Нет, Джованны не было в палаццо и она не слышала инвектив Франко. Она тоже была в испанском аду, более чем в тысяче семистах километрах от Беллоротондо. Как раз когда ее двоюродный брат и итальянские добровольцы выходили из Жироны на север, следуя за франкистской дивизией «Наварра», она вместе с республиканцами в спешке отступала из Фигереса, отправляясь под бомбами фашистских мятежников в трудный путь к французской границе, и 6 февраля 1939 года между двоюродными братом и сестрой было всего сорок километров, но никогда еще они не были так далеки друг от друга. Джованна всегда презирала Франко, но теперь между ними легла пропасть. Он шел вперед вместе с фашистскими добровольцами – она отступала с остатками республиканской армии. Он был готов убивать, чтобы доказать свою мужественность, – она пошла бы на убийство только ради спасения чьей-либо жизни. Он все бы отдал, чтобы понравиться кузине, – она находила утешение лишь в ненависти к тем, кто затопил Европу кровью.

Лишенная душевного равновесия откровениями тети, Джованна холодно простилась с бабушкой и в спешке покинула Беллоротондо. За четыре дня она доехала на поезде из Италии до юга Франции; еще четыре дня понадобилось, чтобы пересечь границу и добраться до Барселоны. Всего две недели назад она встретилась с Сальваторе и группой бойцов, отказавшихся осенью выполнить приказ о выводе Интербригад. С тех пор они непрерывно отступали. Они шли той же дорогой, только в обратном направлении, на север, вместе с печальными вереницами замерзших, голодных мужчин и женщин, искавших спасения в Пиренеях. Они шли, механически переставляя ноги, колоннами, строй которых нарушали лишь налеты вражеской авиации.

– Maledetti sparvieri! – кричала Джованна, завидев в небе среди атакующих бомбардировщиков итальянские «Савойя-Маркетти 79».

Беженцы тащили узлы с матрацами и кухонной утварью. Джованна шагала позади старухи с безумным взглядом, в руках у которой была пустая клетка: в порыве жалости она выпустила птиц на волю, когда поняла, что война проиграна. Эти несчастные оборванцы несли все, что у них оставалось, и надеялись с помощью этой рухляди начать новую жизнь.

Они отступали всего четырнадцать дней, но каждый день стоил года, а вместе они равнялись вечности. Прошлое казалось чем-то невозможным. Как быстро канула в небытие обычная жизнь! О чем думали в Европе в те три года, что испанцы убивали друг друга? Где были те, кто писал запрещенные книги, которые Джованна читала, обернув в цветную бумагу, чтобы бабушка не догадалась? Где были те студенты, что ходили на тайные собрания в университете? Где была она сама? Три недели назад она писала письма, сидя в палаццо, а теперь находилась в другом времени, в другом пространстве, у нее были другие заботы. Ее окружала крайняя жестокость. И она сама себя не узнавала.

Когда они встретились с Сальваторе, то оставляли Барселону, назавтра – Матаро́, далее – Аренч, Бланес, Тоссу, Жирону… Сейчас они бежали из Фигереса, и Джованна задавалась вопросом, скольким из них удастся добраться до границы. Она переходила из одной колонны в другую, перевязывая раны, помогая идти старикам, чьи силы были на исходе, пытаясь скрасить последние минуты умирающих. Однажды кто-то позвал ее: «Сестра!» Она сразу поняла, что обращаются к ней, и откликнулась как ни в чем не бывало. Так, незаметно для себя, она превратилась в доброго ангела этих отчаявшихся людей и стала сестрой милосердия.

Лишь вечером она проводила несколько часов с Сальваторе. Она еще не улучила минуту, чтобы поведать ему об открытии, сделанном благодаря бабушкиному письму епископу Отранто. Сальваторе обнимал ее, и ей было хорошо. Но, засыпая, она думала о Витантонио. Джованне хотелось обнять его, сказать, что никакие они не брат с сестрой, что она скучает. Но она поклялась тете, что сохранит все в тайне. Поэтому она бежала в Испанию.