В 1783 году на страницах журнала «Собеседник любителей российского слова» разыгралась ожесточенная словесная баталия. Скрывшийся под маской анонима писатель Д.И. Фонвизин обратился к автору «Былей и небылиц» (а им была сама императрица Екатерина II) с весьма острыми вопросами на злобу дня. «Отчего в прежние времена, – вопрошал, в частности, Фонвизин, – шуты, шпыни и балагуры чинов не имели, а ныне имеют, и весьма большие?» Писатель здесь не вполне точен, ибо при Петре I потеха неизменно сопровождаласть серьезной государевой службой, и многие царские шуты имели весьма высокие чины. Под «прежними» Фонвизин разумел здесь, надо полагать, времена Анны Иоанновны, когда штатные монаршие забавники выполняли исключительно шутовскую роль. Говоря же о шутах чиновных, Фонвизин метил в записного балагура при дворе Екатерины II Льва Александровича Нарышкина (1733−1799) по прозванию «шпынь», известного своими остроумными выходками и занимавшего высокий пост обер-шталмейстера.

Венценосная сочинительница сочла слова Фонвизина неслыханной дерзостью. «Сей вопрос родился от свободоязычия, которого предки наши не имели, – резко одернула она писателя, – буде же бы имели, то начали бы на нынешнего одного десять преждебывших». Мало того, Екатерина рассудила за благо дать нахалу и более пространную отповедь: в том же журнале она в «Былях и небылицах» противопоставляет некоего балагура (то есть Нарышкина) скучным «маремиянам, плачущим и о всем мире косо и криво пекущимся, от коих обыкновенно в десяти шагах слышен уже дух скрытой зависти противу ближнего».

Своей кульминации монарший гнев на «дурацкие вопросы» достиг в комедии-памфлете Екатерины «Вопроситель» (1783), направленной непосредственно против Фонвизина. Рассерженная самодержица называет главного героя комедии Вестолюба «посмешищем целого города», говорит, что он «всех… глупяе и несноснее», что его «любопытство, в гнусной обратившись порок, до того его доводит, что он весь день проводит, докучая всем, кто с ним встретится, вопросами своими».

Литературовед С.Б. Рассадин полагает, что монархиню задели за живое именно разглагольствования Фонвизина о Нарышкине, над которым она и сама была не прочь подшутить, но не любила, когда на эти ее права посягали другие. Чем же привлек к себе августейшее внимание титулованный «шпынь» Нарышкин? Вот признание самой императрицы: «Эта была одна из самых странных личностей, каких я когда-либо знала, и никто не заставлял меня так смеяться, как он. Это был врожденный арлекин, и если бы он не был знатного рода, к какому он принадлежал, то он мог бы иметь кусок хлеба и много зарабатывать своим действительно комическим талантом: он был очень неглуп, обо всем наслышан, и все укладывалось в его голове оригинальным образом. Он был способен создавать целые рассуждения о каком угодно искусстве или науке; употреблял при этом технические термины, говорил по четверти часа и более без перерыву, и в конце концов ни он, ни другие ничего не понимали во всем, что лилось из его рта потоком вместо связанных слов, и все под конец разражались смехом. Он между прочим говорил об истории, что он не любит истории, в которой были только истории, и что для того, чтобы история была хороша, нужно, чтобы в ней не было историй, и что история, впрочем, сводится к набору слов. Еще в вопросах политики он был неподражаем. Когда он начинал о ней говорить, ни один серьезный человек этого не выдерживал [без смеха]».

Приязнь императрицы к своему «шпыню» была прочна и проверена временем. И ведет она свое начало с 1751 года, когда тот был назначен камер-юнкером ко двору наследника престола Петра Федоровича. Отпрыск известного с XV века знатного русского дворянского рода, Лев Александрович приходился внучатым племянником самому Петру I (это родство было предметом особой гордости Нарышкина: на его надгробном памятнике в Благовещенской церкви в Петербурге выгравирована надпись: «От племени их Петр Великий родился»).

Литератор М. Евгеньева утверждает, что великая княгиня до восхождения на престол была в любовной связи с Нарышкиным, от которого она якобы даже родила ребенка. Это утверждение фактами не подтверждается. Известно другое – Лев Александрович волею судеб стал доверенным лицом, советчиком и наперсником Екатерины в ее амурных делах с другими кавалерами. Именно Нарышкин усыплял бдительность соглядатаев великой княгини – Чоглоковых, способствуя тем самым тому, чтобы великая княгиня сошлась с первым своим мужчиной, роковым красавцем и сердцеедом С.В. Салтыковым. Это он, Нарышкин, зазывно мяукал под дверью Екатерины, приглашая ее, одетую для конспирации в мужской костюм, на ночные свидания с графом С.А. Понятовским, и т. д. Можно лишь согласиться с современным культурологом О. Соловьевым, отметившим, что наш герой был большой дока по части сводничества.

