II

Нужно признаться, что пока я не решил это написать, то нечасто думал о ней. Первым моим воспоминанием стал один летний июльский вечер. Накануне ночью лил такой сильный дождь, какой наверняка частенько бывал миллионы лет назад – скажем, в эпоху плейстоцена или триаса. При такой погоде я всегда вспоминал мое беззаботное детство – маленький, я лежу на кровати, слушаю шум непрекращающихся потоков воды и представляю, что они льются с низкого, красноватого неба времен доисторической эры: огромные капли падают на непривычную нам зелень, на пугающих существ, на таящие опасность пейзажи, – этот проливной дождь был больше похож на потоп, чем на обычный ливень. Я даже вспомнил, что нам рассказывали в школе на уроках религии: как поднялись подземные ручьи, разверзлись врата рая и начался сильнейший ливень, продолжавшийся сорок дней и сорок ночей.

На следующее утро темные дождевые облака покрывали большую часть неба, но дождь уже шел не так сильно и время от времени совсем прекращался. В Бомбее из гостиной в квартире моих родителей, которая располагалась на первом этаже многоэтажного дома можно было без труда увидеть море. Оно находилось буквально в нескольких метрах от оркестровой беседки на набережной в районе Бандра, где во времена британской колонизации каждый вечер звучала живая музыка. Сейчас между домом и морем проходила дорога, которую разделял надвое небольшой треугольный участок зеленого газона, где в центре стояли две массивные серебряные статуи, изображающие большие кубы, прямоугольники и прямые линии: творение в стиле кубического примитивизма установили по решению одного из членов муни ципалитета. На пьедестале была написана известная цитата:

На приморскую набережную длиной в милю, где была не только оркестровая беседка, но и множество скамеек с высаженными рядом мангровыми деревьями, по вечерам стекались влюбленные парочки.

Аравийское море, которое большую часть года напоминало тихое озеро, во время муссонов покрывалось волнами и изредка штормило, но тем утром оно было куда агрессивнее, чем обычно. Белые волны разбивались одна за другой о черные прибрежные скалы. Казалось, что море так разлилось, что еще чуть-чуть – и перельется через каменную стену и затопит всю набережную. Облака на горизонте были чернильного цвета. Вдалеке я разглядел красный корпус рыболовецкого судна. С берега оно выглядело как бумажный кораблик, который вот-вот распадется на части в пучине диких темно-серых волн, которые кидали его из стороны в сторону.

В десять утра у меня была назначена встреча на острове Колаба, а это означало, что мне нужно выехать пораньше, чтобы не попасть в жуткую пробку. В то время еще не был построен морской мост Бандра-Ворли, поэтому, чтобы преодолеть расстояние в двадцать километров, могло потребоваться два часа, так частенько и происходило. Буквально через пару лет между Осушенными территориями островов (так их называли) открыли мост, и все удивлялись, как его так быстро сумели построить, ведь изначально в море были вбиты только несколько свай – и проект обещали закончить лишь спустя несколько десятилетий. Интересно, насколько сильное давление оказал Всемирный банк на проржавевший механизм из коррумпированных политиков, чиновников и строительных компаний, чтобы они начали работать быстрее?

Сильный ливень, прошедший ночью, затопил и размыл дороги, а значит, перспектива долгой изнурительной поездки на остров была неизбежна. Я вышел из дома чуть позже восьми. Встретил водителя отца, Амита, у которого обычно рабочий день начинался позже, но, видимо, в то утро его попросили приехать раньше. Когда я доехал до залива Махим, снова полил сильный дождь. Хотя дворники, не переставая, бегали по стеклу туда-сюда, я едва мог разобрать, что впереди, а повернув голову в сторону пассажирского окна, я уже ничего не мог разглядеть за плотным потоком воды. Казалось, сейчас затопит весь мир. Примерно через двадцать минут ливень потихоньку стал слабеть, я снова обрел способность видеть сквозь льющиеся потоки воды, и мир вокруг стал напоминать картину художника-импрессиониста. В месте, где всегда приходилось постоять в пробке, рядом с мечетью Хаджи Али, я увидел, что длинная дорожка, соединяющая ее с сушей, была затоплена водой, и казалось, что мечеть, окутанная легкой дымкой, парила в воздухе, избавившись от уз, соединявших ее с берегом. Обычно вдоль этой дорожки сидели попрошайки, искалеченные и больные люди, мимо которых неиссякаемым потоком проходили верующие, идущие то в мечеть, то обратно. Я был настолько очарован видом сказочного замка, в который она превратилась, что даже перестал замечать окружающую меня действительность, полную человеческих страданий и просьб о помощи. Когда на светофоре загорелся зеленый, мальчики, продававшие даже в такую погоду подделки известных брендов, книги с различными практическими советами и глянцевые журналы, тут же исчезли, а машина тронулась с места, оставляя волшебный вид далеко позади.

В тот же вечер, где-то около шести часов, мы с папой сидели и спорили, стоит ли нам пропустить перед ужином стаканчик-другой виски с содовой, как в дверь раздался звонок.

– Кто бы это мог быть? – раздался мамин голос. – Для Рену рановато…

Рену была нашим поваром.

Я поднялся, чтобы открыть дверь. Рену стояла на пороге. Даже не стояла, а еле держалась за дверной косяк, чтобы не упасть, стоя на носочках. Ее лицо казалось настолько сухим, будто всю его влагу впитали глаза, красные от слез. Волосы, которые она обычно тщательно собирала в пучок на затылке, были растрепаны и торчали в разные стороны.

– Вы в порядке? – спросил я и затем повернул голову, чтобы сказать маме, уже подходившей к дверям. – Это наша тетушка.

Почему-то я никак не мог заставить себя называть ее по имени, да еще и добавляя к имени индийское ди, что означало «сестрица», или маши, «тетушка», хотя оба варианта считались вполне нормальными и привычными.

– Я всю ночь не сомкнула глаз, – начала Рену. – Полицейские приехали на фургонах и приказали освободить наши дома. Уровень воды в море поднимался из-за дождя, и они предложили нам эвакуироваться, думали, что наши джопри затопит водой. – Она еле могла стоять на ногах. – Я не спала ни минуты. Они разогнали нас около десяти, приказали возвращаться к полуночи, но затем снова приехали в два часа ночи и выгнали нас. Мне пришлось работать весь день после бессонной ночи…у меня уже просто слипаются глаза. Я подумала, что, придя к вам пораньше, я бы что-нибудь быстренько приготовила и потом… я… я бы смогла…

Меня глубоко тронуло ее чувство долга и ответственности.

– Ничего не надо делать. Идите сейчас же домой, вам не нужно сегодня готовить. Отправляйтесь домой и отсыпайтесь.

Мама добавила:

– Да, Рену, не беспокойтесь сегодня о готовке и идите домой.

Рену стояла в нерешительности. Даже в состоянии крайнего изнеможения она считала, что должна отказаться от того, что так легко ей дается. В ее представлении это было чем-то неправильным и ненормальным, что хозяева дома встали на сторону служанки, сами предложили то, о чем она боялась попросить. И все же я смог разглядеть в выражении ее лица облегчение, которое было сильнее профессионального долга.

Поэтому, прежде чем она успела сделать слабую попытку отказаться от столь заманчивого предложения – не потому, что она была неискренней, просто у нее уже не было сил на это, – я опередил ее, сказав:

– Тихо, ни слова больше. Мы с вами увидимся завтра утром, а пока вам нужно выспаться. Идите.

Она была не из тех людей, которые любят улыбаться или выражать другие положительные эмоции, но сейчас без труда можно было увидеть, как проступала благодарность на этом измученном лице, будто на фотобумаге под воздействием химической реакции проявлялся негатив кадра.

– Куда вы все пошли, когда вас попросили покинуть дома? – поинтересовался я.

– Мы сидели на дороге, вот там. – Она показала рукой куда-то на запад.

– Вы сидели в беседке на набережной, что почти напротив нашего дома?

– Да, там.

– Но ведь лил дождь…

Она несколько раз кивнула, что означало, что, несмотря на все трудности, она героически справилась с тяжелым положением.

– Послушайте, если такое снова произойдет, что вас выгонят из собственного дома, то вы, не задумываясь, приходите сюда и звоните в дверь. Я предупрежу охрану, что вы можете приходить хоть посреди ночи, и они вас пустят. Можете зайти и лечь спать здесь, в гостиной.

– Или на кухне. Вы можете поспать на кухне, – подхватила мама.

Мне очень захотелось повернуться и посмотреть на маму, но я сдержался. Это был старый спор между нами, и по ее словам я понял, что он в любой момент может разгореться вновь.

Вместо этого я продолжил смотреть на тетушку и подчеркнул:

– В гостиной намного просторнее. Приходите и спите здесь, если вам понадобится.

Это прозвучало слишком настойчиво.

Она помахала нам рукой дважды на прощание – когда только собиралась уходить и спустившись с лестницы вниз.

– Ача, ача, посмотрим, но думаю, что в этом не будет необходимости, говорят, что сегодня уже не будет сильного дождя.

Она еле заметно улыбнулась.

Мне хотелось еще о многом ее расспросить: как располагался квартал трущоб, скольких людей подняли из их постелей и заставили стоять под проливным дождем всю ночь напролет под предлогом защиты от наводнения, насколько близко находились трущобы к морю… но она уже ушла.

Первый раз я встретил тетушку в прошлом году, в один из моих привычных январских визитов в Бомбей.

Довольно быстро стало понятно, что она меня недолюбливает. Она была новой поварихой в доме моих родителей и служила там всего несколько месяцев. Родители всегда хотели, чтобы им готовил повар-бенгалец, поэтому тщательно обращали внимание на происхождение кандидатов. Повариха, работавшая до нее, была коли, женщина из Махараштры, из общины рыболовов. Оказалась, что она слишком непритязательна, да и культурные различия давали о себе знать – она не соответствовала изысканным вкусам бенгальцев. Моему отцу было около шестидесяти, матери – пятьдесят восемь, и для них было слишком поздно начинать экспериментировать с региональной индийской кухней, особенно если учесть тот факт, что они были бенгальцами, людьми которые не особо интересуются какой-либо культурой, помимо своей, будь то кулинария, язык, литература, искусство или что-либо еще, с чем еще было бы интересно ознакомиться.

Мама как-то жаловалась мне по телефону, что найти хорошего повара в Бомбее ужасно сложно, но уже через месяц поисков они нашли женщину, которая соответствовала их требованиям.

– Она работает в шести домах, но недавно один из них отказался от ее услуг, – сообщила мама. – Сейчас она в поисках других хозяев. Я очень надеюсь, что мне посчастливится переманить ее к нам.

– В шести домах? – удивился я, – Это же очень много. Как она успевает во всех управляться? Должно быть, она работает по двенадцать часов в день, если не по четырнадцать.

Когда мы созвонились в следующий раз, Рену уже работала у них. Насколько я помню, был июль или август, значит, это было за пять или шесть месяцев до того, как мы впервые с ней встретились.

В Лондоне у меня была проектная работа с гибким графиком в компании, стремившейся работать с прогрессивными идеями, выходящими за рамки привычных трендов. В таких журналах, как Wallfl ower, i-D, Wired, о моей компании отзывались как о передовой, внимательно относящейся как к своим сотрудникам, так и к условиям их труда. Эти утверждения были небезосновательны, поэтому мне удалось объединить все мои отпускные дни и уехать в Индию на весь январь.

До своего приезда я несколько раз спрашивал у мамы про нового повара, и она каждый раз была сдержанно оптимистична. Мама никогда не отзывалась об обслуживающем персонале восторженно, поэтому я расценил ее ответ как добрый знак. Подытожив все ее высказывания на эту тему, можно было заключить следующее:

– Да, она хорошо со всем справляется. Большую часть жизни она проработала за пределами Бенгалии, поэтому либо забыла, либо никогда не знала традиционной бенгальской кухни. Мне приходится ей объяснять, что и как нужно готовить. Однажды я увидела, что она кладет и лук, и чеснок в рыбное рагу. А еще она добавляет хинг почти во все блюда, представляешь? Уж не знаю, где она научилась так готовить. Понятное дело, что не у бенгальцев.

Так все и продолжалось, критика у мамы заменяла похвалу.

Я бы хотел немного рассказать о своих пристрастиях к еде, потому что это напрямую касается моего повествования. Живя в Лондоне, я готовил для себя и для своих гостей сам. Однако процесс приготовления пищи для меня значил куда больше, чем просто возможность утолить голод. Я любил вкусно поесть и поэтому часто думал о новых рецептах, различных способах приготовления пищи и кухнях народов мира. Возможно, именно из-за того, что мои пристрастия были широко известны, моим текущим проектом было написание и оформление книги о традиционной индийской кухне каждого из штатов. Один молодой редактор, специализирующийся на кулинарных книгах, приметил блог, автор которого собирал рецепты завтраков со всего мира, и упомянул о нем в кругу знакомых. По счастливой случайности среди присутствующих оказался и мой знакомый, считавший меня специалистом в отношении блюд индийской кухни, так и родился мой проект – нечто среднее между книгой о еде и книгой о путешествиях. Конечно, идея была не нова, но мы были полны эн тузиазма и решили, что в этот жанр необходимо добавить что-то свежее: сделать книгу, наполненную интересным контентом, множеством картинок и ценными наблюдениями.

Бывают два типа проектов: первый – когда работа выполняется профессионалами своего дела, слегка рутинна и носит обязательный характер, а второй – идея быстро возникает из ниоткуда, живо подхватывается окружающими, а затем превращается в долгий, почти бесконечный процесс; так вот эта книга была вторым вариантом. Искать подходящие рецепты было проще простого. Я попросил маму найти мне классические рецепты бенгальской кухни, в особенности те, которые передавались в семьях из поколения в поколение и претерпевали изменения в рецептуре, становясь еще более изысканными. К примеру, моя мама – в те времена, когда она еще готовила сама или хотя бы пристально наблюдала за тем, как готовят другие, давая указания, – знала только два способа приготовления калаи дхал (который в нашей семье мы называли бьюли, а в остальной Индии его знали как урид дхал). По одному рецепту в сваренную чечевицу добавляли семена фенхеля и нарезанный соломкой имбирь, а по второму – чечевицу сначала слегка пассеровали, а затем варили, добавляя уже обжаренный красный перец чили и хинг. Оба варианта она узнала от своей мамы. Но в доме моих бабушки и дедушки, как мне сообщила мама, ту же самую чечевицу могли приготовить и совершенно по-другому: мелконарезанный чеснок, высушенный перец чили и бенгальскую смесь специй – панч форон – смешивали с взятыми в одинаковом количестве семенами фенхеля, горчицы, пажитника, тмина и калинджи, все вместе кидали на раскаленную сковороду с маслом, а затем добавляли пассерованную и отваренную чечевицу.

– Какое-то влияние ория, не иначе, – заключила мама.

