политическому фанатизму или растущему воинствующему национализму, предлагая более заманчивые экономические и политические альтернативы.

Тем не менее расширение и энергичность Запада не должны сводиться к возрождению исторической веры в универсальную применимость западных демократических ценностей. Они должны стать результатом целенаправленных усилий со стороны как Америки, так и Европы по более официальному приобщению Турции и России к расширенному сотрудничеству на основе упомянутых общих ценностей и искренней переориентации на демократию. На это потребуется немало времени, упорства и – в более сложном и запутанном случае с Россией – хладнокровного реализма. В любом случае это будет гигантский шаг вперед для континента, который в прошлом столетии оказался ареной величайшего в истории массового истребления людей, опустошительных и разрушительных войн, а также наиболее организованных проявлений способности человечества к самоуничтожению. Учитывая, насколько резко изменилась глобальная политическая ситуация за последние сорок лет (см. таблицу 4.3), в нашу эпоху ускоряющейся истории прогнозы на формирование геополитически расширенного и более энергичного Запада во второй четверти XXI века могут оказаться еще не самыми дерзкими из попыток заглянуть в будущее.

Принимая во внимание намечающееся смещение глобального центра тяжести с Запада на Восток, не окажется ли новая Азия XXI века, подобно старой Европе XX века, одержима межгосударственными распрями и не падет ли в итоге жертвой саморазрушения? Если да, то мир на земле ждет катастрофа. Поэтому данным вопросом следует задаться с самого начала, особенно в свете разительного сходства между сегодняшней Азией и вчерашней Европой.

В начале XX века Европа находилась на пике своего глобального влияния, однако за каких-нибудь тридцать лет обескровила сама себя. В основном это произошло из-за невозможности включить агрессивную, набирающую силы имперскую Германию в существующую европейскую систему. (Наблюдается некоторое сходство с возвышением современного Китая в нынешней Азии.) Франция, не простившая Пруссии своего поражения в 1870 году, противостояла усилению Германии и была им сильно встревожена. (Просматриваются параллели с современной Индией.) Островная Британия, пользующаяся тем не менее значительным влиянием на континенте, не вмешивалась в европейские дела напрямую, однако они ее, конечно, затрагивали. (Напрашивается некоторая аналогия с современной Японией.) Немаловажную роль сыграла и Россия. Ее противодействие союзу Германии с Австро-Венгрией против Сербии развязало войну в 1914 году, а пакт с Германией в 1939 году привел ко второму и финальному раунду европейского саморазрушения. Сегодняшняя Россия, обеспокоенная усилением Китая, симпатизирует Индии как возможному противовесу.

Главной причиной европейской катастрофы оказалась неспособность европейской системы межгосударственных отношений (сложившейся столетием ранее в результате соглашения великих империй на Венском конгрессе в 1815 году) справиться с одновременным становлением новой империи и волной патриотических настроений в странах Центральной Европы, которые в последующие десятилетия только крепли. В сегодняшнем мире, центром которого уже не является Европа, вопрос региональной стабильности Азии, безусловно, весьма критичен для глобального благополучия. Обусловлено это не только подъемом Китая на вершину международного влияния, но и самоочевидно высоким положением Японии, Индии, Индонезии и Южной Кореи в глобальной экономической иерархии, не говоря уже о совокупном экономическом весе нескольких стран средней величины на азиатском юго-востоке. В общей сложности – даже при отсутствии совместных действий – на азиатские государства приходится 24,7 % общемирового ВНП и 54 % мирового населения.

Кроме того, как отмечалось в части I, эта огромная доля мирового населения, принадлежащая Азии, испытывает сейчас политическое пробуждение. Ее политическое осознание определяется и подогревается национализмом и (или) религией, пропитанными сохраняющейся (в разной степени, в зависимости от конкретного исторического опыта, пережитого каждой страной) враждебностью к Западу. Лейтмотивом в этих различных исторических повествованиях проходит тема антиимпериализма, где на те или иные сегменты Запада возлагается вина за действительные и вымышленные преступления. В общем и целом Восток нельзя назвать единым – в политическом, религиозном, культурном и этническом отношении он отличается большей разрозненностью, чем неохотно консолидирующийся Запад. Политическое пробуждение Востока началось позже, и горькие воспоминания у него еще свежи. Восток проникается коллективной гордостью, богатеет и набирает силу, однако его огромное население по-прежнему живет в бедности, тесноте и обиде. Между многими восточными государствами не ослабевает вражда. И если их популистская энергия может легко иссякнуть, по накалу национализма они вполне сравнимы с Европой полуторавековой давности.

Таким образом, азиатский национализм, особенно подкрепленный в некоторых случаях религиозным пылом, представляет главную угрозу политической стабильности в регионе. Кроме того, он может стать основным препятствием на пути возникновения и (или) формирования по-настоящему стабильной демократии, особенно если его пламя раздуют какие-нибудь резонансные события в межгосударственных отношениях, касающиеся того или иного конфликтного вопроса. Бурление страстей, разжигаемых националистическими лозунгами, может привести к сильному нагнетанию обстановки, справиться с которым не смогут даже авторитарные власти региона. Что еще хуже, малочисленные относительно демократические государства будут вынуждены присоединиться к волне всколыхнувшегося национализма в знак собственной популистской солидарности.

В случае подобного угрожающего развития событий возможностей для конфликта хоть отбавляй. Одни провоцируют усиление соперничества между региональными державами (очевидный пример – Китай и Индия). Водные и территориальные споры могут послужить как причиной, так и поводом. Другие – это относится к Пакистану и Индии – могут вспыхнуть из-за нерешенных и потенциально взрывных территориальных конфликтов, которые обострят националистическую и религиозную вражду до пределов угрозы существованию обеих стран. Третьи может ненамеренно породить неослабевающая исторически сложившаяся неприязнь, как в случае с Китаем и Японией. Четвертые выступят побочным эффектом внутренней нестабильности и просчетов руководства на высшем уровне (здесь поневоле вспоминается отношение Северной Кореи к Южной). Причиной пятых может стать столкновение морских интересов – между Китаем и Японией, а также между Китаем и его соседями по Юго-Восточной Азии, имеющими выход к Южно-Китайскому морю. Кроме того, слабеющую в случае отказа идти на сближение с Западом и модернизироваться Россию могут также возмущать все более успешные попытки Китая расширить доступ к природным ресурсам Монголии и новым центральноазиатским государствам.

