В Савеллетри, на побережье, Витантонио и Джованна жили в доме бабушки вместе с семьей Франко и часто встречались с другими двоюродными братьями и сестрами, которые жили отдельно в собственных домах. Доната приезжала в гости на пару недель, но потом оставляла детей на попечение бабушки и тети Кармелины, а сама возвращалась в дом на площади Санта-Анна или гостила у Кончетты. Дети боялись отъезда Донаты, потому что тетя Кармелина Ферранте, жена дяди Анджело, была печальной и робкой женщиной, отчего порой просто невыносимой. Она из-за всего волновалась, во всем умела видеть плохое и всегда ожидала худшего.

Стоило кому-то простудиться, она подозревала воспаление легких. Едва у человека учащалось дыхание – угадывала туберкулез. Если подруга беременела, Кармелина беспокоилась, не родится ли уродец. А если один из многочисленных кузенов Конвертини заболевал, она видела единственный выход в том, чтобы прервать каникулы во избежание страшной эпидемии, угрожавшей жизни всех младших членов семьи.

Если случалось отправиться куда-нибудь на машине, Кармелина воображала тысячи возможных происшествий. Путешествуя по железной дороге, она боялась, не сойдет ли поезд с рельсов. А оказавшись в море, приказывала всем сидеть смирно, чтобы корабль не опрокинулся. Летом, если Анджело предлагал пить кофе в саду, она ни за что не соглашалась, потому что лето – очень коварное время и погода может перемениться в любой момент. Однако если становилось только жарче и ее прогноз не подтверждался, то находила новую опасность – тепловые и солнечные удары. В сентябре, увидев одинокое облачко на чистом и сияющем небе, крестилась и восклицала:

– Господи Боже, опять!

– Что такое? Что случилось? – растерянно спрашивал дядя Анджело, вечно пребывавший в полусонном состоянии.

– Туча вон там, у самого горизонта. Снова надвигается буря!

– Вон то облачко? Матерь Божья, я женился на чокнутой!

– Летние бури всегда налетают неожиданно, – настаивала Кармелина, приказывая слугам «на всякий случай» убрать подушки и покрывала из беседки.

Франко рос таким же невменяемым, как его мать, и Витантонио и Джованна никак не могли привыкнуть к этой тронутой семейке. Если детям случалось вспотеть, тетя не позволяла им утолить жажду, потому что в прежние времена один испанский король умер, напившись холодной воды после игры в мяч. Если они шли на пляж, то должны были надеть шляпы и рубахи, чтобы защититься от солнца. Если были волны, заходить в воду было нельзя, и даже если море было совершенно спокойным, запрещалось приближаться к скалам, потому что водовороты затягивали купальщиков, потом и тело-то не найти. После еды купаться можно было не раньше чем через три часа – тетя впадала в панику при одной мысли о завороте кишок. Разумеется, нельзя было нырять, потому что они могли сломать шею или умереть от сердечного приступа в результате перепада давления.

Когда же являлись малейшие подтверждения ее опасениям и возникали самые незначительные неприятности, тетя Кармелина провозглашала, что надвигается катастрофа. Благодаря своим маниям она получила прозвище «тетушка Напасти», придуманное Джованной. Впервые услышав его, бабушка и Доната сделали вид, что не обратили внимания, но, оставшись наедине, от души посмеялись остроумию девушки и с тех пор только так и называли Кармелину между собой.

Если же случалось что-то по-настоящему серьезное, на тетю Кармелину находило религиозное рвение и она ежеминутно жаждала исповедоваться, чтобы ей простились несуществующие грехи, поскольку была убеждена, что только так может умерить божественный гнев, вызванный недостаточным благочестием отдыхающих. Отец Феличе избегал ее, оправдываясь тем, что неправильно и неразумно исповедовать членов собственной семьи, но священнику из Савеллетри деваться было некуда, хотя он и боялся встреч с ней в исповедальне: стоило ему проявить хоть намек на строгость, она истерически каялась, если же отпускал грехи слишком быстро, по ее мнению, то сердилась и требовала более суровых епитимий.

– Иногда она с рыданиями кается, что ела шоколад в неподобающее время или положила себе порцию побольше, и требует, чтобы я наложил епитимью, как будто она кого-то убила или ограбила. Будь моя воля, я бы сразу отправил ее в ад как надоедливую неврастеничку, да простит меня Господь, – в бешенстве признался однажды священник из Савеллетри отцу Феличе, когда эксцентричная прихожанка едва не заставила его поколебаться в вере.

По семейной традиции на Успение Конвертини переезжали на пару дней в засушливую Альтамуру, в палаццо Ферранте – фамильный дом тети Кармелины. Уезжали с побережья накануне праздника на машинах бабушки и дяди Анджело, и дети всю дорогу ныли, потому что боялись братьев Ферранте, живших в основном в Неаполе и еще более чокнутых, чем тетя Кармелина. Однако, оказавшись в Альтамуре, они забывали о своем недовольстве и с радостью погружались в суматоху, царившую в городе по случаю большой летней ярмарки.