Заметим, однако, что в конфликтах великокняжеской четы Нарышкин нередко брал сторону Петра Федоровича, в особенности же когда тот стал императором. Льва правомерно называли фаворитом Петра III, имевшим на последнего неослабное и, как свидетельствуют современники, не вполне благотворное влияние. «Сей Государь, – говорит историк М.М. Щербатов, – имел при себе главнаго своего любимца – Льва Александ. Нарышкина, человека довольно умнаго, но такова ума, который ни к какому делу стремления не имеет, труслив, жаден к честям и корысти, удобен ко всякому роскошу, шутлив, и словом по обращениям своим и по охоте шутить более удобен быть придворным шутом, нежели вельможею. Сей был помощник всех его страстей».

В краткое царствование Петра III дары, почести, награды сыпались на Льва Александровича, словно из рога изобилия. В 1761 году Нарышкин был награжден орденом Святого Александра Невского и ему пожаловали 16 000 рублей из денег камер-конторы. В 1762 году его произвели в шталмейстеры, даровали роскошный дом на Исаакиевской площади в Петербурге, сделали кавалером высшего российского ордена – Святого Андрея Первозванного. И хотя этот взбалмошный и импульсивный монарх не всегда ровно относился к своим фаворитам (однажды по его приказу Нарышкина прилюдно высекли), Лев Александрович остался до конца верен своему благодетелю и находился при нем неотлучно вплоть до самого его низложения и кончины. Он, как и другие ревностные приверженцы бывшего государя, был схвачен в Ораниенбауме и арестован.

Но очень скоро Нарышкин был не только прощен, но и обласкан Екатериной II, помнившей об их прежней дружбе: в день своей коронации, 22 сентября 1762 года, она пожаловала его в обер-шталмейстеры. Он стал неотлучно находиться при особе ее величества и сопровождал ее даже в путешествиях: в Белоруссию, Вышний Волочек и Крым (1780−1786), причем часто удостаивался чести ехать с государыней в одной карете. Лев Александрович входил в ближний круг Екатерины и даже в будние дни трапезничал вместе с ней. Он неизменно ублажал императрицу. Француз К. Массон, оставивший записки о последних днях ее царствования, свидетельствует, что 4 ноября 1796 года Екатерина «много забавлялась с Львом Нарышкиным, ее обер-шталмейстером и первым шутом, торгуя и покупая у него всевозможного сорта безделушки, обыкновенно носимые им в кармане с целью продать их ей, как это сделал бы бродячий торговец, роль которого он играл».

Императрица явно находилась под обаянием личности «шпыня». А личность эта, надо сказать, была презабавная: Нарышкин счастливым образом соединил в себе светский лоск и горячую любовь к своему народу, истинно русскую широту и паясничество в европейском вкусе (он брал уроки у французского актера-комика Рено), лукавство и стремление резать правду-матку. Это был шут новой формации, дитя века Просвещения. Историк А.Г. Брикнер заметил, что весельчак Нарышкин разительно отличался от шутов времен Петра Великого и Анны Иоанновны. И в самом деле, если те острили и каламбурили под страхом наказания, то при «Семирамиде Севера», дозволившей приближенным в шутку называть себя «твое величество», царили свобода общения и непринужденное веселье.

Лев Александрович занимал в ближнем кругу императрицы особое место. Он привык шутить, не стесняясь в своих речах. Исследователи подчеркивают: сознательная ориентация поведения Нарышкина на маску шута (дурака) делала в глазах общества допустимым то, чего не могли гарантировать ни богатство, ни высокое общественное положение. Для его острот была характерна преднамеренная открытость и даже резкость слова, дерзость и свобода жеста. Современники говорили, что под видом шутки, всегда острой и язвительной, он умел легко и кстати высказать императрице самую горькую правду.

Характер «шпыня» лучше всего раскрывают его поступки, о которых рассказывают очевидцы. И вот что важно (об этом говорят все сохранившиеся о нем воспоминания): этот русский арлекин неизменно предстает как покровитель убогих и сирых, как человек, неразрывно связанный со своим народом.

