9 сентября 1943 года вошло в историю Беллоротондо. К моменту официального торжества температура уже поднялась до сорока двух градусов, и два неопытных карабинера свалились от солнечного удара еще до начала церемонии. Карабинеры выстроились на площади в десять часов утра, за полчаса до предполагаемого прибытия епископа и губернатора, которые должны были торжественно открыть после ремонта памятник погибшим в Большой войне. Местные представители власти и церковнослужители также заняли свои места на специальном помосте, рядом с ними расположились ветераны Большой войны, оркестр и публика. Всем не терпелось поскорее покончить с официальной частью, большинство собравшихся думали только о предстоящем концерте и праздничном обеде.

Мэр приказал всем быть в полной готовности, чтобы начать церемонию, как только приедут гости, но по неизвестным причинам те опаздывали уже на полтора часа, и никто толком не знал, что делать. В момент, когда колокола церкви Иммаколаты стали бить полдень, упал без памяти первый карабинер, и ситуация начала выходить из-под контроля.

К этому времени карабинеры оставались единственными, кто продолжал стоять правильными рядами под палящим солнцем, а чиновники и клирики давно уже покинули свои места и укрылись в спасительной тени дуба на краю террасы. Музыканты и ветераны поспешили последовать их примеру и расположились под сенью двух рожковых деревьев в центре площади. Зеваки столпились на теневой стороне, которую защищали от солнца деревья и стена палаццо. В эту невыносимую жару зелень в саду Конвертини казалась необъяснимым чудом.

Синьор Маурицио, бывший глава Беллоротондо, сидел на стуле, который поставили для него в тени, и всем своим видом выказывал неодобрение новому мэру, своему сыну Маурицио, который все меньше и меньше контролировал происходящее. Люди волновались, в воздухе уже запахло скандалом, но тут донесся рев мотоцикла, взбирающегося по Корсо Двадцатого Сентября, и все с любопытством прислушались. Когда это адское изобретение въехало на площадь, с него слез муниципальный посыльный и поискал глазами администрацию.

– Господи боже, да приедут они наконец? Или мы тут все расплавимся, – ровно в этот момент проворчал мэр, не понимая, в чем дело.

– Если никто не умрет, это будет просто чудо, – добавил отец Констанцо, подтверждая пессимистичный прогноз представителя власти. Сутана у него прилипла к потной спине, под мышками виднелись два больших белых пятна от соли.

В этот момент упал без чувств второй карабинер, после чего события словно ускорились. Посыльный привез телеграмму для мэра. Бедняга прочитал ее и еле устоял на ногах.

– Никто не приедет. Прошлой ночью король бежал из Рима и укрылся в Бриндизи, – наконец вымолвил он. – Все местные власти с епископом и губернатором во главе поехали туда, чтобы приветствовать его.

– Король и епископ в Бриндизи, а мы здесь, на этой адовой жаре, в окружении толпы деревенщины, которая только и ждет, пока мы уйдем, чтобы начать танцы, – пожаловался настоятель приходскому викарию. Еще одно большое пятно от пота проявилось на его сутане, на сей раз посередине спины.

Все взгляды были устремлены на мэра, все ждали его указаний, но Маурицио-младший был настолько выбит из колеи, что не мог ничего предпринять.

– Ладно, покончим с этим, – сказал отец Констанцо, мечтавший только о том, чтобы вернуться в приходской дом и включить радио.

Настоятель сделал знак оркестру – тот заиграл военный марш – и подал руку мэру, который замер в растерянности, затем созвал остальных официальных лиц, те построились неровной колонной и торопливо двинулись к центру площади.