Помимо всего этого, мотивирующим импульсом серьезного международного напряжения может стать неспособность Америки и Китая сообща адаптироваться к меняющемуся распределению политических и экономических сил в их двусторонних отношениях. Камнем преткновения – кроме очевидного экономического соперничества и нерешенных финансовых споров – может послужить статус Тайваня, или степень американского военно-морского присутствия вблизи китайских территориальных вод, или столкновение интересов в корейском конфликте.

И наконец, нельзя забывать о потенциальной роли ядерного вооружения в этой региональной розни. На новом Востоке уже имеются три легальные ядерные державы (Китай, Индия и Пакистан) и одна полулегальная – Северная Корея, которая периодически провозглашает себя таковой, выступая с угрозами. Если Япония начнет сомневаться в оборонных обязательствах Америки, она с легкостью превратится в ядерную державу сама, тогда как на юго-западных рубежах новой Азии к вступлению в ядерный клуб, возможно, уже приближается Иран. Отсутствие расширенной структуры коллективной безопасности в Азии (аналогичной имеющейся на сегодняшний день в Европе) и вероятность такого большого числа конфликтов, способных вспыхнуть на фоне зыбких националистических притязаний, оправдывают опасения, что какой-нибудь международный инцидент может перерасти в более масштабные региональные действия, напоминающие (особенно если в ход пойдет ядерное оружие) или даже затмевающие те ужасы, которые пережила Европа в предыдущем столетии.

Однако, несмотря на множество неурегулированных вопросов и имеющуюся асимметрию, нельзя категорично утверждать, что новый Восток обречен на разрушительные международные войны. Параллели с Европой XX века кажутся убедительными, но не меньшее значение имеют различия, проистекающие из новых глобальных реалий XXI века и уникальной истории межгосударственной системы отношений в Азии.

Первое отличие – геополитический факт, что (не в пример Европе начала XX века, которая тогда еще выступала средоточием мировых сил) Азия пока еще не доросла до центра мировой военной мощи. Это значит, что главе любого азиатского государства, решающегося на масштабные военные действия, придется учесть вероятность вмешательства косвенно затронутых внешних сил. Например, в случае по-настоящему серьезной войны (а не просто приграничных столкновений) между Индией и Китаем Россия почти наверняка встанет на сторону Индии, просто потому, что это ослабит Китай. Реакция Америки, вероятно, будет направлена на то, чтобы ни одна держава не выбилась в безоговорочные властители Азии. Поэтому Америка, чтобы не допустить одностороннего исхода, скорее всего постарается сократить как число военных целей, так и размах и накал действий с обеих сторон.

Осведомленностью азиатских властей о наличии более влиятельных третьих сил может отчасти объясняться, почему военные бюджеты азиатских стран остаются настолько низкими относительно ВНП этих стран. (Согласно данным Всемирного банка, Китай тратит на оборону 2 %, Индия – 3 %, Япония – 1 % своего ВВП. Расходы США составляют 4,6 %.) Даже на примере Китая и Индии, судя по объемам оборонного бюджета и сравнительно скромным ядерным арсеналам, ни одна из сторон не рассматривает всерьез возможность окончательного разрешения существующих или потенциальных разногласий силовым путем – несмотря на непрекращающиеся взаимные подозрения.

Во-вторых, современной Азии выгодны условия международной коммерческой взаимозависимости, которые не только препятствуют односторонним военным действиям, но и открывают возможности альтернативных источников удовлетворения национальных амбиций (например, путем экономического роста за счет внешней торговли), а следовательно, подавления националистического экстремизма. Китай, несомненно, сознает, что тридцать лет впечатляющих внутренних социоэкономических преобразований обеспечили ему международное главенство и прочные экономико-финансовые позиции. И опыт Китая не уникален. Другие приближающиеся к успеху азиатские государства (в частности, Северная Корея и блок АСЕАН) также извлекают выгоду из разветвленной сети связей и отношений, требующих несколько поумерить националистический пыл. В XXI веке средний класс связан с международным сообществом гораздо теснее, чем его европейские предшественники в XX веке. Учеба за границей, частые путешествия, деловые связи, общие профессиональные ожидания, тесное транснациональное общение в Интернете – все это способствует если не полностью неуязвимому для националистических амбиций мировоззрению, то по крайней мере острее осознающему взаимозависимость государственных интересов.

В-третьих, нельзя не учитывать и исторический контраст между Европой и Азией. Как отмечено в заслуживающей внимания работе о становлении Китая, еще несколько столетий назад «важнейшие государства Восточной Азии – от Японии и Кореи до Китая, Вьетнама, Лаоса, Таиланда и Кампучии <…> были связаны между собой напрямую или через Китай посредством торговых и дипломатических отношений и удерживались вместе общим пониманием принципов, норм и правил, регулирующих эти взаимоотношения. <…> Долговременные перемирия между европейскими странами были скорее исключением, чем правилом. <…> Тогда как государства Восточной Азии, напротив, почти непрерывно жили в мире друг с другом, не по 100, а по 300 лет».

И наконец, мотивирующие импульсы угрозы миру в Азии XXI века и в Европе XX столетия тоже не совпадают. В Европе движущей силой межгосударственных войн выступали подогреваемые национализмом территориальные притязания стран, исходящих из формулы «больше территория – больше власти – выше статус». В крайнем своем проявлении эти притязания оправдывались сомнительной теорией жизненного пространства (lebensraum), якобы необходимого для выживания страны. В современной Азии основной причиной региональной напряженности станут скорее всего внутренние конфликты, возникающие на почве этнической розни и верности догосударственному роду, а не посягательства на соседние территории. И действительно, если не считать пакистанских опасений относительно Индии, главной задачей большинства военных частей юго-восточных и юго-западных азиатских стран остается не защита границ от посягательств соседей, а поддержание стабильности существующих государств.