Известный литератор того времени С.Н. Глинка, всегда относившийся к Нарышкину с большим пиететом, даже назвал его посредником между Екатериной и мнением народным. «Приготовляясь издать какой-нибудь указ, – поясняет он, – [Екатерина] поручала ему узнать: что скажет о том народ? Нарышкин знал дух народный и острыми замысловатыми шутками умел вызвать мысль народную. В простой одежде ходил он по площадям, протирался, никого не толкая, везде, где был народ, заводил речь, как бы неумышленно, о том, что нужно было ему выведать. Люди русские любили его. Затейливым балагурством и радушной лаской приманивал он сердца их».

А вот сцена, виденная С.Н. Глинкой собственными глазами: «Однажды при мне сходил он с крыльца к карете. Его встретил хлебник с корзинкой и говорит: “Батюшка, Лев Александрович! Прикажите выдать за хлебы деньги”. – “Скрипку, скорее скрипку!” – закричал он. Принесли скрипку. “Ну, брат! Ты славный парень; попляши бычка!” Тут вельможа-скрипач засучил рукава, заиграл, загудел и запел; словом, как говорилось, отодрал бычка, а хлебник удалой выкинул лихую выпляску. “Славно! Славно, брат! – вскричал Лев Александрович. – Вот мы и расплатились. Я играл, ты плясал”. Разумеется, что деньги были отданы».

В этом же ключе Нарышкина живописует в «Записках современника» мемуарист С.П. Жихарев. Он приводит анекдот, слышанный будто бы от свойственников обер-шталмейстера. Как-то раз императрица стала утверждать, что столичные полицейские относятся к богатым и беднякам одинаково беспристрастно. Нарышкин в сем усомнился и, надев на парадный мундир с орденами грубую сермягу, отправился на толкучий рынок. «Господин честной купец, – обратился он к первому попавшемуся ему курятнику, – почем ты продаешь цыплят?» – «Живых – по рублю, а битых – по полтине пару», – отвечал торгаш. «Ну так, голубчик, убей же мне парочки две живых». Когда купец исполнил его просьбу, Нарышкин протянул ему рубль, но купец затребовал больше: живые цыплята были вдвое дороже. Тут к спорящим подошел полицейский, который, смерив «бедняка» презрительным взглядом, вступился за торгаша, пригрозив покупателю сибиркой. Тогда Лев Александрович как бы невзначай скинул с себя сермягу и предстал во всем своем великолепии. Полицейский, сродни чеховскому надзирателю-«хамелеону» Очумелову, подобострастно залебезил перед ним и вскинулся на курятника: «Ах ты, мошенник!.. Этот плутец узнает у меня не уважать таких господ и за битых цыплят требовать деньги, как за живых!» Когда Нарышкин представил это происшествие императрице, та возмутилась: «Завтра же скажу обер-полицмейстеру, что, видно, у них по-прежнему: “расстегнут – прав, застегнут – виноват”».

Историк С.Н. Шубинский приводит такой эпизод. Однажды, во время посещения ее величеством Тулы, местный начальник М.Н. Кречетников похвалялся низкими ценами на жизненно важные продукты. Но Нарышкина не проведешь: он снова оделся весьма скромно и, смешавшись с толпой народа, быстро спознал действительное положение дел. А затем явился к императрице с палкой, на которую была нанизана огромная коврига хлеба. «Что все это значит?» – вопрошает императрица. «Я принес тульский ржаной хлеб», – отвечает Нарышкин. «А по какой цене за фунт купил ты этот хлеб?» – заподозрила неладное Екатерина. Шут докладывает, что за фунт хлеба он заплатил по четыре копейки. «Быть не может! Цена неслыханная… Мне же донесли, что в Туле такой хлеб продается за копейку!» – разгневалась монархиня. Так играючи шут открыл глаза Екатерине на дела отнюдь не шуточные – на недород хлеба в тот год и голод среди тульских поселян. Вот уж поистине никто не умел как Нарышкин ненавязчиво «истину царям с улыбкой говорить»!