В соответствии с программой на трибуну поднялся местный поэт и начал читать ужасные стихи. Читал он тоже скверно, и температура на площади, казалось, внезапно повысилась еще на несколько градусов. Отец Констанцо расстегнул сутану почти до пупа и утер платком вспотевшую грудь. Командир карабинеров последовал его примеру и расстегнул насквозь пропотевший китель. Бывший мэр Беллоротондо, не поднимаясь со своего стула, вырвал веер из рук жены и стал судорожно им обмахиваться. Несколько карабинеров в почетном карауле стояли покачиваясь, и казалось, что они тоже вот-вот упадут в обморок.

Мэр выглядел все более и более жалко. Он снял пиджак и ослабил узел галстука, а сам галстук забросил за спину. Растрепанная челка прилипла ко лбу, рубашка обрисовала потный живот. Мэром овладела паника, но неожиданно, когда все уже боялись худшего, на него вдруг снизошло спасительное озарение: он захлопал в ладоши, показывая таким образом, что чтение стихов окончено; остальные, не желая больше ни минуты терпеть эту убогую декламацию, подхватили аплодисменты. Поэт вообразил, что восторги адресованы его стихам, и, дождавшись момента, когда публика немного утихла, попытался продолжить чтение с еще большим воодушевлением. Тут мэр в ужасе подскочил к нему, обнял и увел с трибуны. Площадь ответила бурными аплодисментами, самыми искренними с того момента, как Маурицио-младший сменил на посту своего отца.

Однако идиллия в отношениях народа и власти была недолгой и развеялась как дым, когда мэр снова появился на трибуне, достал из кармана наброшенного на плечи пиджака пачку листов и явно вознамерился зачитать речь, которую приготовил для епископа и губернатора. Гул недовольства пробежал среди собравшихся.

– С этого придурка станется читать до тех пор, пока все карабинеры не попадают с ног, – громко сказал один из ветеранов, наблюдая за происходящим рядом с Тощим в тени рожкового дерева.

Должно быть, мэр его услышал, а может быть, он еще не пришел в себя после овации, которой удостоили его жители, потому что неожиданно сжалился над несчастными земляками, бывшими на грани обморока, и решил облегчить их участь. Он сунул свою речь обратно в карман, спустился с трибуны, подошел к памятнику и одним движением сорвал с него итальянский флаг, открыв новую памятную доску с выгравированными именами сорока двух местных уроженцев, павших в Большой войне. Затем вернулся на трибуну и прокричал:

– Памятник открыт! Да здравствует Беллоротондо! Да здравствует Италия!

Площадь ответила ему новой овацией и – неожиданно – криками «Да здравствует мэр!». Сам мэр удивился больше всех. Люди были счастливы, что можно пропустить остальные пункты программы. Вот-вот должен был начаться праздник.

– А «Королевский марш»? – умоляющим тоном спросил мэра командир карабинеров.

– Распорядитесь сами. Только, прошу вас, пусть оркестр не затягивает. Давайте уже покончим с этим.

Оркестр заиграл первые такты «Королевского марша». Вдруг в толпе несколько ветеранов во главе с Тощим затянули первый куплет гимна Мамели, Fratelli d’Italia, который был для них истинным национальным гимном. Застигнутый врасплох командир карабинеров потребовал от оркестра играть громче и живее, но марш звучал еле-еле – музыканты выжидали, на чью сторону склонится большинство. Ветераны, стоявшие в тени рожковых деревьев, с жаром подхватили первую строфу республиканского гимна, и через несколько секунд к ним присоединились и местные фашисты, также презиравшие монархический гимн:

Fratelli d’Italia, l’Italia s’è desta, dell’elmo di Scipio s’è cinta la testa. Dov’è la Vittoria? Le porga la chioma, ché schiava di Roma Iddio la creò… – выкрикивала все площадь, заразившись энтузиазмом Тощего и компании. Ведь, по сути, праздник был в их честь и в честь их боевых товарищей, сложивших головы в окопах двадцать пять лет назад, с 1915 по 1918 год. Поэтому тетя еще до начала торжества отказалась от приглашения сидеть на трибуне и сейчас с чувством пела, стоя среди крестьян и бывших солдат. Этот праздник был и в честь Вито Оронцо. И в честь Антонио, мужа Франчески.

