48
Нолан

Иногда, проснувшись утром, я закрываю глаза и пытаюсь вернуться назад. Найти ту трещину во Вселенной, где время легко трансформируется, где все можно изменить.

Почему он не поговорил со мной? По мнению родителей, я должен принять то, что ответов на некоторые вопросы мы никогда не получим. Достаточно того, что нам известно, и не надо ничего никому доказывать.

Ирония судьбы. Потому что я действительно знаю о многих вещах, но доказать их не могу. И никому они не интересны. Для родителей это слишком. Для себя они объясняют случившееся странным стечением обстоятельств – и предпочитают не думать о том, что мы с Кеннеди наткнулись на одно и то же независимо друг от друга. Им проще отмахнуться от нас, чем принять то, что происходит.

А мы не в состоянии объяснить, как я услышал слова Кеннеди той ночью, почему мне показалось, что это мой брат просит о помощи. «Помогите нам. Прошу». Как прорвалось ее послание? А я могу объяснить. Только слушать меня никто не будет. Ничего нельзя доказать наверняка.

Им проще считать, что мы встретились, потому что живем неподалеку, потому что у нас общий круг знакомых. Им проще объяснить мое предчувствие интуицией, но никак не самим предчувствием. И так во всем и со всем. С помехами, которые я постоянно слышал и которые были предупреждением о том, что случится в тот день. С бейсбольным полем, на которое меня потянуло. С Кеннеди, которую я научил держать биту. А они все хотят списать на совпадения и высокую температуру. На то, что мы ищем несуществующие связи и верим в выдуманную закономерность.

Но иногда поздно вечером я пересматриваю видеозапись сигнала из комнаты Лайама. А когда она заканчивается, я снова чувствую его – воспоминание о пульсирующем в ладони сигнале. Как будто это Лайам держал меня за руку. И считал. И звал. «Нолан, давай…»

На телефон приходит сообщение: «Ты готов?» – «Уже еду», – отвечаю я и захлопываю ноут. Похоже, я готов сказать все, что хочу. Иногда я сам не понимаю, как мы встретились и зачем. Ради Элиота или ради нее? Ради моего брата или ради меня? Ведь все связалось в такой тугой узел, что распутать его невозможно. А может, в этом и дело. Вот что мы пытаемся объяснить.

Я заезжаю за Кеннеди. Она прибирается в сарае, фотографирует оборудование Элиота на телефон. Наверное, на случай, если мы придумаем, как включить это в нашу историю. Я захожу внутрь и теперь вижу не просто помещение, где уже был, а место, где Кеннеди пряталась – одна, темной ночью, в грозу. И вот она стоит передо мной: девушка, снова вырвавшаяся на свободу. Она притягивает меня к себе, кладет голову мне на плечо, а я обнимаю ее.

Мы идем через поле. То поле, по которому она бежала к дому сквозь грозу – совсем одна, в ночь, когда ее жизнь раскололась надвое. Спускаемся за Лидией в подвал. Там, напротив компьютера, уже сидит на диване Марко. Он машет нам в знак приветствия, и Кеннеди кивает в ответ.

– Ну, – говорит Лидия, показывая на маленький микрофон, установленный на столе, – все готово. Просто нажимаете кнопку и говорите…

– Вот так?

– Вот так.

Кеннеди подвигает микрофон ко мне.

– Будешь первым?

– Лучше ты.

Мы пообещали друг другу рассказать, как все было. Все без утайки. Рассказать о плохом и о хорошем, о том, что опустошало нас, и о том, что давало надежду. О том, что мы знаем и во что верим. И отправить запись в эфир – а вдруг ее кто-нибудь услышит. Лидия вызвалась нам помочь: загрузить файл и сделать так, чтобы его можно было найти в сети.

А вдруг некто или нечто где-то рядом? Слушает нас. Слушает с интересом. Ищет, как искали мы. Сидит всю ночь перед монитором, отправляет вопросы в пустоту и ждет, пока что-нибудь прояснится. И что бы этот некто ни искал, надеюсь, однажды это приведет его к нам.

Мы хотим рассказать о том, что случилось с нами – и что происходит сейчас. И убедить, что это не конец истории. Было начало, будет и продолжение. И нет этому конца.

Я киваю Кеннеди, и она начинает.