И теперь я подумал, что мог бы взять несколько рецептов из арсенала нового повара, появившегося в доме родителей. Это бы добавило некую изюминку моему традиционному визиту.

На следующий день после моего приезда в Бомбей, в полдень, я сидел у окна в доме родителей, в длинной комнате с минималистичным интерьером, и смотрел на спокойное море и солнечное небо без единой тучки. Был отлив, и на пляже стали видны зазубренные, изрытые черные скалы, сверкающие на солнце, которые, казалось, принадлежали какому-то мифическому морскому существу. Пляж был заполнен людьми, решившими с утра прийти к морю. Одна парочка плавала в каменных запрудах, а несколько людей стирали одежду, сперва разложив простыни, полотенца и белье на камнях, посыпая их стиральным порошком так энергично, будто сеяли морковь, а затем стали тереть намыленные вещи о камни и ополаскивать их так, чтобы вокруг образовывались белые мыльные круги. Немного поодаль, где заканчивались скалы, стояли три или четыре человека – на таком расстоянии друг от друга, чтобы каждый чувствовал себя достаточно изолированным, – и мочились в море. Двое мальчиков, появившиеся на набережной, держали в руках полиэтиленовые пакеты с цветами, которые, вероятно, забрали из храма или с похорон, и, перепрыгивая с одной скалы на другую, бросали содержимое в воду. Я увидел, как оранжевые бархатцы, сухие листья и множество других цветов ссыпались в море широкой бесформенной гирляндой и расплывались на поверхности.

Мама привычно суетилась надо мной:

– Не хочешь еще чайку? Почему ты не ешь фрукты? Папайя очень вкусная. Когда захочешь упму, скажи мне, я разогрею.

Все, чего ей сейчас хотелось, – это услужить мне. В первый день мне это нравилось, я будто вернулся обратно в детство. На третью неделю я уже с такой сильной тоской вспоминал о своей уединенной жизни в Лондоне, что часто раздраженно говорил ей, чтобы она оставила меня в покое. Иногда она смеялась над этим, а иногда уходила молча. Бывало, что бормотала себе под нос.

– В покое, в покое… вот каким тебя сделала заграница. Забыл, что такое семья, любовь и как жить в обществе и не быть эгоистом.

На обеденном столе, который был прикрыт мелкой сеткой от насекомых, стояла всякая всячина: в маленьких пиалах лежали нарезанная папайя, похожие на драгоценные камни красные семена граната, половинки гуавы; а в большой тарелке, накрытой блюдцем, была упма – блюдо из крупнозернистой манной крупы с добавлением семян горчицы, листьев карри и лука. Иногда в него добавляли жареные кешью, арахис или горстку гороха. Это традиционное блюдо на завтрак в южной части Индии, и моя мама знала, что я его очень любил, поэтому она попросила повариху приготовить его наутро. Когда я проснулся, она уже ушла.

Упма была очень вкусной. Не знаю почему, но это было одно из тех блюд, которое я никогда не готовил себе в Лондоне, хотя оно было простым и быстрым в приготовлении. По всей видимости, живя в двух странах с разными культурами, я неосознанно разграничил свой быт, чтобы некоторые вещи принадлежали исключительно к одной из них и не смешивались с другой.

– Очень вкусно, – сказал я. – Я бы ел ее на завтрак каждый день.

– Сейчас уже столько времени, что это сложно назвать завтраком. Давай я тебе положу добавку. – ответила мама, встав, чтобы положить мне еще.

Пока мы разговаривали с мамой, зашла молодая женщина, которая занималась уборкой и стиркой в доме.

– Новенькая? – поинтересовался я на бенгальском, зная, что она его не поймет.

– Нет, она у нас уже около года. – Ответив мне, мама обратилась к девушке на хинди: – Милли, познакомьтесь, это мой сын. Он живет за границей. Приехал к нам на месяц.

Прожив более двадцати лет в Бомбее, куда они переехали из-за работы отца в середине восьмидесятых, моя мама хорошо говорила на хинди, что было необычно для бенгальской женщины. Предполагалось, что после выхода отца на пенсию они уедут обратно в Калькутту (сейчас ее официальное название Колката), но Бомбей, как его называли раньше и как я его зову до сих пор, оказался вовсе не черствым, бесконечно разрастающимся городом, а местом, полным энергии и суеты, лишенным провинциального духа, и за эти годы запал им в душу.

Мама так гордилась мной, что скорее не представила, а прорекламировала меня служанке, и Милли, вероятно почувствовав это, не сделала ничего, что принято делать при знакомстве. Она даже не взглянула на меня, не улыбнулась, не кивнула – наоборот, отвернулась и продолжила молча вытирать пыль.

– Как дружелюбно, – сказал я по-английски.

– Ача, хватит, – поспешно сказала мама, чтобы я перестал так открыто критиковать поведение Милли.

– Но она же не поймет, что я сказал. – Я продолжил упорствовать.

– Ох, замолчишь ты или нет?

Мама была по-настоящему рассержена. Я удивился, но подумал, что она все мне объяснит позже, поэтому замолчал. Когда Милли подметала пол, я покорно поднял ноги, а затем снова, когда она, на четвереньках, широкими, дугообразными движениями протирала его влажной тряпкой. Комната наполнилась ароматом цитронеллового масла.

Когда Милли ушла на кухню, мама быстро шепнула мне:

– Она из Джаркханда, приняла христианство. Понимает бенгальский и английский.

Сказав это, она поспешила на кухню к Милли.

Джаркханд. Это был один из новейших штатов Индии, отделенный от юго-восточной части Бихара три или четыре года назад после десятилетий митингов и протестов местных племен и низших каст, на которых словно каленым железом было выжжено клеймо ДНК, или «другая низшая каста». Штат отделился и стал местом, где к ним относились с уважением, считались с их правами и взглядами. В Индии он был одним из самых проблемных мест: на его территории был широко распространен маоизм, и, как следствие, со стороны правительства штата за всем осуществлялся жесткий контроль. Он изобиловал полезными ископаемыми, и государству не хотелось, чтобы боевики и кучка отбросов общества, скулящая о своих древних правах на землю, заполучили эти богатства в свои руки.

Может быть, Милли была одной из представительниц этих племен и была вынуждена уехать из родных мест из-за горнодобывающих компаний, захвативших те земли? Возможно, жизнь здесь была для нее не столь приятна: от Джаркханда до Бомбея было слишком далеко, чтобы ежедневно ездить на заработки домработницей. (Поколение моих родителей все еще называло таких людей слугами. Мой политически корректный термин сути дела не менял: в индийской социальной иерархии или экономике их положение было неизменным.)

Я отправился на кухню отнести в раковину тарелку и ложку, чтобы Милли их помыла, и, зайдя, увидел, что она сидит скрестив ноги на полу, в углу между холодильником и шкафом, и, почти что прячась, ест свой обед с тарелки, которую она поставила на колени. Я застыл на несколько секунд, мечтая зайти в любой другой момент, кроме этого. Мне тут же вспомнились все указания, которые мне давали в детстве, типа «не смотри, как едят слуги», и я почувствовал себя крайне некомфортно.

Милли на меня не обратила внимания. Я поспешил покинуть кухню.

После того как Милли все закончила и ушла, я остался дома с мамой, слонялся из угла в угол и наслаждался бездельем. Я даже слушал мамину болтовню – она рассказывала последние новости о наших друзьях, соседях, сплетни о знаменитостях Болливуда, мелькающих на обложках глянцевых журналов. Оказалось, что мама тоже заметила, что Милли никогда не разговаривает с мужчинами и даже на них не смотрит. Она подумала, что это из-за какой-то неприятной истории в прошлом девушки, и не стала выяснять. Вместо этого она старалась вовлечь девушку в разговор, когда та приходила к ним домой, и периодически спрашивала о ее жизни.

В итоге она узнала от нее следующее: Милли была замужем за человеком из Джаркханда, который работал на кухне одного из недорогих ресторанчиков Бандры. У них была дочь, трех или четырех лет, и сын, которому еще не было и года. Милли была в положении, когда начала работать в доме моих родителей, и поэтому мама решила ежедневно кормить ее плотным обедом. Я был рад узнать, что эта практика продолжилась и потом, хотя Милли уже наверняка перестала кормить грудью.

– А с кем она оставляет детей, когда работает? – поинтересовался я.

– С мужем, разумеется. В ресторане он работает в ночную смену.

– А это далеко отсюда?

– Нет-нет. Она живет буквально за углом, в трущобах, что расположились по ту сторону набережной. – Произнеся это, мама махнула рукой в направлении Тадж Лэндз Энд – роскошного отеля, который располагался на узкой полоске земли, выступающей из западной части побережья Бомбея и формирующей залив Махим.

– Там есть трущобы? – удивился я, так как ничего об этом не слышал. – Но где? Я думал, там только море за каменной стеной.

– Пройдись туда и посмотри, как будешь гулять утром, – ответила мама.

Около семи вечера приехала Рену, чтобы приготовить ужин. Она оказалась темнокожей женщиной невысокого роста и неопределенного возраста, где-то от сорока до пятидесяти пяти лет. Она завязывала сари по-бенгальски, анчол был оставлен впереди, а голова непокрыта – все это делало ее фигуру бесформеннее, чем она была. Моя мама нас друг другу представила. Не взглянув на меня, Рену кивнула маме почти незаметно.

– Что мне приготовить?

Я понял, что это было в порядке вещей: она приезжала, с порога спрашивала у моей мамы, что они хотели бы на ужин, и затем сразу шла на кухню.

– Пока он здесь, он будет говорить, что приготовить, – сказала мама, указав на меня. – Считайте, что у меня отпуск. Учтите, что он очень хороший повар и вдобавок любит вкусно поесть.

Мама сказала это с забавной интонацией и с притворной серьезностью, как бы стараясь вовлечь Рену в свою игру, пытаясь произвести впечатление, что утомлена своими обязанностями.

Рену не была впечатлена и выглядела безразличной, по ней даже нельзя было понять, слышала ли она то, что ей только что сказали.

– Скажите мне быстренько, что вы хотите, чтобы я вам приготовила, – обратилась она к моей маме. – Мне нужно будет уйти в семь тридцать, так как в восемь закрывают кран. Я же не смогу остаться у вас на целый день.

Она слабо улыбнулась и сделала вид, что тоже шутит, чтобы обернуть свой нетерпеливый тон в шутку: было крайне невежливо, если бы она проигнорировала просьбу хозяйки дома.

– Он вам скажет, – повторила мама.

Рену продолжала смотреть на маму.

Ее голос будто звучал из магнитофона, собранного своими руками и проигрывающего запись с неправильной скоростью. Он напомнил мне звук царапающего мела по доске и звук скрежета металла о метал, который буквально разрывал на части оголенные нервные окончания. Этот голос был самым запоминающимся из всего, что в ней было, и его нельзя было не заметить.

Стараясь быть предельно вежливым, я предложил ей пойти на кухню и посмотреть, какие продукты у нас есть.

Такие вещи трудно поддаются описанию, но я почувствовал, что я ей не понравился. Казалось, вокруг нее появилось какое-то силовое поле. Она выглядела неприветливой, даже надменной от природы, но мое смущение сложно было поставить в один ряд с ее грубыми манерами. Но что меня в ней беспокоило на самом деле?

– Давайте посмотрим, что есть в холодильнике, – сказал я, – и мы сможем решить после этого. Та-ак, ача, сегодня утром я ел вкуснейшую упму. Никогда такой вкусной не пробовал. Давайте еще раз ее приготовим. Какие блюда у вас лучше всего получаются, как вы думаете? Мы могли бы одним из них сегодня поужинать.

Я продолжал говорить; даже сейчас при воспоминании о том, что произошло дальше, у меня появляется нервный тик. Вместо того чтобы ответить на мой последний вопрос, она высыпала на пол и стол все содержимое контейнера для овощей, бегая и показывая на каждый продукт:

– Смотрите сюда. Зеленые бананы. Шпинат. Зеленая папайя. Капуста. Цветная капуста. Баклажан. Морковь. Зеленый лук…

Язык, на котором она говорила, без сомнения, был бенгальским, но представлял собой смесь бенгальского с хинди. До этого она использовала слово из хинди, чтобы сказать «быстрее, быстрее», а сейчас назвала шпинат так, как оно будет на хинди – палак.

– Может приготовим кюфту из зеленых бананов? – предложил я.

– Нет, – отрезала она. – Если вы хотите кюфту, то говорите мне за день – большая работа требует много времени.

Во мне взыграло практически запрограммированное культурным наследием недовольство такими грубыми ответами прислуги. Но моя либеральная натура дала о себе знать, и, прежде чем я начал было возмущаться, мой пыл уже успел остыть. Я решил сосредоточиться на том, что меня действительно беспокоило. Мыслительный процесс – страшная сила. На обдумывание этого у меня ушла доля секунды.

– Да-да, конечно, приготовление кюфту занимает много времени, – начал я. – Это верно, совершенно верно. О'кей, тогда что насчет байган бхарта? И зеленой папайи с креветками? Есть креветки в морозилке? Давайте посмотрим, что вообще там есть.

Мама, которая слышала наш разговор из гостиной, крикнула:

– Да все есть. Твой отец на прошлых выходных был на рыбном рынке. У нас полная морозилка рыбы.

Это был один из обязательных бенгальских ритуалов моих родителей, которого они строго придерживались: мужчина, который был занят или попросту не хотел принимать участие в рутинных домашних делах или покупке продуктов, всегда делал исключение для покупки рыбы, потому что рыба занимала особое место в бенгальской кухне и только мужчина был способен выбрать самую свежую и самую лучшую. Папа отправлялся на большой рыбный рынок в Хар каждое субботнее утро, чтобы пополнить запасы рыбы на неделю.

Рену доставала из морозилки маленькие контейнеры Таппервер, приоткрывала крышки и зачитывала названия содержимого:

– Роху. Помфрет. – Она произносила его как «помплет», – Равас. Бомбиль.

Бомбиль. Я остановил ее на этом. Сказать то, что эта рыба, известная также как «бомбейская утка», была одной из главных причин моего приезда в этом году, – это ничего не сказать. Когда рыбаки выкладывают свой улов, она выглядит как застывшие серые сопли с розоватым оттенком, и кажется, что эта рыба всего на один шаг ближе к твердому состоянию, чем вода. Слегка обжаренная в панировке из манной крупы или фаршированная чатни из кориандра и зеленого перца чили, а затем обжаренная, эта рыба была именно тем, что «меняет всю твою жизнь», как говорит одна моя знакомая Анкита. Казалось, что она специально создана такой, еле способной сохранять свою форму для того, чтобы при употреблении в пищу ее аморфность превращалась в нежное таяние каждого кусочка во рту.

Я попросил ее приготовить бомбиль.

– Этого будет достаточно для нас, да? – спросил я, стараясь быть демократичным. – Зеленая папайя, баклажан, жареный бомбиль.