Музыканты были настроены празднично, так что, уловив дух протеста, витавший на площади, они недолго думая поддержали большинство. Повернувшись спиной к командиру карабинеров, который все еще пытался заставить их исполнять «Королевский марш», они бодро заиграли начало гимна Fratelli d’Italia под бурные аплодисменты собравшихся.

Анджело наблюдал за происходящим из сада палаццо, стоя по ту сторону стены, и, убедившись в полной победе республиканского гимна над «Королевским маршем», дважды перекрестился. Он унаследовал дом, и не прошло и месяца со дня смерти Анджелы Конвертини, как переехал, что недвусмысленно свидетельствовало о его жажде быть признанным в качестве нового Синьора Беллоротондо.

Как раз когда он крестился второй раз, пришла Кармелина. Его жена полагала, что торжество обернулось гигантской катастрофой, и воспользовалась неразберихой, пока командир карабинеров препирался с оркестром из-за гимна, чтобы покинуть ряды официальных лиц и удалиться в свой сад через боковую дверь. Ей не терпелось узнать мнение мужа, который решил оставаться дома до приезда епископа и губернатора и только тогда выйти. Да и то лишь из вежливости, потому что после официальной части все важные гости были приглашены на обед в палаццо, так что можно было и не спешить с приветствиями.

– Какой кошмар! Получается, король перевез двор в Бриндизи и все отправились туда!

Лицо у Кармелины было растерянное, она искала поддержки у мужа. Но, вглядевшись в его глаза, поняла, что он и сам не в лучшем состоянии.

– Ты уверен, что тебе не нужно было выйти и показаться на площади? – спросила она.

– Все это мероприятие – ошибка, но в любом случае там были мэр и настоятель, которые меня представляли. А что это за аплодисменты я слышал в начале?

– Хлопали мэру.

– Не может быть! Что же он сказал?

– Ничего! Люди были рады, что он ничего не сказал! Он спрятал речь в карман и просто открыл монумент.

– Господи, я совсем ничего не понимаю! Король и двор в Бриндизи, дуче в тюрьме; народ аплодирует власти, которая ничего не говорит; крестьяне навязывают свой гимн; идиот-священник и идиот-мэр идут на поводу у ветеранов и устраивают торжество по случаю ремонта памятника жертвам Большой войны… Разве они не понимают, что все это оскорбляет немцев?

– Мне и в голову не приходило, что их может обидеть такой скромный памятник…

– А вот может! В той войне они были враги! – Анджело набрал в легкие воздуха и продолжил испуганным голосом: – И будто этого мало, наш сын, такой же идиот, рядится то в солдата, то в полицейского и гоняется за антифашистами по окрестным деревням; наша племянница Джованна возвращается домой, чтобы плести тут интриги, а до того разгуливала по всей Европе в компании бывших бойцов Интербригад; наш племянник Витантонио – дезертир, который прячется в горах. Наверное, оба стали коммунистами… А если придут коммунисты, они нас вздернут на первом фонаре.

Кармелина перекрестилась:

– Пресвятая Дева! Что ты такое говоришь!

Она поспешила в дом и тут же показалась снова, неся в руках четки.

– Что ты делаешь? – сердито спросил Анджело.

– Прочитаем розарий за нашего сына. А потом за короля.

– Розарий?.. Уже пора читать «Ангел Господень…»! Ты с ума сошла. Наш мир рушится, а ты тут со своими четками! – закричал Анджело в сердцах, выпрямившись и подталкивая ее к дому.

Она никогда не видела его таким и испуганно пошла назад. Дойдя до двери и намереваясь скрыться в гостиной, Кармелина услышала, что муж ее зовет:

– Вернись! Пожалуй, и правда стоит обратиться к божественному провидению! Франко у нас сражается на стороне фашистов, Витантонио и Джованна сделались антифашистами, а деревенские дураки провоцируют немцев. Мы пропали. Кто бы ни победил, у всех к нам будут счеты. Ничего хорошего из этого не выйдет.