Что касается густонаселенной Индии, причиной региональных беспорядков может послужить одно из двух потенциально опасных внутренних противоречий: пропасть между самыми богатыми и самыми бедными слоями (учитывая, что нищета в Индии выражена гораздо острее, чем в Китае) и этническо-лингвистическо-религиозное расслоение. В отличие от Китая, где 91,5 % населения составляет этническая группа хань, самая крупная этническая группа в Индии насчитывает около 70 %, а значит, остальные 300 миллионов человек принадлежат, по сути, к этническим меньшинствам. В религиозном отношении индийцы распределяются следующим образом: около 950 миллионов индусов, приблизительно 160 миллионов мусульман, около 22 миллионов сикхов и множество исповедующих прочие верования. Хинди в качестве общего языка объединяет меньше половины населения. Кроме того, уровень грамотности в Индии вопиюще низок, большинство женщин просто не умеют читать и писать. Растет волна сельских беспорядков, которую, несмотря на распространяющееся насилие, не удается подавить уже больше десяти лет.

Кроме того, политической системе Индии еще только предстоит доказать свою функциональность как «крупнейшей демократии мира». Это испытание начнется, когда народ Индии испытает настоящее политическое пробуждение и проявит политическую активность. Учитывая высокий уровень неграмотности населения и тесную связь между богатством и привилегированным положением политической верхушки, индийская «демократия» скорее напоминает британскую аристократическую «демократию» второй половины XIX века, до появления профсоюзов. Функциональную жизнеспособность существующей системы ждет серьезная проверка на прочность, когда разношерстные народные массы обретут политическое сознание и начнут отстаивать свои идеи. Внутренняя сплоченность страны затрещит под напором этнических, религиозных и языковых разногласий. Если ситуация выйдет из-под контроля, соседний Пакистан, и без того стонущий от межплеменных раздоров, также может стать геополитическим очагом разгорающегося регионального насилия.

В этой потенциально конфликтной обстановке стабильность Азии будет отчасти зависеть от того, как отреагирует Америка на события в двух пересекающихся региональных треугольниках с центром в Китае. Первый треугольник составляют Китай, Индия и Пакистан. Второй – Китай, Япония и Корея с государствами Юго-Восточной Азии на подхвате. В первом случае главным очагом напряжения и источником нестабильности окажется Пакистан. Во втором – Корея (обе Кореи, Северная и Южная) и (или), возможно, Тайвань.

В обоих случаях Штаты по-прежнему останутся ключевой фигурой, способной влиять на расстановку сил и исход событий. Поэтому с самого начала Штаты должны руководствоваться общим принципом: избегать какого бы то ни было прямого вооруженного вмешательства в конфликты между враждующими азиатскими странами. Любой исход – как пакистано-индийской войны, так и войны с участием Китая или даже непосредственно китайско-индийской – не скажется на интересах Штатов более пагубно, чем обновленное и, возможно, расширенное американское военное присутствие на азиатском материке. Причем последнее может вызвать гораздо более сильную цепную реакцию, результатом которой будет этническая и религиозная нестабильность в Азии.

Перечисленное, разумеется, не относится к существующим обязательствам США по отношению к Японии и Южной Корее, где в настоящее время дислоцирован американский военный контингент. Более того, невмешательство Штатов в возможные конфликты между азиатскими государствами не означает безразличия к их потенциальному исходу. Штаты, несомненно, должны направить свое международное влияние на то, чтобы не дать разгореться войне, сдерживать ее, если она все же вспыхнет, и не допустить одностороннего ее разрешения. Однако подобные действия должны подразумевать участие других сторон, потенциально затрагиваемых крупными беспорядками в Азии. Некоторые из них могут предпочесть отсидеться в стороне, загребая жар руками Америки. Следовательно, другие державы, помимо Штатов, должны взять на себя задачу предотвратить или сдержать кризис, а также при необходимости подвергнуть санкциям самую агрессивную из воюющих сторон.

В первом треугольнике борьба ведется за главенство в Азии. Китай с Индией и без того выступают крупными игроками на международной арене. Индия – самая населенная страна в мире, экономика ее находится на подъеме, жизнеспособность ее формальной демократии как возможной альтернативы китайской авторитарной модели представляет особый интерес для демократической Америки. Китай – вторая по величине экономика мира, недалек тот час, когда он нарастит до таких же масштабов (если уже не нарастил) свой военный потенциал, а кроме того, он стремительно поднимается на вершину мирового Олимпа. Поэтому китайско-индийские взаимоотношения проникнуты соперничеством и антагонизмом, тогда как Пакистан выступает камнем преткновения.

С индийской стороны существующие трения и взаимная неприязнь подпитываются относительно неприкрытой враждебностью по отношению к Китаю, выражаемой в нецензурируемых СМИ и стратегических дискуссиях. Китай неизменно предстает в них как угроза, в основном территориальная. Средства массовой информации часто упоминают оккупацию Китаем спорных приграничных территорий в 1962 году. Стремление Китая установить свое экономическое и политическое присутствие в Мьянме и пакистанских портах на Индийском океане подается публике как стратегический замысел по блокаде Индии. Китайские СМИ, находящиеся под государственной цензурой, отличаются большей сдержанностью в выражениях, однако об Индии отзываются снисходительно, рисуя ее не слишком серьезным соперником и тем самым только подогревая ее неприязнь.

В значительной степени это высокомерие по отношению к Индии основывается на более высоких общественных показателях Китая. Его ВНП существенно выше, чем у Индии; модернизация городской среды и инфраструктурные инновации проходят на более передовом уровне; население отличается большей грамотностью, а также большей этнической и языковой однородностью (см. таблицу 4.4 и 4.5).