Рену кивнула и приступила к работе. Она так быстро передвигалась из одной части кухни в другую, будто ее носил невидимый ветер, при этом она одновременно делала полдюжины разных вещей. Контейнер с замороженной бомбейской уткой лежал в раковине под струей воды, чтобы она оттаяла; кастрюли и сковородки были вытащены из шкафов; овощи, которые не были нужны для приготовления ужина, были убраны обратно в холодильник; разделочная доска и нож появились на столе…казалось, что у нее не две, а десять рук.

– Рис или чапати? – спросила она, даже не посмотрев на меня. – И какой бы вы хотели, чтобы я сделала дал?

Я заметил, что она, как и я, использовала самую уважительную форму обращения «вы» при спряжении глаголов, когда обращалась ко мне, но в то же время ее бенгальский был слегка искажен. Если переводить ее вопрос дословно, то получилось бы «Вы будете есть дал?».

– Чапати, – ответил я. – Дал… хмм… – Я стоял в нерешительности.

– Джальди, джальди, у меня будут неприятности, если я не успею до закрытия крана, – напомнила она и на этот раз она уже не улыбалась.

– Сделайте тот дал, который, как вам кажется, лучше всего подойдет к чапати, – коротко сказал я, вышел из кухни и плотно закрыл раздвижную дверь между кухней и гостиной.

– Личность человека, как хорошее горчичное масло: ударяет тебе прямо в нос, – произнес я тихим голосом, пытаясь пошутить.

Мама стала мне показывать знаки и шептать, что она будет говорить на эту тему только когда Рену уйдет.

– А что это за срочность с «мне нужно успеть до закрытия крана»? – тихо спросил я.

– Ей нужно успеть набрать воды из муниципального водопровода. Поставка водоснабжения ограничена определенными часами, поэтому ей нужно попасть к крану в этот период, иначе у нее целый день не будет воды.

– А что это за вода? – Я был несколько озадачен.

– Вода для ежедневного использования. Для купания, стирки, уборки…

– А разве у нее нет воды там, где она живет?

– Она живет в трущобах. – Она снова показала рукой в сторону запада. – В трущобах нет водопровода.

– Это те же трущобы, где живет Милли?

Мама кивнула и затем добавила:

– Рену ее терпеть не может.

– Кого, Милли?

– Да. Я тебе все расскажу позже.

Через полчаса Рену пришла из кухни и направилась в сторону входной двери.

– Я скоро вернусь.

И ушла.

– Ее через несколько минут будет видно из окна, – сказала мама.

И действительно, я смог увидеть ее стоящей в маленькой очереди с двумя большими ведрами и с чем-то похожим на большой пластиковый контейнер. На набережной было людно – мамы с колясками, влюбленные парочки, дети; рядом, на дороге, мелькали проезжавшие мимо автобусы, мотоциклы и авторикши. Продавцы уличной еды завлекали прохожих своими закусками. Казалось, вся жизнь, все движение было сосредоточено там. На зеленом островке, где был расположен кран, на красной каменной скамье сидели трое пожилых мужчин, бегали три или четыре бродячие собаки и полдюжины играющих друг с другом детей. Большие кроны деревьев заслоняли собой оранжевый солнечный свет, как от натриевой лампы, и держали большую часть территории в тени. От прохладного морского бриза деревья слегка качались, создавая пятнистую смесь из оранжевого света и черных теней.

Папа вернулся с работы, и я зашел на кухню за напитками. Кухня выглядела как хаотичный натюрморт. Скороварка, в которой предположительно была чечевица, стояла на варочной панели и издавала отрывистые свистки, хотя огонь под ней был выключен. На блюде из нержавеющей стали лежал бомбиль, натертый солью и куркумой. На другом блюде лежали гигантские пассерованные кусочки баклажана. Столешница между плитой и раковиной вся была в очистках: там лежали луковая и чесночная шелуха, кусочки овощей, увядшие стебли кориандра, мука, валялись зеленые перцы чили и разрезанный корень имбиря. В большой металлической миске было замешано тесто, а в маленьком контейнере замочен рис в воде. Мне с трудом удалось найти место, чтобы поставить стаканы, бросить туда кубики льда и налить виски.

– На кухне такой беспорядок, – сказал я, протянув папе стакан.

– Не волнуйся, она все уберет перед уходом, – сказала мама.

– Расскажи мне наконец, почему она ненавидит Милли.

– У Рену весьма тяжелый характер, как ты успел заметить. Она очень задиристая… – начала было мама, но папа ее перебил.

– Не могу поверить, что вы тут сидите и сплетничаете о слугах, – сказал он с небольшим недовольством.

Мама повернулась ко мне и тихо шепнула:

– Потом. – Она всегда слушалась отца.

Я был не в настроении, чтобы спорить с отцом. Мы несколько раз уже спорили на тему «хозяев и слуг», и мне совершенно не хотелось снова ее поднимать. Проглотив слова, которыми я мог бы возразить отцу, я внезапно отчетливо вспомнил случай из своего детства.

Он произошел за год до того, как мы переехали из Калькутты в Бомбей. Это было либо в период летних каникул, либо в один из дней, когда у меня не было занятий – в четверг или воскресенье. Был самый разгар лета, июнь или июль, около часа дня, когда солнце жарило что есть мочи. Температура воздуха была около сорока градусов Цельсия, если не выше, потому что дорожное покрытие плавилось от жары, становясь мягким и податливым. Папа отправил на центральный рынок за батарейками нашу прислугу по имени Ниша, которой было не больше одиннадцати или двенадцати лет; рынок находился в пятнадцати минутах быстрой ходьбы от нашего дома. Через полчаса она вернулась, но купила не те батарейки. Папа стал кричать на нее и отправил тут же обратно. Расстроенная Ниша пошла за ними во второй раз. На этот раз ей потребовалось чуть более получаса.

– Ты снова принесла не то. – Папа был вне себя от злости и швырнул пакет в стену.

Ниша поежилась. В ее лице читался испуг. Пришла моя мама, но она тоже оробела.

– У тебя в голове хоть что-нибудь есть? – продолжал кричать на девочку папа. – Я тебя просил купить маленькие красные батарейки, а не большие. Маленькие. МАЛЕНЬКИЕ, ты меня поняла?

Мое сердце готово было выпрыгнуть из грудной клетки от волнения.

– Может, напишешь на листочке, что тебе нужно, и отдашь ей, чтобы она его показала продавцу?

– Продавец не умеет читать, – ответил он и повернулся к Нише: – Давай живо ступай туда и попроси маленькие красные батарейки. Именно маленькие. Живо, живо!

Я видел, как дрожал ее подбородок, но она ушла снова. Как могла она или кто-нибудь из ей подобных возразить? Она в третий раз шла по тому же маршруту, температура была такой высокой, будто была способна превратить человека в облако пара за считаные минуты, а у нее даже не было возможности сесть и передохнуть в тени, выпить что-нибудь перед очередным выходом из дома. Я побежал на веранду, чтобы посмотреть на ее крохотную фигурку; вместо того чтобы идти, она бежала, становясь все меньше и меньше, пока не достигла конца нашей длинной улицы и не повернула за угол. Было так нестерпимо жарко, что на улице не то что не было ни единого человека, не было ни собак, ни кошек, ни вездесущих ворон. Дома стояли так, что одна их сторона была в тени, а другую жарило палящее солнце. Я задумался над тем, почему она бежала, ведь можно было просто идти, так было бы прохладнее и безопаснее.

Когда она вернулась, то опять принесла не те батарейки. Папа взглянул на них, издал звук, который был чем-то средним между рычанием и стоном, его лицо так перекосилось от ярости, а зубы оскалились, что он стал похож на дикого бешеного зверя. Он попытался что-то сказать, но не смог издать ни звука. Мама, пораженная увиденным, поспешила заслонить собой Нишу.

Рот Ниши был перекошен и открылся от ужаса, она так оцепенела, что уже не смахивала слезы, катившиеся по ее щекам, только всхлипывала и глотала ртом воздух. Ее колени подогнулись, и я не смог уловить, чего она хочет: то ли сесть и зарыдать, то ли броситься в ноги моим родителям и умолять не отправлять ее больше на рынок. Я чувствовал, как кровь кипела в моих жилах. Возможно, я даже стал дрожать от напряжения. Мысль о том, что девочке пришлось бегать туда-обратно по жаре без еды и воды, ведь завтрак был давно и время обеда уже прошло, пульсировала в моей голове. Она могла получить солнечный удар.

Затем я посмотрел на ее ноги. Крошечные камушки, из которых делали дорожное покрытие, прилипли к ее ступням то тут, то там, словно были островками на карте. Все встало на свои места: чтобы добраться до магазина, она сняла шлепки, которые приклеивались и застревали в раскаленной дороге, и пошла босиком. Дорога была настолько горячей, что ей пришлось бежать, а не идти, чтобы на ногах потом не остались волдыри. Начиная плавиться, покрытие немного разрушалось и, соприкасаясь с ее кожей, начинало приклеиваться к ней кусочками.

Меня будто переклинило: повернувшись к родителям, я обратился к ним со всей той яростью, на какую только был способен мой голос.

– Вам не стыдно столько раз отправлять маленькую девочку на жару? Она столько раз бегала туда и обратно без единого глотка воды… А ты, такой здоровый, сильный мужчина, стоишь тут и раздаешь приказы этой маленькой девочке…

И тут я сжал руку в кулак и бросился вперед, чтобы ударить его. Мама вскрикнула.

Это был поворотный момент в наших отношениях. И я, и родители это понимали. Всякий раз, когда разговор заходил о домашней прислуге, казалось, будто воздух между нами накаляется.

Позже я узнал, что мои родители больше всего были поражены тем, какую сторону я занял: в их подсознании я будто взял и перенес свое имя в неверную часть уравнения, состоящего из слов «мы против них».

Годы спустя мой отец насмехался надо мной:

– Да ты вырос настоящим Ганди. Обучение, за которое я плачу, стоит немалых денег, а все, чему они тебя научили, это лезть в бутылку.

От этих слов моя кровь начинала бурлить. До сих пор его едкие фразы доводили меня до легкого кипения, которое могло потом еще долго не прекращаться.

Замечание папы, касающееся сплетен о прислуге, вернуло меня в то время, но сейчас было бы совсем некстати вспоминать прошлое. Мне не хотелось омрачать ссорой свой отпуск, поэтому я просто поболтал лед в своем стакане, а пока папа ходил переодеться в домашнее, я настроил себя на светскую болтовню. Я жил на другом конце планеты, и поэтому я решил, что оставлю на время отпуска позади все треволнения моей лондонской жизни и буду просто наслаждаться уютом и теплом родного дома, будто я снова вернулся в беззаботное детство.

Вернувшись, тетушка сразу пошла на кухню. Через час она разложила еду по тарелкам и отнесла на обеденный стол, расставив блюда и столовые приборы.

– Бай-бай, – попрощалась она, когда уже выходила на улицу.

– Она никогда не говорила «бай-бай». Какая муха ее укусила? – заметил папа, который обычно никогда не обращал внимания на прислугу в доме, кроме тех случаев, когда нужно было им платить за работу.

– Может, она взволнованна оттого, что в доме появился шахеб, для которого ей теперь приходится готовить, – засмеялась мама.

Я вернулся на кухню, чтобы налить себе еще выпить. Там не было ни единого грязного пятнышка.

Мы приятно и беззаботно беседовали, затрагивая только общие темы, которые не были ни серьезными, ни требующими срочного обсуждения. Разговор шел гладко, хотя думаю, что и я и мама, помнили, что в присутствии отца не стоит поднимать тему, которой он дал название «маловажные детали из жизни слуг». Но мое любопытство постепенно брало верх, и я хотел расспросить ее о Рену – она казалась намеренно дерзкой, что было чем-то совсем нехарактерным для повара. Я непременно должен был узнать, в чем причина, какие события могли повлиять на ее поведение, ведь это не могло быть просто следствием ее характера.

Когда я спросил у мамы во второй раз, почему Рену терпеть не может Милли, она загадочно ответила «зависть». Это не сильно пролило свет на происходящее. Еда была простой, но приготовленной словно по учебнику. Ошибок в виде излишней остроты, которая так не нравилась моей маме в блюдах Рену, и в помине не было: зеленая папайя и креветки были приправлены тмином и лавровым листом, а также смесью специй гарам масала и топленым маслом, добавленными прямо в конце готовки. Баклажаны сдобрены густой томатной пастой, с добавлением карамелизированного лука и имбиря, а сверху украшены свежим кориандром и зелеными перчиками чили. Казалось, будто Рену успешно противостояла тем безмолвным – или даже не совсем безмолвным – претензиям, которые ей предъявляли те, под чьим началом она работала.

– Все приготовлено так, как и должно быть, – сказал я, обращаясь к маме. – Почему ты сказала, что она понятия не имеет, как нужно приправлять блюда согласно традициям?

– Да, в этот раз она ничего не испортила, но ты понаблюдай за ней, – поморщившись, сказала мама. – Все зависит от ее настроения. Это потому, что ты здесь.

Одна идея потихоньку приобретала все более ясные очертания. Я хотел бы проговорить ее с мамой. Она знала о моем текущем проекте – книге о региональных индийских блюдах. В каком-то смысле она подтолкнула меня к этой идее: год назад она отправила мне одну из серии книг издательства «Пингвин» – «Кулинарная книга Калькутты». Она была ужасно оформлена и составлена, а оглавление было настоящим кошмаром. Создавалось впечатление, что люди, которые над ней работали, понятия не имели, что такое поваренная книга. Но эта серия – «Кулинарная книга Ассама», «Кулинарная книга Гоа», «Кулинарная книга парси» и другие – вдохновила меня: несмотря на неидеальное исполнение, в книгах можно было встретить по-настоящему редкие рецепты. В «Кулинарной книге Калькутты» было множество замечательных рецептов, о которых я много слышал, но никогда не пробовал, например блюдо из свеклы и яиц – хагина или поджаренные бобы мунг с манговым имбирем. Удивительно, но в книге фигурировала любимая уличная еда восьмидесятых: чау мейн. Каждый индус знает, что нет никакой общей индийской традиционной кухни, а существуют только региональные кухни, которые иногда невообразимо отличаются друг от друга. На Западе же объединили все региональные индийские кухни в одну – национальную. Разве не было бы здорово, если бы создатели книги сделали что-то наподобие подробного тура по всем этим региональным кухням?

Поэтому, обдумывая эту идею, я как-то обратился к маме:

– Как думаешь, она сможет рассказать мне о своих рецептах, которые традиционно готовят в…в ее части Бенгалии? – Я понятия не имел, откуда именно она была.

– Для чего тебе мидинипурские рецепты? – Мама презрительно фыркнула. – Что в них такого особенно? Почему бы тебе не сделать подборку из более традиционной бенгальской еды? Я могу с тобой поделиться рецептами.