Пятнадцатого августа заканчивался сельскохозяйственный год и истекали контракты работников по найму. Поэтому в столице Альта-Мурджи сходились все: хозяева, управляющие, фермеры, работники и поденщики. В базарный день кругом покупали, продавали, заключали соглашения, предлагали и отвергали работу, подписывали договоры на сдачу квартир, ферм и угодий – и все условия оставались в силе до пятнадцатого августа следующего года.

Ярмарка проходила на площади перед собором, и все сделки – неважно, крупные или мелкие – совершались там. Но прежде все собирались на мессе – для крестьян и работников это был случай увидеть хозяев и рассмотреть столичные моды. Семьи Ферранте и Конвертини приходили из палаццо в собор вместе. Витантонио привык, что в Итрийской долине крестьяне живут в разбросанных среди полей или на окраинах деревень труллах, и в Альтамуре его изумляло, что здесь фермеры проживают прямо в городе и каждый день встают в четыре, чтобы отправиться в неблизкий путь к своим наделам. В праздничные дни их повозки выстраивались в ряд за городскими стенами напротив двухэтажных домов, где в полуподвальных помещениях стояли мулы, на первом этаже помещались кухня и спальня, а на втором хранилось зерно.

Когда-то собор в Альтамуре внушал детям страх, потому что фасад охраняли два каменных льва, столь же свирепых, как и в церкви Иммаколаты в Беллоротондо. Но позже они уже смеялись над своими прежними страхами и после окончания мессы останавливались возле львов, чтобы засунуть руку им в пасть. Джованна никогда не нарушала этого обычая, заметив – сначала с неудовольствием, – что, пока она стояла у львов, выходившие из собора парни не сводили с нее глаз. Витантонио приходил в отчаяние и торопил ее, но в конце концов ему все равно приходилось ждать, пока дядья поздороваются со всеми по очереди местными землевладельцами, назначавшими друг другу встречи на Корсо Федерико Второго. И лишь поприветствовав всех влиятельных людей округи, семья начинала обходить ярмарку.

Вот и сегодня дядя Анджело, прямой как палка, возглавлял шествие; он распоряжался семьюстами гектарами земли, принадлежавшей семье Кармелины, потому что его неаполитанские шурины оказались совершенно неспособны к ведению хозяйства. Они всегда пересекали площадь по диагонали, чтобы поздороваться с управляющим и капо массаро, которые все утро заключали сделки по купле-продаже животных. На другом конце площади Джованна различила фигуру Галассо, соседа Кончетты и Тощего, который говорил с главой крестьян-арендаторов. Галассо держал за руку безутешно рыдающего Микеле. Джованна с недоумением наблюдала за ними. Собственно, ее внимание привлек малыш, потому что его отца – в шляпе, пиджаке и при галстуке – она ни за что бы не узнала даже вблизи.

– Микеле! Что вы тут делаете? – в изумлении окликнула она своего ученика.

Малыш бегом бросился в объятия Джованны. Она подняла вопросительный взгляд на старшего Галассо.

– Я пришел отдать его в работники. Нам повезло, Микеле сочли сообразительным и берут в пастухи.

– Ради всего святого! Ему же всего шесть лет!

– А дома еще шесть ртов, всех не прокормишь. На ферме Ферранте он хотя бы будет сыт.

Услышав эту фамилию, Джованна почувствовала, что земля уходит у нее из-под ног. Ферма принадлежала дядьям, она была там однажды и увидела достаточно, чтобы устыдиться обращения с работниками. Люди спали в сараях, куда хороший хозяин не поставил бы и лошадь. Она представила себе там Микеле на грязной соломе, одного-одинешенька больше чем в дне пути от дома, в окружении несчастных, очерствевших людей, думающих только о том, как бы самим выжить в нечеловеческих условиях, и ей стало плохо. Малыш цеплялся за ее ноги, но ей нечем было утешить его. Ей самой оставалось только плакать.

Когда они покидали ярмарку, Джованна подошла к дяде Анджело и попросила приказать арендаторам и работникам хорошо обращаться с Микеле.

– Лучше не вмешивайся. В зависимости от сезона у нас бывает до сотни работников и больше, и мы не можем создавать особые условия для каждого, если хотим, чтобы работа шла гладко.

– Но он совсем ребенок, ему шесть лет!

– Ты оказываешь мальчику скверную услугу, балуя его. Галассо хотели устроить его на работу – и устроили. Можно только порадоваться.

Джованна повернулась к дяде спиной и ни с кем больше не разговаривала до конца дня. Она не произнесла ни слова и на следующее утро, и по дороге обратно на побережье. Только однажды нарушила молчание, чтобы отвести душу с Витантонио:

– Сальваторе прав. Хозяева Альта-Мурджи – бессердечные сукины дети…

Бабушка резко оборвала ее:

– Что за выражения! Чтобы я больше такого не слышала. В последнее время меня беспокоит твоя строптивость, а твоя невоспитанность категорически непростительна! – Затем, словно разговаривая сама с собой, бабушка добавила: – Эта кучка гордецов и правда ни на что не способна. Они не додумываются посадить оливы и виноградники. Сто лет пройдет, а они так и будут сеять пшеницу, ожидая, что случится чудо и прольется дождь или что правительство будет выплачивать им щедрые компенсации за отсутствие урожая.