Некоторые острые ответы и каламбуры Льва Александровича стали крылатыми и дошли до нас в виде многочисленных литературных анекдотов. «Нарышкин своим присутствием оживлял двор, – рассказывает историк-популяризатор М.И. Пыляев. – На одном придворном бале государыня сделала ему выговор. Нарышкин ушел и забрался на хоры к музыкантам. Екатерина не раз посылала за ним, но он отказывался сойти в залу, говоря, что ему невозможно показаться в зале с намыленной головой». А вот другой случай. Он открыто манкировал своими обязанностями обер-шталмейстера и годами не являлся на службу. Когда же он наведался наконец в конюшенную контору и спросил секретаря: «Где мое место?», тот указал на президентское кресло и добавил: «Более десяти лет на нем никто не сидел, кроме кота, который тут же и спит». – «Так, стало быть, мое место занято и мне нечего делать», – сказал Нарышкин и уехал. Но особенно уморителен был «шпынь», когда самозабвенно, с таким пафосом, что вызывал всеобщий неудержимый смех, читал наизусть строфы из тяжеловесной поэмы В.К. Тредиаковского «Телемахида».

Впрочем, не все проделки шута были так безобидны. Бывший при дворе Екатерины француз Ш. де Линь записал: «Обер-шталмейстер, прекраснейший человек и величайший ребенок, пустил волчок, огромнее собственной его головы. Позабавив нас своим жужжанием и прыжками, волчок с ужасным свистом разлетелся на три или четыре куска, проскочил между государыней и мною, ранил двоих, сидевших рядом с нами, и ударился об голову принца Наусского, который два раза пускал себе кровь». Интересно, что в языке того времени «волчок» имел своим синонимом слово «кубарь». Литературовед В.А. Западов обратил внимание на глагол «кубарить» – словцо, введенное в литературный обиход самой Екатериной II. По ее разъяснению, это означает «мешкать на одном месте, не делая ничего, или слоняться без толку, когда предстоит дело». Показательна в этом отношении комедия княгини Е.Р. Дашковой «Тоисиоков, или Человек бесхарактерный» (1786), где, по мнению большинства исследователей, выведен Лев Нарышкин. «Что муженек-то, по-старому кубарит?» – говорит о Тоисиокове героиня вдова Решимова и называет его «болваном» и «пошлым дураком», «без царька в голове» и т. д.

Историк литературы П.Н. Берков полагает, что попытки развенчать «шпыня» предпринимались в печати и ранее, а именно в журнале «Адская почта, или Переписки Хромоногого беса с Кривым» (1769−1770), издаваемом Ф.А. Эминым. (Заметим в скобках, что П.Н. Берков любил выискивать у героев журнальных статей реальные исторические прототипы, хотя, как покажет впоследствии литературовед В.Д. Рак, подобные аллюзии не всегда правомерны, ибо в большинстве случаев материалы «Адской почты» являются переводом с французского.) По мнению Беркова, издатель Ф.А. Эмин вывел Нарышкина под именем Горбатыниуса, о котором, в частности, говорится: «У здешних господ он в великом почтении за то, что одного перед другим весьма живо представлять пересмехать умеет… Горбатыниус славнейший здесь сатирик и едва не умнейший человек… Он своими писульками и насмешками весьма счастлив».

Ученый процитировал отрывок из «Письма 103 от Хромоногого к Кривому», но все дело в том, что Горбатыниус упоминается в «Адской почте» и в «Письме 100 от Кривого к Хромоногому»: если в первом случае намек еще можно с грехом пополам отнести на его счет, то в последнем тексте тот же Горбатыниус представлен чванливым горбатым стариком, сватающимся к молоденькой девушке, что, понятно, к молодому женатому Нарышкину никакого отношения иметь не могло. Зато к нему прямо адресовались произведения императрицы на французском языке: комедия «L’Insouciant» и два юмористических очерка «Relation authentique d’un voyage ontre-mer, que sir Leon, grand’ecuyer aurait entrepris par ses amis» и «Leoniana ou faits et dits de sir Leon, grand’ecuyer, recueillis par ses amis».

Литературная деятельность самого Нарышкина (которую академик А.Н. Пыпин вообще поставил под сомнение) если и имела место, то заметного следа не оставила; не случайно в авторитетном «Словаре русских писателей XVIII века» сведения о нем отсутствуют.