Я знал, что ее самолюбие было задето – почему это ее сын просит какую-то выскочку рассказать о настоящих бенгальских рецептах, когда она сама может рассказать их несметное количество, и они будут куда лучше? С этой точки зрения она была права. Было бы вполне достаточно рассказать читателям основное различие между индийскими штатами, не вдаваясь в подробности различий внутри их самих. Это же всего лишь кулинарная книга, она была скорее чтивом, нежели серьезным историческим или социологическим трудом.

В течение нескольких следующих дней я размышлял над этой идеей, звонил своим друзьям, кто жил в нужных мне регионах и мог бы помочь с книгой или же у кого были знакомые, которых я смог бы навестить для своего исследования. Я слонялся по дому, читал, зависал в Интернете, уничтожил отличную и казавшуюся неисчерпаемой коллекцию солодового виски и ел то, что Анкита называла «меняющим всю твою жизнь», или если дословно переводить с бенгальского, то получилось бы «поворачивающим всю твою жизнь».

Милли пришла около полудня, и, пока моя мама где-то гуляла, я накормил ее обедом, раскладывая каждое блюдо по тарелкам и рассказывая про него. Это было то, что осталось у нас со вчерашнего ужина и даже с позавчера – Рену постаралась на славу. Я редко практиковал хинди, поэтому долго пытался подобрать правильные слова для обозначения специй или овощей, чьи названия я знал только на бенгальском и английском. Раз или два мне пришлось спрашивать у Милли, справился я с этим или нет. Было больно наблюдать за тем, как она боролась со своей стеснительностью, поэтому я быстро ушел из кухни и решил для себя, что в будущем больше никогда не буду ей рассказывать о блюдах.

Однажды, когда Милли обедала на кухне, раздался звонок в дверь. Я открыл дверь. Это была Рену с пакетами овощей и зелени. Она уже выполнила свои утренние задания и должна была вернуться только вечером. Прежде чем я успел ее пригласить войти в дом, она бросилась объяснять причину ее неожиданного визита:

– Овощи на ужин. В доме нет зеленых бананов, кориандра, листьев карри, чили, тыквы… поэтому я решила купить все необходимое, так как проходила мимо. – Она показала в сторону овощного рынка. – И вам не нужно будет выходить из дому.

Она сняла и оставила шлепки за порогом.

– Я их уберу, не переживайте, – произнесла она и побежала на кухню.

Я слышал, как открылся холодильник, как ящики для овощей выдвигались и задвигались обратно, как шуршали полиэтиленовые пакеты, но ни единого слова от Рену или Милли. Затем Рену вышла из кухни и покинула квартиру так быстро, будто ее сдуло ветром. Она даже не посмотрела на меня, сидящего на диване в гостиной, не попрощалась и не сказала «До встречи вечером», а просто захлопнула дверь с той стороны и ушла.

Она вернулась в полшестого, чтобы приготовить ужин. Я уже привык к заведенным здесь порядкам и заранее заготовил меню – торан из капусты, тыква по-тамильски с тамариндом и горчичным соусом, курица по-четтинадски, – специально выбрав те блюда, которые она еще не готовила: с тыквой и курицей. Я уже привык к ее мрачности, но никак не ожидал, что ее грубость достигнет того уровня, что она продемонстрировала тем вечером. Во-первых, она на меня не смотрела и почти все время молчала (а когда разговаривала, то это были очень короткие фразы); во-вторых, несколько раз огрызнулась, когда я переставал читать рецепт из книги, потому что отвлекался на то, чтобы посмотреть, как она одновременно делает три разных дела: достает овощи из холодильника, кладет нарезанную курицу в раковину, чтобы ее помыть, и вытаскивает кастрюли и вок из шкафа. По-видимому, она хотела, чтобы я продолжил читать его для нее, пока у нее было время послушать.

– Аррэй, читайте-читайте, у меня времени в обрез.

– Я ждал, пока вы будете слушать. Так много информации сразу, что вы можете забыть, что за чем следует…

– Аррэй, дхур, – оборвала она меня короткой бенгальской фразой, выражающей презрение. – Читайте, читайте дальше. Я запомню.

Я был ошеломлен. Общаясь с любым другим человеком, я бы спросил о причине такого резкого тона или слегка обиделся, но разница в нашем социальном и классовом статусе помешала мне сделать что-либо из этого. Как, интересно, отреагировали бы на ее поведение настоящие индусы, не терпящие никаких возражений от прислуги? Или она ведет себя так в доме моих родителей только потому, что моя мама не следует излюбленной привычке всех индусов – кричать на прислугу, особенно в моем присутствии? Я прочитал вслух два рецепта, один за другим, и еле сдержался, чтобы не спросить «Вы их запомните?» или сказать «Вы можете спросить меня прочесть еще раз, если что-то забудете», и просто вышел в гостиную.

Я поймал на себе взгляд мамы.

– У нее сегодня плохое настроение. Лучше к ней не подходить, – сказал я шепотом по-английски.

– Что случилось? – Мама тоже переключилась на английский. Она явно не слышала нашего разговора, да и в общем-то слышать там было особо нечего, все дело было в интонациях и выражении лица. – Может, мне с ней поговорить?

– Нет, – решительно сказал я. – Точно нет. Она просто сегодня в дурном расположении духа.

– Мы уже начинаем уставать от ее бесконечно меняющегося настроения. Иногда она становится просто невыносимой.

Наша беседа стала постепенно приближаться к обсуждению правильного поведения прислуги, поэтому я поспешно постарался сменить тему разговора. Мне это удалось, или, возможно, мама тоже подумала об этом и подыграла мне – в любом случае, я был очень рад, что мы избежали неприятной темы. Или мне так только казалось. По крайней мере, когда я сидел в тот вечер и ужинал теми блюдами, что приготовила Рену, мое раздражение вспыхнуло с новой силой.

Абсолютно все блюда были приготовлены неправильно. Она совершила непростительную ошибку: добавила хинг в торан. Тыква была безвкусной, даже несмотря на то, что блюдо содержало в себе два самых мощных ингредиента во всей индийской кухне – тамаринд и свежий горчичный соус. Поначалу я не мог понять, чего не хватало курице, – на вкус она была неплохой, но это было не то блюдо, на которое я рассчитывал. Затем я догадался, что она в него не положила ничего из ароматных приправ: ни кардамона, ни корицы, ни гвоздики; все они должны были быть добавлены в раскаленное масло прямо перед началом приготовления. Для меня было очевидно с самого начала, что она не сумеет все запомнить, да и кто бы сумел? Там был длинный список ингредиентов не для одного, а сразу для двух блюд, которые были сложны в приготовлении, а я прочел ей рецепты всего один раз.

Папа был безразличен к правильности рецептуры, а вот мама была в ярости и в то же время ликовала: это было неоспоримое доказательство того, что Рену была поваром, который действует исключительно методом проб и ошибок, а не опирается на фундаментальные знания традиционного приготовления блюд. Я снова стал нервничать: в который раз мы возвращаемся к теме критики прислуги – такой острой и болезненной. Мама долго жаловалась на Рену, а мой дискомфорт вырос до такой степени, что я поймал себя на мысли, что мне хочется защитить повариху от нападок моей мамы, и вступился за нее.

– Хинг – не такой уж и плохой выбор, – начал я. – Если бы там уже были семена горчицы, листья карри и кокос, то хинг бы был вполне уместен.

Маму было сложно переубедить.

– На самом деле курица очень неплохо получилась, – в свою очередь добавил папа. – Я не знаю, какой там она должна была быть по рецепту, но эта получилась здорово.

Мне захотелось обнять его, хотя он сидел по другую сторону стола, но это было совершенно неприемлемо в нашей семье и рассматривалось как тлетворное влияние Запада.

Мама поморщилась, но ничего на это не ответила.

– Вот что действительно раздражает, так это то, что мы должны терпеть эти перемены в ее настроении. Сначала я рассуждала так: нужно мириться с брыкающейся коровой, ведь она дает тебе молоко, но в последнее время ситуация, похоже, ухудшилась.

Что-то щелкнуло у меня в голове.

– Она видела Милли сегодня, когда заносила нам овощи, – вспомнил я.

– Ага. Вот что, должно быть, вывело ее из себя, – предположила мама.

– Но я не понимаю почему, – сказал я, уже полностью сбитый с толку. – Ты сказала, что это зависть, но чему она завидует? – Хотя я и чувствовал, что вновь приближаюсь к запретной теме, я был внутренне готов к противостоянию с отцом, настолько меня мучило любопытство.

– Я не могу сказать точную причину, – ответила мама. – Может случилось что-то, о чем мы не знаем, – в конце концов, они живут рядом, в одних и тех же трущобах. Может быть это из-за того, что у Милли есть муж, двое детей… я вижу, как это давит на Рену.

– А у нее нет детей?

– По-моему, у нее есть дочь, но они очень мало общаются.

– «По-моему»? Ты либо знаешь такие вещи, либо нет.

– Она мне говорила что-то об этом некоторое время назад, но я смутно помню подробности. Я не помню точных слов, но у меня сложилось впечатление, что она рано вышла замуж, у нее была дочь, ее вроде бы бил муж, поэтому она от него ушла. Я не помню, пришлось ли ей оставить дочь с отцом, когда они разошлись.

– Это было в Мидинипуре? – Я проявил живой интерес.

– Да. Я не знаю, в какой именно деревне.

– Как думаешь, можно мне ее об этом спросить?

– Нет-нет-нет, не нужно, – запаниковала мама. – Не нужно ее расстраивать.

– Опять та же песня, – сказал отец и встал из-за стола.

– Пожалуйста, не спрашивай ее ни о чем, – сказала мама еще раз. – Не нужно показывать ей, что нас заботят ее проблемы. Так она еще больше почувствует, что может вести себя с нами, как ей захочется. Я думаю, мы и так слишком с ней либеральны. Не нужно переходить к неформальному общению со слугами, нужно уметь держать с ними дистанцию.

«Ахой, впереди скалы!» – подумал я и послушно промолчал. Ей лучше не знать, что эти слова только раззадорили меня.

Следующим утром пришла Рену, и я решил, что не буду с ней разговаривать. Обычно я хвалил ее вчерашнюю стряпню – она никогда не отвечала, но я чувствовал, что ей было очень приятно, – а сегодня я воздержался от каких-либо комментариев. Вместо этого я собрался и пошел посмотреть на трущобы.

Я перешел дорогу и спустился вниз на вымощенную мостовую, которая была в самом конце прогулочной зоны на набережной. Там, где заканчивалась мостовая, начинались черные камни и море. Вдоль моря вела узкая дорожка, на которой расположились магазины по продаже шин, чайные домики и закусочные, но только сейчас я заметил, что там еще была и стена, о которую бились морские волны. Извилистая дорожка, казавшаяся из спальни родителей усеянной различными магазинчиками, деревьями и игровыми площадками, ограничивалась стеной, преграждающей путь и мешающей дорожке обогнуть берег. Сейчас я стоял на ней. Она была настолько узкой, что если бы два человека шли по ней рядом, то тот, кто находился ближе к морю, серьезно рисковал упасть в воду – уровень моря был всего на какой-то сантиметр ниже. Сама дорожка была топкой: то тут, то там виднелись следы от обуви с оставшимися в них лужицами. Заливало ли ее во время прилива? Я посмотрел на трущобы, которые находились слева от меня. Они были похожи на черного монстра – спрятавшегося, притаившегося, возможно спящего, с двух сторон, окруженного морем. Крыши в подавляющем большинстве были покрыты черным пластиком, но иногда встречались вкрапления синего, а когда дул ветер, то они поднимались так, что становились похожи на чешую. Мне пришлось прижаться вплотную спиной к стенам домов, чтобы пропустить людей, которым нужно было пройти вперед по дорожке. Я решил пойти за ними с некоторой опаской, так как отчетливо понимал, что буду выглядеть там как чужак. Я очень обрадовался, что мое присутствие не вызвало ни протеста, ни презрительных взглядов, ни перешептываний.

Когда я осмотрелся, то оказалось, что окруженная морем дорожка, по которой я пришел к трущобам, была даже шире, чем те тропинки, которые проходили внутри трущоб. По одной из них я решил пройтись. Она была окружена жилыми помещениями – комнатками. Если бы я расставил руки в стороны, то кончиками пальцев обеих рук смог бы коснуться их стен. Я проходил мимо комнат, одной за другой, затем пошел по другой тропинке; там было очень легко заблудиться из-за узких проходов и плотности застройки. На самом деле даже было сложно понять, где вообще есть эти дорожки между домами. Люди прокладывали себе путь в нужном направлении и без них, огибая дома и сзади, и спереди, и по бокам. Жители трущоб занимались кто чем: сидели, ходили, стояли, бездельничали, выходили и заходили внутрь жилищ. Внутри комнат было так темно, что я с трудом мог разобрать хоть что-то из их убранства. Очертания предметов казались то углом кровати, то кусочком пола, то пластиковым стулом. Женщина топила печку перед своим домом, бросая в огонь любые деревяшки, способные гореть. Маленькая толпа детишек бесцельно бегала вокруг – возможно, они играли в какую-то игру. Рядом с одним из домов стоял мотоцикл. Как он вообще смог сюда проехать? Люди начали обращать на меня внимание. Мое чувство дискомфорта обострилось, но далеко не из-за пристальных взглядов. Я был воспитан как представитель среднего класса, а позднее приобрел еще и либеральную чуткость, поэтому когда я заглянул в прямом и переносном смысле в открытые окна и двери этих людей и увидел, как они живут, то мне стало тошно от того, что средний класс думает о них либо как об антропологическом мусоре, либо как о развлечении для туристов. Я поежился от собственных мыслей.

Вопрос, который меня впоследствии волновал больше всего, это были ли эти комнаты единственным их домом и сколько семей живет в каждой из таких лачуг.

Конечно, я не сказал поварихе, что видел трущобы, в которых она живет. Я чувствовал себя слегка подавленным все оставшееся утро, и, когда она вышла из кухни, чтобы спросить, что бы мы хотели на ужин, я дал ей четкий, лаконичный ответ: курицу, обжаренную с базиликом и нам пла и стручковую фасоль со свиным фаршем, чесноком, рыбным соусом и чили – вместо того, чтобы сказать что-то типа: «Я думал, что вам нужно говорить, что готовить, только один раз и только непосредственно перед готовкой». Произносил я подобные фразы с улыбкой на лице, чтобы они казались шуточными. Спросив у нее, знает ли она, что такое нам пла – она произносила его как «нампа», – я услышал неожиданный ответ:

– Да, в другом доме я его постоянно добавляю в блюда. Они едят много подобной пищи.

– В каком доме?

– Ну, в одном из тех, где я тоже готовлю, вон в той стороне. – Она подняла руку над головой и указала пальцем куда-то назад, причем сделала это так небрежно, как будто отмахнулась.