В любом случае обе стороны находятся в стратегическом плену своих субъективных ощущений и геополитической обстановки. Индия завидует экономическим и инфраструктурным преобразованиям Китая. У Китая вызывает презрение сравнительная отсталость Индии (в социальном плане наиболее наглядно выраженная в разрыве между уровнями грамотности населения обеих стран) и отсутствие дисциплины. Индия боится китайско-пакистанских столкновений, Китай опасается, что Индия перекроет ему доступ по Индийскому океану к Ближнему Востоку и Африке. Если не считать ритуальных заявлений в дипломатических коммюнике о преданности обеих сторон делу мира, нельзя сказать, чтобы влиятельные фигуры часто призывали к полномасштабному взаимному урегулированию, поэтому обоюдная неприязнь ширится и растет.

¹ Всемирный банк, Индекс развития логистики (LPI), 2010 г.

² ПРООН, Индекс развития человеческого потенциала, 2009 г.

³ ПРООН, Индекс образования, 2009 г.

⁴ Индекс экологического состояния (EPI), 2010 г.

⁵ Всемирный экономический форум, Индекс глобальной конкурентоспособности, 2010–2011 гг.

¹ «Transparency International», Индекс восприятия коррупции, 2010 г.

² Глобальный индекс предпринимательства и экономического развития, 2010 г.

¹ «Всемирная книга фактов» ЦРУ, оценочные данные за 2009–2010 гг.

² ПРООН, Отчет о развитии человечества, 2010 г. Таблица 5. Комплексный индекс бедности.

³ Battelle and R&D Magazine, Прогноз глобального финансирования НИОКР, 2010 г.

Америке в этом соперничестве следует держаться осторожно и отстраненно. Однако разумную сдержанность, особенно в вопросе альянса с Индией, не стоит понимать как безразличие к потенциальному явлению Индии в качестве альтернативы китайской авторитарной политической модели. Индия подает большие надежды, тем более если ей удастся объединить стабильное развитие с распространением демократии. Поэтому теплота отношений Америки с Индией вполне оправдана, что не подразумевает, впрочем, поддержки в таких спорных вопросах, как Кашмир (учитывая, какой критике подвергаются действия Индии в этом отношении), и не означает, что данное сотрудничество направлено против Китая.

Принимая во внимание, что в политических кругах США начинают ратовать за официальный американо-индийский альянс, очевидно, против Китая и, по сути, также против Пакистана, необходимо открыто заявить, что подобная инициатива противоречит интересам государственной безопасности США. Она повышает вероятность вовлечения Штатов в потенциально затяжные и острые азиатские конфликты. Принятое в 2011 году на фоне неснятого эмбарго на продажу оружия Китаю решение Штатов продавать передовое оружие Индии оказалось не самым мудрым. Укрепляя, с одной стороны, ядерную программу Индии, с другой стороны, Штаты портят отношения с Китаем, создавая впечатление противоборства еще до того, как Китай сам запишется в противники.

Кроме того, американо-индийский альянс своим появлением окажет бесплатную услугу России. Он помешает долгосрочным интересам Америки в Евразии по двум причинам: во-первых, снизит опасения России по отношению к Китаю и тем самым ослабит ее заинтересованность в сближении с Западом, и во-вторых, усилит соблазн Москвы, воспользовавшись тем, что Америка отвлеклась на азиатские конфликты, посильнее утвердить свои имперские интересы в Центральной Азии и Центральной Европе. Перспективы расширенного и более энергичного Запада в этом случае становятся туманными.

И наконец, американо-индийский альянс имеет шансы повысить привлекательность идеи антиамериканского терроризма среди мусульман, которые решат, что этот союз негласно направлен против Пакистана. Тем более вероятно такое развитие событий, если к тому времени в Индии появятся очаги религиозной вражды между индусами и мусульманами. Большая часть остального исламского мира, будь то близлежащая Юго-Западная Азия, Центральная Азия или Ближний Восток, проникнется растущим сочувствием и поддержит теракты против Америки. В общем и целом, что касается первого азиатского треугольника, самым мудрым будет воздерживаться от любых альянсов, которые вынудят Штаты к вооруженному вмешательству в этой части Азии.

Во втором региональном треугольнике, включающем Китай, Японию, Южную Корею и частично Юго-Восточную Азию, картина вырисовывается менее четкая. В общих чертах ключевыми вопросами здесь выступают роль Китая как господствующей державы в материковой части Азии и позиция Америки в Тихом океане. Главным политическим и военным союзником Америки на Дальнем Востоке остается Япония, хотя ее военный потенциал в настоящее время сокращен (однако положение имеет шансы измениться, учитывая растущие опасения по поводу усиления Китая). Кроме того, Япония считается третьей по величине экономикой мира, лишь недавно уступив Китаю второе место. Южная Корея – страна с растущей экономикой и давняя союзница Америки, рассчитывающая на ее прикрытие в случае конфликта со своей враждебной северной родственницей. Юго-Восточная Азия обладает менее официальными связями с США и состоит в тесном региональном партнерстве (АСЕАН), однако усиление Китая ее тоже пугает. Самое главное, что Америка и Китай уже связаны экономическими отношениями, из-за которых в случае взаимного охлаждения могут пострадать обе стороны, тогда как экономический и политический рост Китая в любом случае представляет потенциальную угрозу нынешнему глобальному главенству Америки.

Учитывая недавние успехи Китая и его исторические достижения, было бы опрометчиво рассчитывать, что китайская экономика может внезапно забуксовать. Еще в 1995 году (теперь его можно назвать серединной вехой тридцатилетнего подъема китайской экономики) некоторые выдающиеся американские экономисты высказывали предположение, что к 2010 году Китай может оказаться в такой же финансовой яме, как и Советский Союз тридцатилетней давности после фантасмагорических обещаний руководства в 1960-х, что к 1990-м страна догонит и перегонит Америку. Сейчас даже для закоренелых скептиков очевидно, что экономический взлет Китая не фикция и имеет все шансы продолжиться, хотя, возможно, со снижением темпов годового прироста.