Но имя Нарышкина называют в ряду известных меценатов того времени. Ф.В. Булгарин свидетельствует: «Литераторов, обративших на себя внимание публики, остряков, людей даровитых, отличных музыкантов, художников Лев Александрович Нарышкин сам отыскивал, чтобы украсить ими свое общество». Заслуживает самого серьезного внимания тот факт, что просветитель Н.И. Новиков посвятил ему одно из изданий своего знаменитого журнала «Трутень» (1770). В посвятительном письме издатель говорит о «великости [своего] искреннего почтения» к достоинствам обер-шталмейстера. Нарышкина воспевали в стихах П.М. Карабанов, Н.Е. Струйский, Д.И. Хвостов, Р. Чернявский. Впрочем, в отличие от древнеримского любителя искусств Мецената, Нарышкин покровительствовал не только служителям муз, а всем без разбора, в том числе и тем, кого в то время презрительно называли чернью. «Пред домом его на светлых праздничных неделях, – рассказывает Г.Р. Державин, – обыкновенно поставлялися народные качели, на которых весь день вертелся в воздухе народ, что он чрезвычайно любил и тем забавлялся, а если когда случалось, что приказано было от правительства в другом месте быть качелям, то он чрезвычайно огорчался… Хлебосольством своим Лев Александрович равно угощал и бедных и богатых» Державин нашел для определения Нарышкина очень точное русское слово – «хлебодар»:

Современники сравнивали дом «шпыня» с дворцом легендарного Соломона – царя, который некогда собрал на пир весь народ. И в самом деле, дом Нарышкина был открыт с утра до вечера для всех, причем хозяин часто не знал даже имен гостей. И каждого он принимал с одинаковым радушием. Достаточно сказать, что на грандиозном празднестве, устроенном однажды в его роскошной мызе Левендаль, ужинали разом более 2000 человек. В Музее книги Российской государственной библиотеки (Москва) сохранилась редкая брошюра «Описание маскарада и других увеселений, бывших в Приморской мызе Льва Александровича Нарышкина даче, отстоящей от Санкт-Петербурга в 11 верстах по Петергофской дороге, 29 июля 1772 году». Здесь рассказывается и о возведении величественной колонны в честь побед российского оружия, и о божественных звуках труб, литавр и пастушьих свирелей, и о фейерверке и торжественной пальбе из пушек, и о разноцветье экзотических маскарадных костюмов и т. д. «Не можно совершенно описать удивления, радости и удовольствия, – говорится далее, – всех бывших тут гостей, которые приносили виновнику сих увеселений изустную благодарность». Рассказывали, что этот маскарад стоил Льву Александровичу 300 000 рублей – сумма по тем временам колоссальная.

Дом Нарышкина был в известном смысле представительским, ибо по желанию Екатерины его посещали и европейские монархи, в том числе прусский король Фридрих II, император Священной Римской империи Иосиф II и шведский король Густав III. В нем гостил и французский просветитель Д. Дидро. Двери его открывались и для калмыков и киргизов-кайсаков, приезжавших в Петербург на поклон к государыне. Вот как описывает такой прием очевидец: «За столом было для каждого родное, любимое его блюдо. По пестроте разнообразных одежд различных племен, казалось, видишь не обед, а какой-то волшебный съезд из “Тысячи и одной ночи”. Хозяин азиатских своих гостей осыпал приветами и ласками, шутил, смешил их, забавлял музыкой и плясками. А они, возвратясь восвояси, говорили своим друзьям и родным: “Какая царица! Какие у нее бояре!”» О Нарышкине говорили, что и в старости он держался прямо, одевался щегольски и никогда не казался усталым. Лев Александрович был счастлив в браке. Его жена, статс-дама Марина Осиповна Закревская (1741−1800), приходилась племянницей последнему гетману Малороссии К.Г. Разумовскому. Из их детей особенно прославился старший сын Александр Львович (1760−1826), унаследовавший от отца его неиссякаемое остроумие, меценатство и хлебосольство: обер-гофмаршал, обер-камергер, канцлер российских орденов, действительный тайный советник, он был в течение 20 лет главным директором Императорских театров. Его дом на Большой Морской, 31 также был открыт для широкой публики. Блестящие приемы устраивал и другой сын, Дмитрий Львович (1764−1838), который слыл одним из богатейших вельмож Екатерининской эпохи. Достойно похвалы, что в 1812 году он обязался выплачивать ежегодно 20 000 рублей на нужды правительства, пока неприятель будет находиться в России. В историю отечественной культуры вошла и их дочь Мария Львовна, воспетая Г.Р. Державиным в его оде «К Евтерпе» (1789). Замечательная красавица (за ней ухаживал сам светлейший князь Г.А. Потемкин), она играла на арфе, прекрасно пела и сама сочиняла музыку. Ее песням «По горам, по горам я ходила» и «Ах, на что ж было, ах, к чему ж было» суждено было стать народными. Многочисленные потомки нарышкинского рода своей неутомимой деятельностью составили славу Отечества и достойны нашей благодарной памяти.