Тем же вечером я кратко и упрощенно проговорил с ней процесс приготовления двух блюд. Через полчаса она открыла раздвижную дверь и выглянула в гостиную:

– Я нигде не могу найти соус нампа.

– Вы везде посмотрели? – спросила у нее мама. – Он должен быть справа от шкафа со стаканами, ну вы знаете.

– Да, я сама его туда поставила. Я помню, его доставили два дня назад и показывали мне.

– Вы помните, как он выглядит?

– Еще бы! Маленькая бутылочка с черной крышкой.

– Вы уверены, что его там нет? Давайте-ка я посмотрю.

Мама встала и пошла на кухню. Вернувшись через несколько минут, она сказала:

– Я не могу его найти. Я посмотрела везде, где он мог бы быть.

– Ну не мог же он взять и убежать, – вмешался я. – Давайте я тоже поищу.

На кухне я открыл каждый ящик, каждый шкафчик, посмотрел все полочки в заставленном продуктами холодильнике, вынимая оттуда доисторические баночки с горчицей, оливками, соусом касунди, устричным соусом, джемом и соленьями. Казалось, что пресловутый «закон холодильника» универсален в каждой стране и на любом континенте – продукты попадали туда, чтобы о них забыли, и они там медленно умерли. Но увы, нам пла не было в холодильнике, хотя неоткрытую бутылку туда вряд ли бы вообще поставили. Я задал довольно предсказуемые вопросы – кто в тот день разбирал покупки и было ли какое-то негласное правило, по которому распределяли продукты по полкам (конечно же оно было)? – и получил весьма предсказуемые ответы. Я заглянул внутрь шкафов, под столешницу, в место, где стояли мука, картофель, лук, на полку, где стояли блендер, мельница со специями и лежала скалка. Я даже проверил ящик с полиэтиленовыми пакетами и пластиковыми контейнерами для продуктов. Нам пла нигде не было.

Теперь уже все четверо участвовали в его поисках. Даже папа то и дело спрашивал: «Вы уже посмотрели здесь?»; «А здесь?»; «А вон там?». Через каких-то полчаса мы все были полностью поглощены поиском этого рыбного соуса – какой-то абсурд.

В конце концов мы сдались. На кухне остались только я и кухарка. Все ингредиенты ждали начала готовки: уже была нарезана кубиками курица, мелко порублены чеснок и перец чили, длинная стручковая фасоль разрезана на несколько частей, свиной фарш разморожен. Я уже был готов взять машину и поехать в магазин рядом с Мехбуб-студиос, чтобы купить там другую бутылку, когда Рену неожиданно сказала:

– Знаю я, кто его взял.

– Кто? – Я понятия не имел, о ком она говорит.

– Ох, да кто к вам приходит убираться. – Ее слова сопровождались очередным презрительным жестом, к которому я уже стал привыкать.

Мне потребовалось несколько секунд, чтобы сообразить что к чему.

– Милли? Но с чего бы вдруг она это сделала? – Я был в замешательстве.

– Да говорю вам, это она, – все продолжала настаивать Рену.

– Но зачем ей это делать?

– Потому что это в ее стиле.

– Что это вообще значит? – Я был раздражен. Такое объяснение меня никак не устраивало.

– Уж поверьте мне, – не унималась она.

– Ну уж нет, для чего он ей понадобился? Вы знали, что она собиралась что-то готовить? Зачем ей брать именно его?

– Нет, не для того, чтобы готовить. Она взяла его, чтобы самой на него посмотреть да людям показать. Вот такой она человек, поверьте мне.

– Я так не думаю, – отрезал я, стараясь говорить так, чтобы мое раздражение не выдавали ни мои слова, ни интонации. – Что-то мне не верится.

– Да говорю же вам… – начала было она, но я ее перебил.

– Добавьте тогда соевый соус, – бросил я и вышел из кухни.

Когда я вышел в гостиную, мама поинтересовалась, нашли ли мы соус. Я ответил, что нет, и, решив выкинуть все мысли об этом инциденте из головы, я продолжил болтать и пить виски с содовой. Я не хотел ничего обсуждать в присутствии отца, поэтому подождал, когда мы закончим ужинать, а он ляжет спать, и попросил маму зайти ко мне в комнату.

– Послушай, – начал я, – Рену думает, что Милли украла нам пла. У меня это просто в голове не укладывается. Я ей не верю и никак не могу понять, что между ними происходит.

Услышав это, мама была потрясена:

– Она тебе так и сказала? Ты спросил у нее, почему она так решила? Ну, то есть что за странный выбор для вора.

– Или что за странное предположение о том, кто именно этот вор.

– Да-да, именно это я и имела в виду.

– Что между ними происходит, как ты думаешь? – спросил я.

– Понятия не имею. Единственное, что могу предположить: она ненавидит Милли настолько, что хочет, чтобы мы ее начали подозревать…

– Как думаешь, может так получиться, что Рену сама украла соус нам пла, чтобы обвинить во всем Милли?

Мама медленно кивала, собирая у себя в голове все кусочки воедино.

– Боже мой, как это низко с ее стороны. На одном из ее предыдущих мест работы ее саму обвинили в воровстве, а сейчас она хочет воспользоваться этим против другого… теперь мне становится ясно что к чему.

– Обвинили в воровстве на предыдущем месте работы? – удивился я. – Что это была за работа? Что она украла? Почему ты мне раньше ничего об этом не говорила?

– Опять-таки, это – те слухи, что я слышала о ней. Не помню уже от кого. Или, может, я просто свела факты воедино. А видимо, я сделала такой вывод, когда мне Рену рассказала, что работала у кого-то в здании Оу-Эн-Си-Джи, что рядом с осушенными территориями островов, ты наверняка видел эти уродливые дома много-много раз. Ну вот, я так поняла, что они обвинили ее в воровстве и уволили, а оказалось, что все обвинения ложные.

– А что за ложные обвинения? Ты просто сама это придумала? – Услышав это, я лишь сильнее запутался.

– Я думаю, что ее обвинили в краже и выгнали из одного из домов, куда она приходила готовить. Но ей можно доверять. Я несколько раз оставляла на видном месте деньги и украшения, когда она была здесь, и она к ним не притронулась. У нее даже были ключи от нашей квартиры, когда мы уезжали из города. Я ей во всем доверяю. Уверена, что те обвинения в воровстве были сфабрикованы…Знаешь, как часто бывает, что-то пропадает, и в первую очередь всегда думают на слуг, а они могут быть совершенно невиновны.

Да уж, о таком я знал предостаточно. Помню, в детстве, когда мы еще жили в Калькутте, я стал свидетелем того, как слугу, обвиненного в краже денег и ювелирных украшений у семьи, где он работал, публично избили, чтобы он во всем сознался. Я был одним из тех, кто стоял и смотрел на это. Тогда столпились не только члены той семьи, но еще и соседи, жители этой улицы, знакомые, даже обычные прохожие останавливались, чтобы посмотреть, что происходит. Слух о том, что вор был пойман и его прилюдно избивали, собрал огромную толпу, жаждущую присоединиться к столь жестокому развлечению; удары сыпались все чаще и становились все безжалостнее. В какой-то момент его подняли за лодыжки и стали раскручивать. Его голова с каждым оборотом оказывалась все ближе к куче битых острых кирпичей, и в конечном итоге он стал постоянно ударяться о них так, что на лбу и затылке оставались рваные раны. Всякий раз, как это происходило, он вскрикивал, и я увидел, что все его лицо было в крови.

Я не могу уже вспомнить, что я тогда почувствовал, будучи ребенком: волнение? сочувствие? жалость? злобу?

– Бабу, я ничего не крал, – кричал мужчина. – Я клянусь жизнью моих детей, я ничего не трогал. Пожалуйста, отпустите меня, я вас умоляю. Пожалуйста.

Я отчетливо помню, как моя мама подошла к членам семьи, у которой якобы украли деньги, и стала осуждать их варварское поведение. Реакция была следующей: женщина, рьяно обвинявшая и пытавшаяся нет-нет да и ударить бедолагу, подбежала к маме.

– Если бы у тебя что-нибудь украли, ты бы пришла сюда читать нам проповеди? – с издевкой сказала она. – Держи свои мысли при себе.

Затем женщина отвернулась и попыталась натравить еще кого-нибудь на маму. Мама, быстро схватив меня за руку, утащила меня оттуда. До меня доносились грубые бенгальские эквиваленты насмешек вроде «пай-девочка» и «святоша», которые ей бросали в спину.

Я ненадолго задумался, стоит ли мне для начала узнать, в каком именно из зданий компании ONGC работала Рену, чтобы потом прийти туда и поспрашивать у жильцов, что они знают об этом инциденте, но отказался от этой идеи, так как посчитал ее глупой.

Следующим вечером, в самый разгар готовки, Рену внезапно выглянула из кухни.

– Бутылка с нампа вернулась на место, – заявила она.

Моя мама смотрела в пол, а я встал и пошел на кухню, только чтобы не встречаться с ней взглядом.

– Видите, я вам говорила, что она принесет его обратно. – Рену начала говорить как только я появился в дверях. – Она взяла его, сделала все, что ей нужно, и вернула на место. Все, как я вам говорила.

Ее высокий, скрипучий голос нервировал меня. Я почувствовал, как мой правый глаз начал подергиваться. Я не знал, что на это ответить. Бутылка стояла на полке. Она была запечатана.

– Где вы ее нашли? – наконец выдавил я из себя.

– В шкафчике, где она и должна была быть. Сегодня утром она принесла ее обратно, когда приходила убираться, и поставила соус сюда. Я знаю ее схемы.

У меня не было повода открывать дверцу шкафа в течение дня, поэтому я не мог ни подтвердить это, ни опровергнуть. Из-за сильного замешательства я не придумал ничего лучше, как со стоном удалиться из кухни.

Ужин был приготовлен изумительно.

В оставшиеся две недели в Бомбее я все чаще старался вовлечь Рену в разговор – по вечерам, когда я давал ей указания, но особенно утром, так как обычно в это время моих родителей не было дома.

– Найдите для меня работу в своей стране, – сказала она полушутя.

– Там нет личных поваров в домах, они есть только в ресторанах, – ответил я на это.

– А как вы едите, если вам некому готовить?

– Мы сами себе готовим.

– Хм… как такое возможно?

– Мы учимся готовить. Там все знают, как приготовить хотя бы несколько блюд. Также там есть магазины, где можно купить уже готовую еду. Ее остается только разогреть дома.

Она замолчала. Через некоторое время она задала еще один вопрос:

– Эти блюда так же хороши, как стряпня кухарки? – робко спросила она, явно имея в виду себя.

Я ничего не ответил на это.

– Кроме того, а где вы будете жить? – поинтересовался я.

– А разве у вас не найдется комнаты там, где вы живете?

Мысли об иммиграции, труде, жизни, домах, жалованьях, классовом различии тут же возникли у меня в голове, и я не мог сообразить, что ей ответить.

– Я могу спать на кухне, – решила добавить она, увидев мое замешательство.

– Это просто невозможно, – выпалил я, прежде чем успел придумать, что бы соврать.

Мне стало стыдно, что я задел ее чувства, и я вышел в гостиную.

Через некоторое время произошел следующий диалог.

– Хотите дал сегодня на ужин? – спросила она меня.

– Нет, не нужно, вы уже и так много всего приготовили, не хочу, чтобы желудок расстроился.

– Я не просто кухарка, считайте, что я вам как тетя. От моей еды у вас никогда не расстроится желудок.

За время нашего с ней общения она рассказала мне, что родом из Мидинипура и выросла в семье фермеров, занимавшихся рисоводством. У них была земля, которую они возделывали, поэтому не бедствовали; по крайней мере, дела у них обстояли куда лучше, чем то, что обычно представляют, слыша словосочетание «индийский фермер».

– Посетите как-нибудь мою деревню, – предложила она.

Я кивнул из вежливости. Она рассказала мне о своих братьях и овдовевшей матери, о том, как землю поделили между тремя детьми после смерти отца. Сейчас землей занимались ее братья.

– А вы что, не получили свой кусочек земли в наследство? – спросил я.

– Получила, но потом продала его братьям. Как бы я одна возделывала рис?

– А вы не замужем?

Ее лицо помрачнело.

– Была когда-то давно.

Я в очередной раз увидел, как она пренебрежительно махнула рукой, а потом не дала никаких объяснений, что все это означало. – Я оставила небольшой участок земли для того, чтобы построить дом, когда я перестану работать и уеду из Бомбея.

– Здорово. А когда вы планируете уехать? Вернетесь в свою деревню? Почему не останетесь в городе?

– Ох, вы мыслите как иностранец. Я поеду туда, как только накоплю достаточно денег, чтобы построить дом. Мой собственный дом.

У нее были собственные накопления. Уж не знаю, почему это меня так удивило и обрадовало меня. Я не мог себе представить, сколько она тратила на жизнь здесь, но если она работала в шести домах, зарабатывая в каждом от четырех до шести тысяч рупий в месяц, то ее доход был существенным. По всей видимости, она жила в трущобах для того, чтобы не отдавать деньги за аренду жилья в Бомбее, а сохранить львиную долю дохода себе, ведь здесь расценки на квартиры одни из самых высоких в мире. Я поймал себя на мысли, что настолько проникся ее жизнью, что хотел, чтобы она могла работать еще дольше, в большем количестве домов, жила экономно и смогла откладывать в месяц еще больше денег… тут я понял, что стою сжав челюсть и кулаки, воображая, как ее банковский счет пополняется прямо пропорционально затраченным ею усилиям. А еще я подумал о том, каково это ей работать так изо дня в день, когда алгоритм действий постоянно повторяется, сами они тоже лишь незначительно отличаются друг от друга, и только иногда ей предоставляется возможность сделать что-то, что выходит за рамки обыденного.

– Вот как поедете туда, посмотрите на мой старый дом и на землю, где я хочу построить новый дом. – Она произнесла это с такой теплотой, легкой непринужденностью, даже интимностью.

Случалось, что, когда она приходила с утра приготовить и завтрак, и ужин, я просил ее приготовить ужин только для двоих: мамы и папы, так как наш холодильник был уже заставлен едой. Я мог спокойно разогревать вчерашние блюда и с удовольствием их есть хоть каждый день, но вот папа всегда хотел что-то свежеприготовленное перед работой: что-то простое вроде риса, овощного салата и рыбы. Думаю, мама тоже предпочитала, чтобы завтрак отличался от ужина, хотя она не хотела мне в этом признаваться. По правде говоря, Рену готовила каждый раз так много, что можно было накормить сразу от четырех до шести человек. Так ей было проще готовить, поскольку тяжело было рассчитывать порцию на одного. Как результат, в доме было так много еды, что каждый раз стол буквально ломился от яств.

– Ешь столько, сколько хочешь, – говорила мама. – Не нужно заставлять себя все доедать. Мы всегда можем отдать остатки Милли. Я тебе так скажу, она всегда очень радуется, что у нас осталось много еды, которую мы можем отдать. Она ее забирает и кормит своих детей.