Он взял дрожащей рукой четки, которые протягивала ему жена, и съежился в плетеном кресле.

– Начинай ты, – сказал он.

– Что будем читать? «Ангел Господень» или розарий?

– Прочтем все, – ответил Анджело. Он перекрестился и начал: – Крестным знамением избави нас от врагов наших, Господи Боже наш. Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь…

Затем они прочли молитвы «Отче наш», «Радуйся, Мария», «Слава в вышних Богу» и «Верую». Когда начали читать «Славься, Царица», Анджело прервался. Сдавленным от еле сдерживаемых рыданий голосом он объявил:

– Мы едем в Венецию, к сестре. Юг для нас уже небезопасен. – И вернулся к молитве.

На сей раз Кармелина испугалась всерьез. Она перебирала рукой медальоны с изображениями святых и бумажные иконки, которые носила в кармане.

Вышедшие в сад кухарка и горничная застали обоих врасплох. Женщины хотели узнать, что делать с обедом, приготовленным в честь епископа и губернатора.

– Забудьте про ваш обед и сядьте помолитесь с нами, – приказал хозяин дома, готовый перейти к «Ангелу Господню».

Затем, хотя это ни с чем не вязалось, он прочел дрожащим голосом покаянную молитву:

– Господи Иисусе Христе, истинный Бог и Человек, Создатель, Отец и Спаситель мой, поскольку милосердие Твое бесконечно и поскольку я люблю Тебя превыше всего, плачу в сердце своем о своих прегрешениях…

Здесь Анджело уже откровенно всхлипывал, а услышав собственный голос, произносящий «и плачу, ибо можешь наказать меня вечными адскими мучениями», он утер нос рукавом пиджака. Анджело прочитал одну за другой молитвы розария, посвященные всем тайнам – радостным, скорбным и славным, а после литаний прибавил молитву архангелу Михаилу и еще несколько, которых служанки никогда не слышали.

В час, когда обыкновенно пили кофе, явились мэр и отец Констанцо – в надежде, что, несмотря на отсутствие более высоких гостей, Анджело оставил в силе направленное им приглашение. Едва войдя, они растерянно переглянулись: хозяева и прислуга сидели в саду под портиком, повторяя псалмы, которые Анджело читал по старому молитвеннику отца Феличе.

– Садитесь. Садитесь и молитесь. Хорошо вы себя показали на этом оскорбительном для наших немецких друзей торжестве.

– Чтобы поднять боевой дух тех, кто сражается сейчас, нужно было воздать должное погибшим в прошлой войне. Памятник уже на куски разваливался… – стал защищаться мэр, расхрабрившись от недавних одобрительных выкриков на площади.

Священник, сраженный столь безмерным религиозным рвением Анджело, решил промолчать.

– Так знайте, что вы все испортили. Могли бы подождать и посмотреть, чем дело кончится… А сейчас, что бы ни случилось, мы в заднице!

И поскольку мэр со священником не знали ни что происходит, ни что может произойти и не понимали, о чем им толкует Анджело Конвертини, то присоединились к молящимся и стали возглашать псалмы в роскошной тени бугенвиллей и жасмина, которые синьора Анджела собственноручно посадила пятьюдесятью годами ранее.

Назавтра Анджело и Кармелина второпях заперли палаццо, покинули Беллоротондо и бежали – подальше от беспокойного юга. Никто не понимал ни какую такую особенную безопасность могли они найти на севере, ни что толкало их в Венецию, которая в силу географического положения рисковала дольше других регионов подвергаться превратностям войны. Но для Анджело все было ясно. В Беллоротондо он уже давно чувствовал себя слишком близко к народу, а в такое неспокойное время это пугало его. Венеция же была господским городом, и Анджело надеялся, что там все будут понимать, где чье место.