Из этого не следует, что на Китае никак не отразится мировой финансовый кризис или глобальный спад спроса на товары его производства. Кроме того, из-за растущего социального расслоения может усилиться напряжение в обществе, которое приведет к политическим беспорядкам, повторяющим в каком-то смысле события на площади Тяньаньмынь в 1989 году. Новый китайский средний класс, насчитывающий, по некоторым данным, около 300 миллионов человек, может потребовать расширения своих политических прав. Однако ничто из этого не похоже на системный крах Советского Союза. Растущее влияние Китая на международную обстановку – это данность, с которой Америке придется смириться, не демонизируя и не впадая в едва завуалированные мечты о том, что она вдруг исчезнет.

Куда более серьезная опасность грозит с совершенно другой стороны, не экономической, а скорее социополитической. Спровоцировать ее может постепенное и сперва незаметное ослабление хватки китайского руководства или более ощутимое усиление китайского национализма. По отдельности или вместе оба этих фактора могут лечь в основу политики, губительной для международных амбиций Китая, и (или) помешать его спокойным внутренним преобразованиям.

До сих пор китайское руководство со времен «Культурной революции» в общем и целом отличалось благоразумием. Дэн Сяопин обладал настойчивостью и дальновидностью, строящимися на прагматическом реализме. После него Китай пережил три смены руководства, прошедшие без эксцессов благодаря отчасти негласной систематизации процедур четко расписанного графика передачи власти. Его преемники иногда вступали в разногласия друг с другом (например, Ху Яобан, какое-то время рассматривавшийся как возможный наследник Дэн Сяопина, выступал за больший политический плюрализм, чем было приемлемо для его товарищей по партии). Китайские руководители стараются предугадывать возможные проблемы и извлекать уроки из соответствующего зарубежного опыта по борьбе с неизбежными при экономическом взлете осложнениями. (Так, китайское политбюро периодически посвящает целый день разбору какой-нибудь острой внешне– или внутриполитической проблемы, проводя соответствующие исторические или зарубежные параллели. Самое первое такое заседание было, что весьма показательно, посвящено урокам взлета и падения иностранных империй, самой последней из которых называлась американская.)

Нынешнее поколение руководителей, уже не революционеров и не новаторов, выросло в устойчиво сформировавшихся политических условиях, где по основным вопросам государственной политики выработан долгосрочный курс. Другого прочного фундамента эффективного управления, кроме стабильности государственного аппарата (то есть централизованного контроля), они не признают. Однако в условиях крайней бюрократизации соглашательство, осторожность и заискивание перед вышестоящими зачастую гораздо больше способствуют политическому карьерному росту, чем личное мужество и инициативность. Маловероятно, что какое бы то ни было политическое руководство сможет в конечном итоге сохранить жизнеспособность, если в его кадровой политике почти исподволь вырабатывается отторжение таланта и предприимчивости. Так недалеко и до распада, тогда как стабильность политической системы может поставить под угрозу намечающийся разрыв между официально провозглашаемым прежним укладом и разномастными ожиданиями политически пробуждающегося народа.

Однако в случае Китая народное недовольство вряд ли выплеснется в массовые призывы к демократии – скорее оно выльется в социальные конфликты либо националистические волнения. Правительство больше готовится к первому. Государственные плановики даже сформулировали и обнародовали пять основных проблем, которые, по их мнению, могут привести к массовым волнениям, угрожающим социальной стабильности: 1) разрыв между богатыми и бедными, 2) городские беспорядки и недовольство, 3) укоренившаяся коррупция, 4) безработица и 5) утрата общественного доверия.

С усилением националистических настроений справиться будет сложнее. Даже из подцензурных публикаций в СМИ складывается четкая картина: национализм в Китае на подъеме. Несмотря на то что власти по-прежнему призывают к осторожности в определении статуса и исторических задач Китая, к 2009–2010 годам самые серьезные китайские СМИ запестрели триумфальными заявлениями о растущем влиянии, экономической мощи Китая и планомерном восхождении на вершину мировой славы. Резкий прилив националистического пыла проявился и во всплесках народного негодования по поводу мелких военно-морских столкновений с Японией в районе спорных островов. Тайваньский вопрос также может в какой-то момент разжечь в народе воинственный антиамериканизм.

На самом деле парадокс китайского будущего состоит в том, что постепенное движение к частичной демократизации может оказаться более осуществимым под разумным, но властным руководством, которое осторожно перенаправит социальную энергию в нужное русло, чем при ослабленном, которое будет чрезмерно потакать требованиям народа. Ослабленный и постепенно деградирующий режим может не устоять перед искушением сохранить политическое единство (и собственную власть) в опоре на экстремальное националистическое видение будущего страны, не отличающееся терпением. Если руководство из-за боязни упустить власть и утраты дальновидности поддержит всплеск национализма, пострадает выверенное равновесие между претворением в жизнь внутриэкономических планов и осмотрительным преследованием внешнеполитических интересов Китая.

Вышеупомянутые факторы могут, кроме того, привести к кардинальным переменам в структуре политической власти Китая. Китайская армия (Народно-освободительная армия Китая) – единственная общегосударственная структура, способная осуществлять государственный контроль. Помимо этого, она активно участвует в непосредственном управлении основными экономическими активами. В случае серьезного ослабления существующего политического руководства и всплеска популистских настроений военные скорее всего возьмут бразды правления в свои руки. Как ни парадоксально, вероятность такого исхода повышает целенаправленная политизация офицерского состава китайской армии. Среди высших чинов партийное членство составляет 100 %. И как сама Коммунистическая партия Китая, партийные бойцы Народно-освободительной армии считают себя стоящими над государством. В случае системного кризиса взять власть в свои руки будет для облаченных в форму членов партии естественным шагом. Политическое руководство перейдет к высокомотивированным, националистически настроенным, организованным, но не искушенным в международной политике лицам.

Националистический военизированный Китай повергнет себя в самоизоляцию. Он не только развеет общемировое восхищение китайской модернизацией, но и всколыхнет остатки антикитайских настроений в США, возможно, даже со скрытыми расистскими мотивами. В результате, вероятно, не обойдется без политического давления с целью создания антикитайской коалиции с теми азиатскими странами, у которых амбиции Пекина вызывают все больший страх. Тогда непосредственное геополитическое окружение Китая, в настоящее время настроенное на партнерство с экономически преуспевающим соседом, может начать активно искать внешнего защитника (предположительно в лице Штатов) от объятого национализмом и агрессивно настроенного в их глазах Китая.