Однажды утром, около одиннадцати, Рену уже собиралась уходить после проделанной работы и вышла в гостиную (мамы не было дома).

– В холодильнике полно еды, – сказала она. – Почему вы ничего не едите? Нужно ее есть, иначе она испортится, а ваша мама будет ругаться на меня.

Она позволила себе эту легкую вольность в поведении, чтобы шутливо пожурить меня. Это опасно подводило ее к той границе, что разделяла наши социальные классы, но зато показывало, насколько ей было легко со мной и как она хорошо ко мне стала относиться. При этом мы все еще обращались друг к другу, используя самую уважительную форму местоимения из всех существующих.

– А почему бы вам не забирать что-нибудь с собой? Вот правда. У нас так много всего… я могу положить все в контейнеры для еды и дать вам с собой, – предложил я.

– Нет, мне они не нужны. Я ем только один раз в день – рис и вареные овощи. Эта еда будет для меня лишней.

Я уже хотел было спросить ее о том, как вообще устроен ее быт, но не успел я и рта раскрыть, как она неожиданно полностью сменила тему разговора.

– Я все знаю, знаю, что вы отдаете еду «этой», – сказала она.

Мне пришлось потратить некоторое время на то, чтобы понять, о ком она, так как в бенгальском все местоимения третьего лица были среднего рода.

– На днях я застала эту персону на кухне, и она ела то, что я вам приготовила. Я готовлю вам с любовью, а вы отдаете еду ей? Меня прямо затрясло от злости, когда я ее увидела. Да как она смеет?

Она в одно мгновение превратилась в настоящий ураган, заключенный в стенах одной комнаты. Ее голос становился все противнее, все выше и громче.

– Она очень хитра… только посмотрите, как она втерлась в доверие к вашей семье… Почему ваша мама так любит ее? Эта женщина, должно быть, настоящая ведьма и наложила на нее какое-то заклинание. Она способна и не на такое. Постоянно оставляет детей на целый день одних дома, что это за женщина? Ее муж работает, зачем ей-то нужно?

– Достаточно, – взмолился я.

Возможно, я произнес это не слишком громко или не слишком вовремя, но она и не думала останавливаться, только ее тон сменился с гневного на умоляющий:

– Вы вернулись домой из-за рубежа. Родители одиноки, когда вас нет рядом. Я это знаю, я же вижу их каждый день. Перед вашим приездом они только и делали, что говорили о вас. «Рену, мой сын скоро приедет, он любит есть то, любит есть это, тебе нужно будет стараться каждый день, чтобы все вкусно приготовить», – вот так говорила ваша мама. А отец пошел и купил столько разной рыбы. Они ведь не едят так много видов рыбы, когда вас нет здесь. Поверьте, я знаю, каково это, когда самое дорогое, что у тебя есть, твой ребенок, живет так далеко. Сын моего брата живет в другой стране, она далеко отсюда. Вы вернулись на время, но понимаете, это не очень хорошо, что вы так долго с ними не видитесь. Они ведь стареют. Вы молодой мужчина, мы найдем вам хорошую девушку, на которой вы женитесь, потом у вас родятся дети, и ваши родители до конца своих дней будут жить счастливо. Я говорю все это моему Дулалу, но кто меня будет слушать?

Под конец ее речи она стала снова говорить спокойным и изящным тоном. Это была ее страховка, на случай, если ее вдруг станут обвинять в несоблюдении дистанции в общении с людьми более высокого статуса. Я не понял, осознала ли она тогда, что несколько забылась.

Я вернулся в Индию год спустя.

Концепция книги изменилась за то время пока я работал над ней в Лондоне: она больше не была сосредоточена на завтраках; ее полное название стало следующим – Настоящая индийская еда: домашняя кухня со всех уголков Индии, и оно давало точное представление о ее содержании. К тому же идея состояла в том, чтобы рецепты можно было повторить и за пределами Индии, а не заставлять поваров или читателей, решивших повторить рецепт, волноваться насчет приобретения редких ингредиентов и выполнения сложных технологических процессов. Ну а для критически настроенных читателей необходимо было сделать так, чтобы они не восприняли книгу расплывчатой и неаутентичной. Не дать им повод заводить старую шарманку – осуждать живущих за границей индусов, будто они нарочито «приспосабливаются к западным вкусам и привычкам».

И вот снова настало время посетить моих родителей. Я уже решил, что поеду в четыре или пять других городов, встречусь с разными людьми, которые не только поделятся со мной рецептами своих блюд, но и, что самое важное, дадут их попробовать. Мой редактор даже пошутил, что я иду по стопам Мэтью Форта, который написал Едим в Италии, и мне следует внимательно следить за тем, чтобы моя книга была другой.

Калькутта неизбежно должна была стать первым городом, с которого я начну свое путешествие. Я остановился у двух моих дядей, в Шиямбазаре. Они жили в большом трехэтажном доме, где каждый занимал целый этаж для себя и своей семьи, а первый этаж сдавался в аренду. Я помнил, что их повара звали Такур – слово на бенгальском, обозначающее «повар», все только так к нему и обращались. Он все еще работал в их доме, как и много лет назад, еще до того, как мой отец уехал в Бомбей со мной и мамой. Я редко бывал в Калькутте. На самом деле я приезжал сюда только пять или шесть раз, с тех пор как уехал жить в Англию. Этот факт вызвал волну пассивно-агрессивных подшучиваний в мой адрес («Теперь, когда ты живешь в Лондоне, уже и не соизволишь навестить своих бедных родственников», и т. д.); раньше я принимал их близко к сердцу, а теперь научился к ним легко относиться. В любом случае, стряпня Такура стоила того, чтобы ради нее приехать. Оставалось только не принимать во внимание излишнюю гостеприимность бенгальских домов, которая обычно выражалась в настоящей пытке едой. (Кстати, моя мама обиделась, когда Такур отказался ехать с нами в Бомбей в качестве семейного повара и остался с ее братьями. Впоследствии среди поваров она искала такого Такура, которого можно было бы навсегда оставить в своей жизни. С его мастерством еще никто не сравнился; Рену проиграла ему еще до того, как вступила в эту игру.)

Такур снова превзошел себя. Мне казалось, что он это делает каждый раз, когда я их навещаю. Еда была далеко не изысканной. Просто получалось так, что все продукты таким образом трансформировались в его руках, что финальное блюдо выходило куда лучше, чем если бы вы просто соединяли все ингредиенты вместе. Блинчики из рисовой муки, такие же нежные, как платочки из муслина, подавались с чатни из кориандра на завтрак; на обед – простое блюдо из картофеля, креветок и зеленого лука; в качестве перекуса – очень быстро обжаренные рисовые лепешки дополнялись жареной стручковой фасолью и перцем чили. Было сложно говорить об этих блюдах, не используя такого необъяснимого слова, как «магия». Интересно, если бы я взял у него рецепты, смогла бы Рену в Бомбее с точностью воспроизвести их? Без сомнения, она могла их приготовить прямо по рецепту, но этот бонус, который бенгальцы называют «рукой мастера», наверняка бы отсутствовал – она просто не была Такуром, и поэтому блюдо, хоть и отлично приготовленное, было бы лишено прикосновения «руки мастера».

Каждый вечер я разговаривал с мамой по телефону, а однажды, когда я рассказывал ей новости о ее братьях, снохах, племянницах и племенниках в дополнение к моим детальным описаниям, что мы ели на завтрак, обед, полдник и ужин – «четырехразовое питание» было бенгальским фразеологизмом, – я услышал, как с мамой кто-то разговаривает на фоне.

– Ача, довольно, живо идите на кухню, – ответила мама.

– Что там у тебя происходит? – поинтересовался я.

– Уфф, это Рену. Она говорит, что тебе нужно поехать к ней домой в Мидинипур. Прям вот непременно.

«А почему бы и нет?» – подумал я.

– Хорошо. Попроси ее позвонить ее брату, чтобы он был в курсе. А потом мы сможем с ним договориться о точной дате моего приезда.

Это было спонтанное, необдуманное желание. Идея, которая мне вдруг показалась интересной. Мама мне сначала не поверила, а потом была просто в ужасе:

– Ты в своем уме? Что ты там будешь делать?

– А что такое? Я здесь на отдыхе вроде как, а эта поездка даст мне представление о жизни в маленьком индийском городке. Это будет весьма интересно, разве нет?

– Но в Мидинипуре и смотреть-то не на что!

Мне не удалось убедить маму, что моя поездка будет иным видом туризма – не заточенным на посещение красивых и известных достопримечательностей.

– Но это же будет лишенный комфорта отдых, – не унималась она. – Вот где ты там собираешься остановиться?

– Почему бы мне не остановиться в доме нашей тетушки-кухарки?

Я знал, что ее беспокоило – нарушение границ между классами; неприятное ощущение, которое появится после разрыва плотной мембраны, отделяющей одних от других, демонстрация того, что сын хозяина настолько либеральных взглядов, что готов остановиться в доме слуги. Это пробудило во мне подростковый бунтарский дух. Я не отступил.

Через два дня водитель, который работал у дядей, Джишну-да, отвез меня в Гарбхету, где я должен был встретиться с Шанкаром, одним из племенников Рену. Мы назначили встречу в популярной местной кондитерской «Моучак», чтобы он поехал с нами и показывал Джишну-да дорогу в деревню Путихари.

После чудовищной езды по округу Хаора и маленьким грязным городам Мидинипура мы стали все дальше уезжать от населенных пунктов. Все вокруг становилось чище, появилось больше пространства и чистого воздуха. Дорога стала проходить по сельской местности, где практически не было построек и ничего не мешало машине нестись вперед. Нам нужно было добраться до точки, находившейся в пяти-шести километрах от деревни. Шанкар объяснил, что там проходила узкая дорога, по которой не сможет проехать машина, поэтому он договорился, чтобы нас там ждали люди, которые понесут мой багаж. У меня с собой был только небольшой рюкзак, и мне совершенно не нужна была помощь, но Шанкар был непреклонен. Я знал, что мне придется смириться с этим настойчивым услужением: в бенгальской культуре гостя почитали как божество. Я до сих пор не могу забыть того момента, когда машина остановилась, чтобы забрать Шанкара, а он тут же упал мне в ноги и склонился в пранаме.

Джишну-да должен был вернуться за мной на следующий день, чтобы отвезти обратно в Калькутту. Машина привлекала внимание людей, в основном мужчин и детей, которые останавливались и смотрели на нее с явным любопытством. Самые смелые из детишек подошли к машине поближе и смотрели на меня не мигая. Старик, стоявший в дверях одноэтажного дома, что был примерно в двадцати футах от нас, позвал Шанкара и сказал ему что-то, что я не смог разобрать.

– Нет-нет, знакомые пиши, он приехал из Калькутты, а живет в Лондоне.

– Друг Дулала? – спросил старик.

– Аррэй, нет, нет. Я же сказал, он из Лондона.

– Он довольно далеко. Спроси его, он сюда приехал на корабле или прилетел на самолете.

Я изо всех сил старался не смотреть в лицо Шанкара. Он приказал мальчику, которому не было еще и двенадцати, нести мой рюкзак. Я сосредоточился на том, чтобы мое лицо выглядело вежливым и милым, и пошел за Шанкаром. Я слышал, как мальчики позади нас странно зашумели. Один из них начал болтать на несуществующем языке. Позже я понял, что это, видимо, была его попытка говорить по-английски. Двое из них стали петь популярную песню на хинди, где была английская строчка «Будешь моей чамак-чало?», но они неправильно пели первые слова – и получалась какая-то абракадабра. Они постоянно говорили «хэллоу» и хихикали. Это слово беспрестанно звенело в моей голове, до боли в висках.

По всей видимости, Шанкар заметил мое раздражение и стал их прогонять. Это потребовало некоторого упорства: мальчики хоть и отступили немного назад, но продолжали свои выходки, хоть и на расстоянии. Через какое-то время им это наскучило, и они отстали.

Деревня Путихари оказалась приятным зеленым сюрпризом: повсюду росли деревья, кусты, лианы, были видны аккуратные хижины с соломенными крышами и ухоженными двориками, пруды. На банановых деревьях распустились цветы, рядом низко висели поспевшие колючие плоды джекфрута, а бамбуковые заросли, поля, финиковые и высокие кокосовые и бетелевые пальмы окружали собой всю деревню, где стояли хижины и кирпичные дома, выглядящие то ли полупустыми, то ли недостроенными. Зимнее солнце ласкало своим теплом. Я заметил, что на солнце сушатся бории красно-коричневые зерна или семена хлебного дерева, разложенные во дворах, окруженных цветущим красным гибискусом. Поля, на которых созрел урожай, были цвета золотого песка, сверкающего на солнце. На других земельных участках ничего не росло, и они будто ждали, чтобы их чем-нибудь засеяли, а кое-где на них виднелись сорняки, похожие на щетину. Шанкар продолжал обращаться ко мне «сэр», хотя я уже несколько раз просил его не называть меня так. Шанкар почти не говорил по-английски, но упорно продолжал периодически выдавать свой скудный словарный запас, говоря отдельные слова. «Цветок», – произнес он, указав на куст тагара; «утка» – когда мы прошли зеленое озеро, «курица», – сказал он, показав на петуха, нежившегося на солнце. Он явно ходил в школу, где у него были базовые уроки английского. Я все еще избегал зрительного контакта с ним.

Когда мы проходили мимо домов, люди выходили посмотреть на нас. Шанкар указал на низкий Г-образный дом из кирпича с жестяной крышей, который был в двадцати метрах от нас.

– Мы почти пришли, – сказал он.

Дом стоял прямо на краю огромного рисового поля, огороженного деревенскими домиками. Было заметно, что дом строили по частям, добавляя все больше комнат, когда на это хватало необходимых стройматериалов. Двор был безупречно чист; в одной стороне, вдоль низкой стены, высадили цветы и два деревца с краю от дома, а с другой – сливовые деревья и какие-то еще – я не смог разобрать. Перед верандой стояло несколько деревянных столбов, на которые был натянут брезент. Зеленый попугай в клетке, висевшей на балке, внимательно смотрел на нас. Металлические ворота были окрашены в голубой цвет, но на них уже виднелась ржавчина там, где заканчивался дом и начиналась низкая стена. За ней находились какие-то две низкие прямоугольные постройки, не соединенные друг с другом. У одной из них была жестяная крыша и крестообразные вентиляционные окошки в верхней части стены, а крыша другой была сделана из соломы. Казалось, что они были отделены не только друг от друга, но и от основного здания тоже, так как между ними был пустой участок, а вот что было на самом участке, мне разглядеть не удалось.

Нас вышла встречать целая делегация: произошло как раз то, чего я боялся. Ее возглавлял темнокожий мужчина с уже седеющими волосами и усами, которому на вид было где-то около пятидесяти пяти. Он был крепкого, жилистого телосложения, но с брюшком. Другой мужчина, стоявший чуть поодаль, был, очевидно, его младшим братом. Я предположил, что они оба братья Рену, хотя не видел с ней никакого сходства. Пятеро детей – три мальчика и две девочки разных возрастов, – от шести до двенадцати, – с любопытством смотрели на меня. Женщина, стоявшая в дверях, поспешно накинула анчол на голову. Двое мужчин, в возрасте от тридцати до сорока, стояли во дворе под деревом, по обе стороны от пластикового стула, на котором никто не сидел. Вышел мальчик, которого отправили вперед с моим багажом. Очевидно, он помогал им по дому; недолго посмотрев на меня, он куда-то убежал.

Темнокожий жилистый мужчина вышел вперед, приветствуя меня пранамом – держа ладони вместе и слегка склонив голову.

– Проходите, проходите, – сказал он (используя самую уважительную форму обращения на «вы», хотя я был где-то на четверть века моложе его), – как благородно позволить пыли с ног ваших упасть в хижине бедняков… – Затем он повернулся к детям, его тон изменился и он рявкнул: – Эй, вы все, что, не видите, кто к нам приехал? Живо поклонитесь ему в ноги, он же из Лондона.

Я так молниеносно отступил назад, будто увидел приближающуюся змею.

– Нет, нет, нет, в этом нет никакой необходимости, правда, не нужно, я вас очень прошу, нет, – выпалил я.

Дети остановились и смотрели то на меня, то на мужчину, вертев головой так, будто следили за игрой в пинг-понг.

Старшим был Раджа, его младшего брата звали Ратан; Рену была средним ребенком в семье. Женщина, которую я увидел, когда вошел, была женой Ратана – Мамони. Жена Раджи, Лакшми, была в доме, хлопотала на кухне. Мне представили женщин как «моя жена» и «моя сноха». Я узнал их имена позже, когда услышал, как к ним обращаются их мужья.

Нас отвели в темную комнату, чтобы представить матери Раджи и Ратана, хрупкой женщине, которая выглядела очень старой и практически ничего не слышала.

– Мама, он приехал из Лондона, – крикнул Раджа-да.

Он говорил по-бенгальски с акцентом, я заметил это и раньше, но его акцент отличался от акцента Рену: ее речь была ближе к пиджину, и она то и дело вставляла слова на хинди.

– Нет, я приехал из Калькутты, – сказал я, смущаясь и неестественно хихикнув, чтобы попытаться разрядить обстановку с помощью этой поправки.

Женщина ничего не слышала и ничего не понимала, ее слезящиеся глаза смотрели куда-то в сторону. Даже в такой прохладный день я был весь мокрый от пота. После того как мы вышли из комнаты, я услышал как она гаркнула: «Дулал, эли наки?» («Дулал, это ты?»).

Я не особого вникал в суть дела, когда Рену говорила, что Дулал для нее свет в окошке, но я заметил, что его имя уже неоднократно упомянули в разговоре за последний час. Я с ужасом ожидал предстоящего обсуждения моего спального места и того, в каком состоянии будет туалет, который мне вот-вот покажут, и все мои размышления о Дулале отошли на второй план.

– Выпейте чаю? – предложил Раджа-да. – Хотите для начала вымыть руки и умыться? Позвольте показать вам, где ванная комната.

Я пошел за ним. Всего в доме было три комнаты, две из них занимали братья и их семьи; надо заметить, что в комнате, где лежала пожилая женщина и доживала свой век, жили еще и Раджа, его жена и двое старших детей – мальчик и девочка. Третья комната, в углу дома, где сходились в угол две линии буквы Г, была размером с коробку, и я не мог понять, для чего она вообще использовалась – может быть, в качестве кладовки? А комната с коридором планировалась как еще одна спальня? Когда я стал об этом думать, то заметил, что полы были сделаны не из бетона, а из утрамбованной глины. Почудился ли мне легкий запах коровьего навоза в тот момент? Я не мог понять, как комнаты могли быть одновременно и такими пустыми, и такими загроможденными – там почти что ничего не было. Побелка шелушилась и отставала; на стене висел календарь из магазина в Гарбхете – Шри Бишвакарма Хардвер Ко. энд Санз, криво пришпиленный на гвоздь; ящерица сидела на стене у потолка, там, где она переходила в металлическую крышу; длинный коричневый термитник занимал собой стык двух стен. Мне явно было негде разместиться, но, к моему великому стыду, я не имел ни единой возможности извиниться за предоставленные хлопоты, не дав им понять, что я заметил, насколько у них стесненные условия. Лучше уж на все оставшееся время превратиться в бессердечное чудовище, беззаботно пользующееся их добротой, чем в очередной раз указывать им на их и без того тяжелую жизнь. Не в первый раз я пожалел о том, что не послушал свою маму; я и представить себе не мог, как на самом деле живут эти люди. Но почему Рену так настаивала на том, чтобы я поехал, если знала, что мой визит будет крайне затруднительным и неловким для обеих сторон?

За дальним торцом дома находились большой огород с овощами и пруд. Бо́льшая часть пруда была огорожена низким прямоугольным кирпичным коробом с крестообразными окошками, которые я видел из двора, – оказалось, что это ванная. В нее можно было попасть, открыв покрытую ржавчиной неокрашенную дверь, которая заканчивалась на высоте восьми – десяти дюймов от земли. Внутри находились слив и три ведра, на краю одного из них висел большой красный пластиковый ковш, и жестяная бочка, они все были заполнены водой до краев. Краны предусмотрены не были. Тонкая веревка, привязанная к двум гвоздям, прибитым на противоположных сторонах постройки, висела дугой по всей ширине ванной. На веревке висели две тонких гамчи.

– Мы купаемся в пруду, – сказал Раджа-да. – Мы набрали для вас воду в ведра, если вы вдруг не захотите в нем купаться. Вы умеете плавать?

Он замолчал, посмотрел на меня и засмеялся.

– Не хотите попробовать? – сказал он, то ли предлагая, то ли бросая мне вызов.

Я колебался.

– Вода вам может показаться слишком холодной, – заметил он, – сейчас все-таки месяц пауша. В любом случае, бочки и ведра заполнены специально для вас.

Мы вернулись в первую комнату; как он мне успел сообщить, я буду спать в ней.

– Кровать для вас достаточно большая? Вы на ней точно поместитесь? Если нет, то можете спать на полу, у нас есть много шатаранчи, покрывал, одеял, простыней. Мы разложим все так, чтобы вам было максимально комфортно, не беспокойтесь об этом.

– Нет-нет… я вообще не беспокоюсь. – поспешил ответить я.

– Будьте как дома, понимаете? В дядином доме, мамар-бари. Вы называете Рену тетушкой, так что это ваш мамар-бари, понятно? – Он посмеялся над собственной шуткой; ему было так же неловко, как и мне, а возможно, даже еще больше.

Мальчик, Чанчал, принес чай, и за ним сразу появились Мамони и Лакшми, неся огромные тарелки с воздушным рисом – они выглядели как белые холмы – и еще одну тарелку с огромной порцией свежеобжаренных баклажанов.

– Ешьте их быстрее, а то остынут. – сказала Лакшми. – Я только вытащила их из масла. Там еще одна порция на подходе.

Я подумал было вежливо отказаться от такого количества еды, как бы поступил типичный бенгалец, но почти сразу решил этого не делать – жадность была сильнее.

– Ешьте, ешьте, – подначивал Раджа-да. – Такую еду вы не встретите в Лондоне, уж поверьте.

Он был прав. Эти жаренные в кляре баклажаны были восхитительны. Откусывая хрустящую корочку, обжаренную в масле калонджи, через мгновение ты начинал чувствовать нежнейшую мякоть баклажана, а воздушный рис добавлял блюду собственный уникальный хруст и оттенял остроту маленьких фиолетово-зеленых перцев чили…

– Ну как, нравится? – спросил Ратан-да. – Могу поспорить, что да.

И спорить действительно было не о чем: я даже закрыл глаза от удовольствия, когда смаковал это блюдо.

Дети Ратан-да выстроились вдоль стены и смотрели на нас, будто перед ними разворачивалось какое-то цирковое представление: они открыли рты от удивления, а их глаза стали большими и круглыми, прямо как у сов. Самая маленькая из них, девочка лет шести, бесстрашно вышла вперед и протянула мне что-то похожее на почтовую открытку с рисунком. Я перевернул ее, увидел немецкую печать, потом быстро сообразил, что нехорошо читать письмо отправителя, и перевернул обратно. На картинке был изображен старый, красивый мост через реку, а за ним замок, а внизу слева написано: «Гейдельбергский старый мост и замок».

– Скажи ему, кто это прислал, – тихо попросил ее Раджа-да.

Девочка уже утратила всю свою смелость и убежала назад, к двум своим братьям.

– Кто ее прислал? – поинтересовался я.

– Мой старший сын, Дулал. Он учится в Германии, в Гейдельберге.

Я перестал жевать и посмотрел на него. Он что, шутит?

– Он живет там уже три года. Это блюдо, мури-бегуни, которое вы сейчас едите, его любимое. Он ест его каждый день, когда приезжает.

– А что он изучает? – спросил я хриплым голосом.

– Орэй баба, вот ты меня и подловил! – посмеялся он. – Я ничего в этом не смыслю, все проходит мимо ушей. Мы глупые, неграмотные фермеры. – (Затем он сказал известную бенгальскую фразу: муху-шуху чаша буша мануш – «как я могу сказать тебе, что он изучает?»).

– Но хотя бы какой предмет?

– Пиф-зику, он изучает пиф-зику. Вот и все, что я могу сказать.

Я понял, что это означает физику.

– Мой младший сын объяснит тебе лучше, – сказал он, затем начал кричать: – Хокон, эй, Хокон, иди-ка сюда на минутку.

– Он тоже ходит в школу. В ту же, куда ходил Дулал: Рамкришна Мишн в Нарендрапуре, – успел сказать Раджа-да, пока мальчик шел к нам.

Это была очень престижная школа в Калькутте, с длинным списком различных достижений, и, по-видимому, в нее было сложно попасть. Прежде чем я смог задать хоть какой-нибудь вопрос, Хокон уже вошел в комнату.

– Расскажи ему, что изучает дада. Ты знаешь, что я все эти вещи не понимаю, – попросил отец.

– Физику, – ответил мальчик, – Физику элементарных частиц. У него скоро будет докторская степень. Когда он ее получит, его все будут называть доктором, но не тем доктором, который лечит.

Он выпрямился, пока это говорил. Я даже представил, как его грудь раздувается от гордости. Учеба в школе способствовала исчезновению акцента, который был у его отца и дяди. Может быть, он тоже поедет за границу и станет доктором, только уже медицинских наук.

В любом случае – мне даже не нужно было ничего выяснять – все, что нужно было знать, рассказали за ужином. Они никак не могли перестать о нем говорить – все, кроме женщин.

Мама Дулала упомянула его в первый и в последний раз, когда принесла мне еду:

– Мой сын живет так далеко, что мое материнское сердце беспокоится и тревожится о нем. Ночью я не могу сомкнуть глаз. Переживаю за него все время. Правильно ли он там питается? Кто-нибудь заботится о нем? Что случится, если он заболеет? Так много тревожных мыслей в моей голове. Очень хорошо, что он отучится, сделает себе имя, но все, чего я хочу, это чтобы он вернулся обратно домой.

Мы ужинали на веранде. Рядом со стеной было расстелено длинное покрывало, поэтому нам не пришлось сидеть на холодном полу. Мне стало любопытно, питаются ли они зимой по-крестьянски скудно и насколько сегодняшний ужин был праздничным вариантом трапезы. Вот, например, вместо обычных тарелок мы ели с банановых листьев – этот выбор был обусловлен только тем, что они всеми силами старались устранить любые преграды, мешающие моему комфорту, или нет? Меня и детей накормили в первую очередь. Они и слушать не хотели мои неоднократные просьбы, чтобы все взрослые поели вместе, хотя на самом деле это означало, что только трое мужчин ужинали бы вместе, ведь женщинам полагалось есть исключительно после мужчин – это незыблемое правило. Опять-таки, я посчитал это чрезмерное гостеприимство хитрой тактикой: они отвлекали мое внимание от более простой еды, которую потом ели сами, и, возможно, от меньшего количества блюд. Гостю они отдавали лучшее, что только могли себе позволить. У меня подступил ком к горлу.

Моя мама назвала бы эти блюда плебейскими, но они поразили меня: нарушив все существующие правила готовки, они приготовили рыбу («Из нашего пруда») и яйца; просто они, видимо, не могли себе позволить мясо. В рецептуре не было ничего необычного, поэтому процесс приготовления рыбы был незамысловатым и скучным. Я сделал вывод, что у Лакшми и Мамони не было каких-то особенных рецептов и они просто готовили, чтобы утолить голод. Каково же было мое удивление и стыд, когда я попробовал эти блюда: я просто не мог от них оторваться, все было настолько вкусным, каким я себе и представить не мог.

– Я и мои братья ходили в патшалу в нашей деревне, мы толком и не получили образования. Я специально отдал моих мальчиков в настоящую школу. Мне хотелось, чтобы они жили по-другому – лучше нас. Жизнь фермера, возделывающего рис и выращивающего овощи, довольно… тяжелая. Мы, конечно, не опускаем руки, но нашу жизнь все же нельзя назвать легкой. Я не хочу такой судьбы для моих мальчишек.

– А ваша дочь тоже ходит в школу?

– Нет, мы…мы не можем себе этого позволить, все деньги ушли на учебу сыновей. Образование Дулала оплатила Рену. Она любит его больше, чем кого бы то ни было. Даже больше, чем собственную дочь. Когда Дулал только родился, мы мечтали о том, как он вырастет, станет известным и состоятельным. Рену сказала, что возьмет на себя все расходы на обучение, что заработает денег, чтобы он смог ходить в школу. Вот почему она уехала в Бомбей. Кто-то сказал ей, что в Бомбее поварам много платят – тысячи рупий. Поэтому она мне сказала: «Дада, я поеду в Бомбей, чтобы заработать там денег, накоплю и отправлю вам, а вы оплатите Дулалу школу».

У меня тряслись руки. Я не мог справиться с ними, чтобы вытащить из рыбы кости, смешать рыбное филе с соусом и рисом, а потом взять в руку ложку и донести все это до рта, не уронив.

– Сейчас она много зарабатывает, – продолжил Раджа-да. – Она работает в нескольких местах – четырех, пяти или шести. В вашем доме тоже. Экономить вошло у нее в привычку. Ей мало что нужно, она живет по-простому и тратит очень мало. Экономит буквально на всем и отправляет деньги Дулалу в Германию. У него полная стипендия, но авиаперелет, одежда – на все это ушло много денег.

Он замолчал и стал выглядеть задумчивым. Его лицо омрачилось мыслями о потраченных деньгах.