Поскольку уже несколько десятилетий войска Штатов, согласно договорным обязательствам, дислоцированы в Японии и Южной Корее, от того, как в обозримом будущем поведет себя Пекин со своими ближайшими соседями, напрямую зависит общий характер американо-китайских отношений. В широком смысле стратегические задачи крепнущего, но пока еще осторожничающего Китая можно разделить на шесть основных направлений.

1. Снизить опасность, создаваемую потенциальным географическим окружением Китая, а именно: оборонными связями США с Японией, Южной Кореей и Филиппинами; возможностью потери Китаем морского выхода через Малаккский пролив в Индийский океан, а значит, на Ближний Восток, в Африку, Европу и т. п.; отсутствием доступных и экономически обеспеченных сухопутных маршрутов для торговли с Европой через обширные пространства России и (или) Центральной Азии.

2. Обеспечить себе выгодное положение в складывающемся Восточно-Азиатском сообществе (которое может охватить и китайско-японско-южнокорейскую зону свободной торговли) и в уже существующем АСЕАН, одновременно ограничивая (но не исключая полностью) присутствие в них США.

3. Консолидировать Пакистан как противовес Индии и с его помощью получить более короткий и безопасный выход в Аравийское море и Персидский залив.

4. Значительно опередить Россию в экономическом влиянии в Центральной Азии и Монголии, тем самым частично обеспечив потребности Китая в природных ресурсах и поставку их с более близких территорий, чем Африка или Латинская Америка.

5. Разрешить в пользу Китая неурегулированное наследие гражданской войны – тайваньский вопрос – в соответствии с формулой Дэн Сяопина (впервые озвученной в китайских СМИ в ходе встречи с ним автора данной книги): «Одна страна, две системы».

6. Установить свое привилегированное экономическое и косвенное политическое присутствие в ряде ближневосточных, африканских и латиноамериканских стран, тем самым обеспечив стабильный доступ к сырью, полезным ископаемым, сельскохозяйственной продукции и энергоресурсам – одновременно завоевывая местные рынки под товары китайского производства по конкурентоспособным ценам. В процессе добиться за счет этого глобальной политической поддержки.

Перечисленные шесть основных стратегических задач представляют как геополитические, так и экономические интересы страны на так называемой большой периферии, как ее называют некоторые китайские стратеги. Кроме того, они отражают исторические представления Китая о его законном праве на региональное – а в конечном итоге, возможно, и глобальное – господство. В отличие от Советского Союза на идеологическое завоевание мира он не претендует. Однако эти представления все же свидетельствуют о его гордости и завуалированном до поры до времени желании снова, как когда-то прежде, оказаться на вершине мировой славы, сместив Америку. И действительно, уже заметно, что тонко просчитанная программа по развитию зарубежных связей – выстроенная на лозунгах о «гармоничном мире» – начинает будоражить политическое сознание народов менее благополучных стран. Для всех многочисленных желающих смотреть в более адекватное будущее, чем то, которое рисует закат «Американской мечты», Китай предлагает новую альтернативу – восход мечты китайской.

Каждую из этих шести задач можно решать гибкостью и терпением, а можно – напором и агрессией, чтобы подорвать позиции Америки на Востоке. Например, Япония и Южная Корея могут быть партнерами по Восточно-Азиатскому сообществу, которое не исключает и участия Америки, а могут создать союз с объединенной под китайским покровительством Кореей и отсоединившейся от Соединенных Штатов нейтральной Японией (аналогично и с другими задачами). Как будут решаться перечисленные задачи – путем взаимовыгодного урегулирования (прежде всего с Соединенными Штатами) или агрессии со стороны проникнутого национализмом Китая, все больше озабоченного антагонистическим противостоянием с Соединенными Штатами, – зависит прежде всего от накала китайского национализма.

Какая из обозначенных линий окажется вероятнее, будут определять два основополагающих фактора: как откликнется Америка на усиление Китая и как будет развиваться сам Китай. Обе страны ждет серьезная проверка на прочность, и ставки для обеих будут огромны. Поэтому перед Америкой стоит задача отделить неприемлемые аспекты внешнеполитических притязаний Китая, представляющие прямую угрозу жизненно важным американским интересам, от тех, что отражают новую историческую геополитическую и экономическую действительность, к которой, пусть и неохотно, можно приспособиться, не ущемляя ключевых интересов США. По сути, спокойно оценивать, что из этого не стоит столкновений с Китаем, а где нужно вовремя провести черту, чтобы Китай сам осознал: перейти ее у него попросту не хватит сил и, кроме того, это чревато ущербом для его собственных интересов. Конечной целью должно стать конструктивное партнерство с Китаем на международной арене – но не любой ценой.

Отсюда следует, что, пытаясь повысить вероятность глобального партнерства с Китаем, Америка должна негласно принять геополитическое господство Китая в материковой Азии и становление его как доминирующей экономической мощи в этом регионе. Однако перспективы всеобъемлющего глобального партнерства между Америкой и Китаем только повысятся, если Америке удастся сохранить собственное геополитическое присутствие на Дальнем Востоке, основанное на связях с Японией, Южной Кореей, Филиппинами, Сингапуром и Индонезией – независимо от мнения Китая на этот счет. В этом случае азиатские соседи Китая (в том числе неупомянутые) получат стимул воспользоваться участием Америки в азиатских финансовых и экономических структурах, а также геополитическим присутствием, чтобы мирно и в то же время уверенно преследовать интересы собственной независимости в тени могущественного Китая.

Немаловажную роль в выстраивании стабильных партнерских отношений между Штатами и Китаем будет играть Япония. Связи с ней утверждают Штаты в статусе тихоокеанской державы, равно как связи с Великобританией – в статусе атлантической. И те, и другие обусловливают разностороннее партнерство Америки с Европой и Китаем соответственно. Поэтому постепенное примирение Китая и Японии тоже входит в число главных интересов Америки. Облегчению этой задачи должно способствовать американское присутствие в Японии, и в первую очередь оборонные связи между двумя странами – особенно если Америка и Китай будут при этом активно стараться углубить и расширить собственное двустороннее сотрудничество.

В то же время повышение активности Японии в международных делах и усиление ее военного потенциала также внесли бы весомый вклад в обеспечение глобальной стабильности. Некоторые влиятельные фигуры в Японии уже ратуют за ее вступление в поддерживаемое Штатами (и объявленное китайскими аналитиками заговором против Восточно-Азиатского сообщества) Транстихоокеанское стратегическое партнерство (ТСЭП), нацеленное на создание зоны свободной торговли между государствами, расположенными по берегам Тихого океана. Это не значит, что у Японии появятся силы угрожать Китаю, однако она сможет активнее способствовать делу мира и в целом действовать в большем соответствии со своим высоким экономическим статусом. Кроме того, установленные процедуры международного посредничества и независимого разрешения позволят Японии упростить урегулирование споров с Китаем по поводу потенциально богатых нефтью островов.

У Южной Кореи, пока Корейский полуостров остается разделенным на две части и не снята потенциальная угроза, не остается другого выбора, кроме как полагаться на оборонные обязательства Америки, которые, в свою очередь, зависят от эффективности американского присутствия в Японии. Несмотря на активные торговые взаимоотношения Японии и Кореи, тесному военному сотрудничеству, представляющему очевидный оборонный интерес для обеих, до сих пор мешала историческая вражда. Чем сильнее будет защищена Корея, тем меньше вероятность неожиданного удара с севера. И наконец, когда проблема мирного урегулирования встанет наиболее остро, Китай может сыграть решающую роль в обеспечении, возможно, поэтапного воссоединения двух Корей. В этом случае Южная Корея в качестве ответной уступки за китайское посредничество может пересмотреть в сторону ослабления свои оборонные связи с Соединенными Штатами и тем более с Японией.

В этом расширенном контексте экономического и политического сотрудничества потребуют мирного урегулирования три наболевших американо-китайских вопроса: один, вероятно, в ближайшем будущем, второй – не позже ближайших нескольких лет и третий – в течение десятилетия, если исходить из того, что конструктивное развитие двусторонних американо-китайских отношений в рамках регионального взаимодействия в Азии будет продолжаться.

Первый из наболевших вопросов относится к разведывательным операциям Штатов на границе китайских территориальных вод (шесть миль от береговой линии), а также периодическому патрулированию американскими кораблями международных вод, которые тоже входят в китайскую экономическую зону. Эти действия объяснимо расцениваются Китаем как провокация, и, ответь он тем же, негодованию американцев не было бы предела. Кроме того, воздушные разведывательные операции чреваты серьезным риском ненамеренных столкновений, поскольку Китай обычно в таких случаях поднимает в воздух свои истребители для проверки или даже преследования.

Частичному урегулированию этого вопроса может помочь более систематическое рассмотрение второй все сильнее обостряющейся проблемы – наращивания военной мощи обоими государствами. Размеры оборонного бюджета и размах программы вооружений в Штатах объясняются, с одной стороны, незаконченными военными кампаниями, а с другой – международными оборонными обязательствами. На этом этапе ответные действия Китая не выходят за рамки региональных, однако они все равно напрямую затрагивают проблемы американской безопасности и обязательства Штатов перед азиатскими союзниками. Поэтому любое долгосрочное китайско-американское партнерство потребует систематических усилий со стороны обоих государств по поиску компромиссных решений в области перспективных военных планов и мер взаимного успокоения (что поможет также уменьшить беспокойство Японии и Южной Кореи). Отсутствие подобного компромисса почти наверняка вырастет в непреодолимую проблему, чреватую не только расшатыванием существующего сотрудничества, но и новым витком гонки вооружений.

Третий наболевший геополитический вопрос одновременно и самый сложный, но его урегулирование могут упростить подвижки в описанных выше первых двух. Он касается будущего статуса Тайваня. Соединенные Штаты уже не признают Тайвань как суверенное государство и встают на позицию Китая, согласно которой Китай и Тайвань – это две части одной страны. На каком-то этапе взаимного урегулирования Китаю и Штатам придется учесть, что продажа Америкой оружия независимому Тайваню в целях его безопасности не может не вызвать негодования Китая, но что формула Дэн Сяопина «Одна страна, две системы» обеспечивает достаточно гибкую основу для территориального объединения и одновременного разделения в политических, социальных и даже военных вопросах. (Формула в этом случае примет другой вид: «Одна страна, несколько систем».)

Эта формула (в изначальном, более узком варианте) уже испытана на Гонконге – с того момента, как Китай получил суверенитет над этой бывшей британской колонией. Несмотря на ввод китайских войск, Гонконгу удалось сохранить внутреннюю автономию, в том числе и демократический строй. И учитывая постепенное усиление Китая, маловероятно, что Тайвань сможет бесконечно отказываться от объединения на основе более гибкого толкования знаменитой формулы, которая в этом случае позволит обойтись без дислокации НОАК на территории острова. Готовность Китая и Америки выработать соглашение по этому политически и морально болезненному вопросу будет, несомненно, зависеть от общего характера их взаимоотношений. Урегулирование первых двух проблем устранит в обозримом будущем наиболее вероятные источники геополитической враждебности. Однако неразрешенность третьего вопроса в долгосрочной перспективе может привести к серьезному разрыву в отношениях, тем более что еще при Никсоне Штаты согласились принять принцип «единого Китая», признаваемый как КНР, так и Тайванем.

Как уже отмечалось выше, в конечном итоге многое будет зависеть от внутреннего состояния обеих стран. Обновление инфраструктуры, открывшееся «второе дыхание» в разработке инновационных технологий, заново обретенный исторический оптимизм и выход из политического тупика придадут Америке уверенности в отношениях с набирающим силу Китаем. У нее появится более четкое, менее манихейское видение мира, в котором политическое господство придется так или иначе с кем-то делить.