Затем он встрепенулся:

– Все эти деньги – их давала нам Рену.

Мне нужно было что-то сказать. Если я промолчу, то не смогу потом позволить себе сказать что-либо в компании хозяев дома.

– Должно быть, он отлично учился, раз смог получить полную стипендию в Гейдельберге, – наконец сказал я.

– Да, он очень способный, – ответил Раджа-да. Его лицо просияло в тусклом желтом свете от закопченной керосиновой лампы, – Он получил стипендию от школы Рамкришна Мишн чтобы поехать в Индийский институт технологии в Харагпур. Он стал лучшим в ИИТ и получил золотую медаль. Учителя говорили ему, что он должен поехать за границу, учиться там. Всю стоимость обучения в ИИТ покрывала стипендия, мы платили только за еду, одежду, хостел и транспорт.

Лучший ученик в элитном институте. Что-то хорошее все же случалось в этой стране. Я перешел в ту стадию, когда мог только слушать и удивляться. Попугай, который должен был дремать, начал прыгать на своей жердочке. Сын Ратана поднялся, чтобы покормить его перцем чили. Птица стала издавать звук, похожий на что-то среднее между воркованием и цыканьем.

– А разве она не вышла замуж? Где ее дочь и муж? – спросил я.

По легкому заиканию, когда Раджа-да стал отвечать на мой вопрос, и по тому, как переглянулись его жена и сноха, а затем посмотрели в пол, я понял, что поставил их в крайне неловкое положение.

– Да, она была замужем, но… но она ушла от мужа с дочкой. Тот мужчина… оказался… н-не очень хорошим человеком. Он много пил, играл на деньги, и поэтому она ушла. Мы сами воспитывали девочку – Чампу. Она на пять лет моложе Дулала. В прошлом году мы выдали ее замуж, и она уехала в Мучипару вместе с мужем. Рену всегда стремилась поехать в Бомбей, чтобы найти работу, ну я уже говорил об этом. Она думала только о Дулале, как она сможет воплотить в жизнь то, что предсказал астролог, приходивший посмотреть на мальчика, как только он родился. Астролог сказал: «Этот мальчик вырастет и станет большим человеком». Эти слова глубоко врезались в память Рену.

Я заметил, как только разговор вернулся к обсуждению Дулала, вокруг воцарилось спокойствие и умиротворение. У меня было еще много вопросов о Рену, но сейчас не было возможности их задать.

Ночью, когда я уже лежал в одиночестве под мягким одеялом, пахнущим чем-то маслянистым, я снова и снова обдумывал то, что меня беспокоило: какова была цена того, что они меня приютили, причем не в денежном выражении? Спал ли кто-нибудь сейчас без одеяла или даже без кровати только потому, что они отдали его мне? Кто обычно спит в этой комнате? Где тогда они разместились этой ночью? Были и другие мысли, от которых мне становилось очень стыдно. Мы ели местный дешевый рис – толстые крупинки красноватого цвета. Еда представляла собой парадоксальное соотношение маслянистости и водянистости. А чистые ли простыни и наволочки? У них ведь не было проточной воды и отсутствовало водоснабжение, поэтому они все стирали в пруду, в котором купались, мыли тарелки и делали еще бог знает что. Как я буду пользоваться этой ванной? У них отсутствовало электричество – насколько невыносимо жарко становилось летом под раскаленной металлической крышей? Сладости после ужина – их было несколько видов, но плохого качества, прогорклые и старые, из дешевой кондитерской. Почему они не поставили на стол сандеш, с мелассой, произведенной в этом сезоне, который я купил на Гириш Гош и привез в качества гостинца? Я стыдился своих мыслей, но не мог перестать думать о всех этих назойливых мелочах; мозг – действительно самый неуправляемый человеческий орган.

Я вернулся в Калькутту, провел там еще один день и отправился в Бангалор и Кочин, чтобы навестить своих друзей и пополнить список рецептов для моей книги, а затем вернулся в Бомбей. По телефону я рассказал маме о том, что узнал о Рену в Мидинипуре, но не спросил у мамы ни о чем, что тревожило меня самого. Я решил у нее все спросить лично.

– Чего я в этой всей истории не понимаю, так это того, почему тот лоботряс-муж не заявил о своих правах на долю земли Рену после того, как она от него сбежала? – поделился я с мамой. – Или на те деньги, что она отправляла домой на оплату обучения Дулала? Он должен был возмутиться.

– Тут сложно сказать, – ответила она, – Может быть, братья вмешались в это. Помни, им ведь нужны были ее деньги, поэтому в их интересах было не подпускать его к ней. Я не удивлюсь, если окажется, что они помогли ей сбежать.

Ну да, конечно. Мне это не пришло в голову.

– Возможно, как раз по этой причине Рену продала свою долю земли братьям, чтобы муж не смог отнять ее, – добавила мама.

– Ну а как же дочь?

– Если он был таким забулдыгой, то, видимо, для него было только в радость не нести никакой ответственности за воспитание дочери и не обеспечивать ее.

– Нет, я говорю о другом. Как Чампа все это восприняла? Ее оставили дядям на воспитание, а мама уехала и отправляла деньги на обучении ее двоюродного брата. Для нее же было очевидно, что ее мама любила Дулала больше, чем ее.

– Ты забываешь о том, что она девочка. На них не возлагают надежд.

Это была правда, мне нечего было возразить. Я попробовал посмотреть на вещи под другим углом.

– Но она же дочь Рену, в то время как Дулал только племянник. Все-таки кровь – не вода, не правда ли?

У мамы было такое лицо, что, только взглянув на него, уже можно было понять ее мысли – в бедной семье все отходит на второй план, если в ней появляется талантливый мальчик.

– Кто знает, о чем они договорились между собой, – сказала она.

– А как ты думаешь, я бы мог спросить Рену об этом?

Мама подпрыгнула, как испуганная лошадь:

– Нет-нет, ты что, я тебе категорически запрещаю это делать. Ты через несколько дней уедешь, а я останусь с ней и ее скверным характером. Я даже и думать не хочу о том, какие последствия будут, если вы с ней подружитесь.

– Что еще за последствия? Что значит «если подружитесь»? Я просто собирался задать ей несколько вопросов. Может, она и проникнется к человеку, который заинтересовался ее жизнью. Видит Бог, люди, которым она помогает по дому, не всегда относятся к ней как к равной.

– Уфф, опять это твое равноправие. Ты живешь за границей и не понимаешь, какая тут культура, не надо приезжать и поднимать все с ног на голову. Нам будет сложно потом вернуть все на свои места.

– Ты мне все еще не объяснила, в чем заключается эта сложность. – гневно сказал я.

– Я тебе уже несколько раз говорила, – ответила она с тем же раздражением. – Но ты все продолжаешь твердить о своем равноправии. Мы ходим кругами.

Сказав это, она вышла из комнаты. Я был слишком раздражен, чтобы понять ее точку зрения.

Вечером, когда приехала Рену, чтобы приготовить ужин, я заметил мучившее ее любопытство, которое делало ее лицо почти что оживленным. Я знал, что она ничего не спросит в присутствии родителей; она прекрасно понимала, что у меня было другое, более неформальное и, что уж там, более дружеское отношение к ней. Оно в корне отличалось от того, какие взаимоотношения были у нее с моими родителями, да и со всеми теми, в чьих домах она работала.

Между мной и мамой чувствовалось некоторое напряжение. Я вышел на кухню и полностью закрыл за собой раздвижную дверь.

– Это было просто замечательно. Они чуть не закормили меня до смерти. Я ел рыбу из вашего пруда, баклажаны, чили и цветную капусту из вашего огорода. И все было таким изумительно вкусным. Я встретил вашу семью, ваших братьев, племянников и племянниц…

Я знал, что болтаю без умолку, но просто не мог остановиться.

Рену продолжала безэмоционально слушать то, что я ей говорил, и либо просто кивала, либо говорила ача. Она даже ни разу не посмотрела на меня, а просто продолжала вынимать продукты из холодильника. У меня создалось впечатление, что ее смутило то, что я так воодушевленно рассказывал ей про поездку, ну или она просто не знала, как ей на это все реагировать. А может быть, я так много болтал, что даже не давал ей и слова вставить, а подумал, что она просто смущена?

– Хорошо. Расскажите мне, что вы хотите на ужин, – попросила она.

– Я много слышал о Дулале.

Она резко посмотрела на меня.

– Почему вы никогда не рассказывали мне про него? – поинтересовался я.

Она ничего не ответила и просто взялась за контейнер с овощами, чтобы поставить его обратно в холодильник.

Я не знал, что сказать после этого, а точнее, не знал, что сказать ей. Скажи я что угодно сейчас, и это прозвучало бы слишком банальным, сентиментальным или неправильным, но, возможно, так покажется мне, а не ей?

То, что я в итоге сказал после всех моих внутренних терзаний, было не менее напыщенным, хотя я говорил искренне:

– Он учится в одном из лучших мест в мире. Я знаю, что вы все им гордитесь. Оно и понятно, он чрезвычайно талантлив и многого достиг. Я был очень рад узнать о нем. И тоже им очень горжусь. И… и… его успех – это ваша заслуга.

Она всплеснула руками – ее привычная жестикуляция.

– Аррэй, перестаньте, лучше скажите мне, джальди, джальди, что вы будете на ужин? – выпалила она с напускной поспешностью.

Но я пропустил этот вопрос мимо ушей, понимая, что, наконец, я правильно уловил подтекст ее слов и жестов, спросил:

– А вы знаете чем он займется после того, как закончит университет? Он вернется домой?

Я с легкостью мог представить успешное будущее Дулала как профессора в ИИТ или в Институте фундаментальных исследований Тата или даже в Центре ядерных исследований Бхабха, но, будучи тем, кем я был, я подумал, что для него все же было бы лучше работать в ЦЕРН или в любом из европейских или американских университетов.

– Кто знает, чем он займется? Мы никогда не понимали, что творится у него в голове. Он говорил, что вернется через два года.

Пауза.

– Еще два года нужно отправлять деньги, – сказав это, она тут же попыталась рассеять оставшийся после этой фразы осадок своими обычными рассуждениями, в которых слышались нотки возмущения. – Я сказала ему: оставайся там столько, сколько тебе понадобится, чтобы закончить свое обучение, не беспокойся о деньгах… Но разве он меня послушал?

На этот раз смена интонации была притворной, это была веками выработанная привычка каждого бенгальца, выражающая крайнюю степень привязанности. Затем ее интонация снова поменялась.

– Он говорит, что собирается приехать и построить мне дом. Ну посмотрим.

Она произнесла это очень застенчиво и сдержанно, а в ее словах чувствовались нотки самоуничижения. Она будто никак не ожидала, что из всех людей на земле он выберет именно ее объектом своей щедрости. Можно было услышать и некоторое недоверие: неужели ей так повезло, что это действительно когда-нибудь произойдет?

– Послезавтра я уезжаю домой, – сказал я.

Она поспешила отвернуться, но я все равно успел разглядеть, как на ее лице появилась грусть.

– Вы приедете к нам снова? – спросила она после долгой паузы.

– Через год. Может быть, и раньше, но я пока не могу сказать точно. Вам дать деньги сейчас?

Я оставлял деньги ей, Милли и водителю после каждого своего приезда к маме и папе.

Она кивнула. К слову, она никогда не отказывалась от лишних денег. Я достал две банкноты по пятьсот рупий и протянул ей. Показав на большую банку с воздушным рисом, стоявшую на холодильнике, она сказала:

– Оставьте их под ней, я заберу, как буду уходить.

Она пришла вечером следующего дня, в последний день моего пребывания в Бомбее, молча готовила и лишь однажды сказала:

– Вы возвращаетесь к себе. Ничего тут не поделаешь. Ох уж эта жизнь вдали от дома.

Собравшись уходить, она остановилась на пороге и повернулась ко мне:

– Счастливого пути, дугга дугга. – И закрыла за собой дверь.

Одним дождливым и ветреным ноябрьским вечером я решил позвонить маме. Некоторое время мы болтали о всяких мелочах. Я рассказывал ей что-то из жизни в Лондоне, что могло показаться ей интересным. Я спросил у нее, чем они ужинали; я всегда ее об этом спрашиваю, когда звоню им в столь поздний час.

– Суп. Куриный суп, – ответила она.

– Ого, ты научила Рену готовить куриный суп? Это целое достижение.

– Рену у нас больше не работает.

– Что?!

– Мне пришлось уволить ее.

Я потерял дар речи. Мама, похоже, тоже не знала, что сказать.

– Но почему? Когда? – спросил я.

– В прошлом месяце, прямо перед праздником Дурга-пуджа.

Она не хотела ничего рассказывать, что было совсем на нее не похоже.

– Но почему? – спросил я снова.

– Она очень плохо повела себя со мной.

Молчание. Мне приходилось вытаскивать из нее каждое слово клещами.

– Что ты имеешь в виду? Что значит «плохо себя повела»?

– Она стала кричать на меня. Я уже долгое время терпела ее поведение. Даже какая-то незначительная просьба, мой совет, что приготовить и как… она в любом случае вела себя враждебно и огрызалась.

– Господи, не могу поверить.

– Однажды, в воскресенье, она пришла к нам готовить обед, и казалось, будто у нее был нервный срыв. Она начала кричать на меня, что я нарушила все ее планы. Она доставала и убирала продукты с грохотом, хлопала дверцей холодильника… это было что-то с чем-то. У меня просто не было слов.

– Но почему? – Я был как заевшая пластинка, на которой застряла игла проигрывателя.

– Да кто ее знает. Может, все это из-за того, что я попросила ее приехать чуть позже, чем обычно? Но я тогда просто растерялась. И ты знаешь, какой у нее голос. В общем, твой папа вышел из комнаты и… и просто попросил ее уйти, сказав: «Хорошо, если вас это не устраивает, то уходите… уходите сейчас же».

Мое сердце бешено стучало в груди.

– И?

– Она ушла. Она выглядела шокированной, как будто ее ударили по лицу. Она не ожидала такого развития событий.

– А потом?

– Что потом?

– Что случилось потом?

– Ничего. Я позвонила ей через несколько дней, чтобы она забрала деньги, что мы ей не выплатили, но она не взяла трубку. Я отправила ей письмо с Милли, но она… она захлопнула дверь прямо у нее перед носом.

Я чувствовал, что маме очень неловко об этом говорить. Интересно, о чем она думала, пока я молчал в трубку? Мне стало жаль ее. Не нужно мне было заставлять ее снова все это переживать. Я решил сменить тему, сказав только: «Что было, то было, нечего и вспоминать», и начал говорить с ней о других вещах.

– Как там твоя книга? – вдруг спросила она.

Я не мог ей ответить. Но мне все же нужно было что-то на это сказать, поддержать разговор. Ноябрьский вечер был омрачен, и мне очень нужно было добавить света.