Точно так же многое зависит от того, как будет развиваться сам Китай. Последние два столетия в его истории были бурными и неспокойными. Современный период спокойствия и прогресса насчитывает всего тридцать лет. XIX век был для Китая эпохой раскола, упадка и жестокой военной интервенции, а также унизительных иностранных «концессий». XX век – период почти непрекращающейся мучительной борьбы на фоне национального пробуждения. Сунь Ятсен, а вслед за ним и Чан Кайши пытались сделать для Китая то же, что сделал для Турции Ататюрк, но потерпели неудачу. Мао Цзэдун выступил губительным для страны аналогом Сталина. И только Дэн Сяопин сумел добиться того, чего не удалось добиться в СССР Горбачеву: поставить Китай на рельсы успешных внутренних преобразований, играя одновременно на индивидуальных чаяниях китайских граждан и на всколыхнувшихся народных амбициях.

Если подъем китайской экономики будет продолжаться такими же темпами, маловероятно, что в ближайшем будущем (скажем, до 2030 года) следует ожидать – как надеются многие на Западе – появления в Китае конституционной демократии на базе среднего класса по европейско-американской модели. (Не будем забывать, что Тайваню понадобилось около 60 лет на переход – при внушительной поддержке и сочувствии Штатов – от авторитаризма к конституционной демократии.) Таким образом, перед Китаем открываются два пути сохранения национального единства в современных условиях (упрощенного доступа к внешнему миру, активизации общения по Интернету, повышения уровня жизни – хоть и неравномерного), и ни тот ни другой путь не предполагает копировать западную многопартийную плюралистическую демократию. Первый из них, опасный, уже обсуждался: это модернизация Китая с превращением в агрессивную, нетерпеливую, ура-патриотическую и националистическую державу, где власть и инициатива окажется в руках НОАК. Такой Китай будет опасен не только для окружающих, но и для самого себя.

Менее опасной для международного сообщества альтернативой националистическому Китаю, охваченному шовинизмом по образцу Европы XX века, может стать конфуцианство на современный лад. Политическая культура в Китае уходит корнями в глубокую древность и проникнута самобытными философскими представлениями о жизни, иерархии и власти. Понятие государственной гармонии, в которой единство обеспечивается авторитарными методами, но на словах проистекает из общности философского мировоззрения, где власть дается в результате меритократического отбора, а не открытого политического соревнования и где политическая стратегия диктуется «фактами», а не догматизируется, берет начало в далеком прошлом страны. Примечательно, что Дэн Сяопин неоднократно, вторя Конфуцию, призывал «искать истину в фактах».

Китайское руководство, кроме того, прекрасно осознает, что огромная прослойка стареющего контингента может сильно нарушить социальную сплоченность – тем самым ставя под удар конфуцианское понятие гармонии. (Президент Цзян Цзэминь на вопрос автора данной книги, что он считает главной проблемой для своей страны, не задумываясь ответил: «Слишком много китайцев».) Китайские официальные лица осознают растущую опасность, которой чревато все более очевидное социальное расслоение и то, что сотни миллионов граждан пока не получают никаких благ от проходящих в стране преобразований. В том числе и поэтому бороться с внутренней угрозой гармонии гораздо важнее, чем распространять свою доктрину на остальной мир.

Как бы то ни было, именно с понятием гармонии Китай все настойчивее пытается связать свой образ в глазах остального мира. Несмотря на руководящую роль партии, которая называет себя коммунистической, Китай не ассоциирует себя ни с классовой борьбой, ни с мировой революцией (в отличие от Советов), вместо этого опираясь больше на свое конфуцианское прошлое и буддийские корни. Показательно, что главным проводником его культуры за рубежом выступают несколько сотен активно открываемых по всему миру институтов Конфуция, построенных по образцу Британского совета и французского «Альянс Франсез». Помимо приобщения иностранцев к учению Конфуция, они постулируют и буддийское наследие Китая (объединяющее его с соседями). В практическом отношении из этого мало что можно вынести относительно глобальных намерений и стратегии Китая, однако упор на «мирное становление» и всеобщую гармонию по крайней мере предполагает возможность диалога и полноценной интеграции Китая в систему международных отношений.

При таких обстоятельствах в долгосрочной перспективе маловероятно, что Китай сможет не поддаваться давлению со стороны все более взаимозависимого и взаимосвязанного внешнего мира, отгородиться от которого если и удастся, то слишком дорогой ценой. Формирование среднего класса, ориентированного на международные реалии, многочисленные отучившиеся за границей, неизбежно завладевающая умами миллионов университетских студентов демократия как образ жизни и способ выражения своего человеческого достоинства, элементарная невозможность (даже для самой суровой политической верхушки) в эпоху интерактивного общения держать граждан под герметичным идеологическим колпаком – все это в совокупности подтверждает точку зрения, что модернизирующийся и богатеющий Китай тоже рано или поздно присоединится к демократическому большинству.

То, что к 2050 году китайское население значительно постареет (по аналогии с нынешней Японией, где 22 % жителей находятся в возрасте 65 лет и старше, а к середине столетия в эту категорию, согласно прогнозам, попадут 25 % китайцев), тоже говорит в пользу гипотезы, согласно которой вряд ли эти перемены будут такими же резкими, как в странах с потенциально взрывным демографическим преобладанием молодежи. И действительно, меняющаяся демографическая картина (с большей долей пожилого населения и среднего класса) сулит более постепенный переход к политическому плюрализму как к усовершенствованной политической культуре, сопоставимой с традициями Китая.

В этом формирующемся историческом контексте геополитическая роль Америки на новом Востоке будет принципиально непохожей на прямое участие в обновлении Запада. Там Америка выступает необходимым стимулом геополитической модернизации и даже территориального расширения. Тогда как в Азии участие Америки в многосторонних структурах, ненавязчивая поддержка развития Индии, тесные связи с Японией и Южной Кореей, терпеливое расширение как двустороннего, так и глобального сотрудничества с Китаем как нельзя лучше способствуют поддержанию равновесия, необходимого для стабильности крепнущего нового Востока.