Глава 11
Пятница

На следующее утро он проснулся рано, не спеша позавтракал, попутно читая новости, отвечая на сообщения от друзей и знакомых, просмотрел ленты во всех сетях, где был зарегистрирован, написал несколько комментариев и около девяти утра собрался выходить из дома. Пришло сообщение от Каменской: «Пиццу можно сегодня не покупать, угощаю обедом». Петр расценил это как доброе предзнаменование. Вобла в хорошем настроении, даже еду сама приготовит, стало быть, шансы заслужить похвалу весьма высоки.

От метро «Щелковская» он шел пешком, бодро вышагивая по тротуару и радуясь теплой солнечной погоде. За все пять лет студенческой жизни в столице такой чудесной осени он не припоминал, да и сами москвичи утверждают, что подобного сентября на их памяти не бывало. О вчерашнем дожде напоминали подсыхающие лужи, но небо было таким голубым, а солнце таким ярким, что в недавнюю непогоду верилось с трудом.

Каменская встретила его приветливо, сразу предложила кофе и повела на кухню. Поставила на стол коробку с печеньем, чашки с кофе, села за стол, закурила.

– Как день провели, пока я занималась хозяйственными проблемами? – спросила она почти ласково.

Петр с энтузиазмом принялся излагать заготовленную историю своих изысканий в области «лихих девяностых». Вобла слушала с выражением благожелательности и даже заинтересованности, и он уже приготовился начать делиться выводами относительно ситуации с частой сменой адвокатов, когда лицо Каменской внезапно изменилось, стало холодным и каким-то чужим. От недавнего благодушия не осталось и следа.

– Петр, я не ваша мама, перестаньте устраивать на моей кухне бесплатный цирк.

Кровь бросилась ему в лицо.

– При чем тут моя мама? Я…

– Не надо, – жестко оборвала она. Вздохнула и повторила уже более миролюбиво: – Не надо. Будет только хуже.

Насте очень не хотелось всё это говорить. Но – видит бог! – она уже несколько раз пыталась действовать по-другому, более, так сказать, цивилизованно, более мягко, деликатно. Не помогло. Значит, придется бить по больному, иначе Петр так и не поймет. Нужно непременно добиться, чтобы он понял, иначе разгребать за ним придется ей самой. А она на роль героини не годится, у нее пожилые мама и отчим, у нее муж, да и она сама, в конце концов. Героем имеет право быть одиночка, у которого нет близких. Одиночка рискует только самим собой, его невозможно шантажировать, держать в узде, манипулировать им, угрожая причинить вред тем, кто ему дорог и кто не может сам себя защитить. Она, Анастасия Каменская, – всего лишь стареющая и слабеющая женщина с семьей. Если раньше, в годы службы, за ней стояла мощь государственной машины, пусть и ослабевшая в последнее десятилетие, то теперь, когда она уже давно в отставке, за ее спиной ничего и никого нет. Нет опоры, нет поддержки, нет защиты. Только пустота. Героизм с ее стороны будет банальной глупостью и самонадеянностью.

– Помните наш разговор о насилии молчанием? – начала она. – Люди, пострадавшие от такого насилия, становятся привычными лжецами. Это не упрек и не обвинение, это констатация факта. В их ситуации постоянная ложь становится единственным доступным им способом защиты и спасения. Применяемые в семье методы воспитания молчанием приводят к выстраиванию очень простой логической цепочки, начало которой мы с вами уже обсуждали: меня игнорируют – я не достоин – я ничто – мои мысли, чувства и желания не имеют значения. Припоминаете?

Петр молча кивнул, уставившись на коробку с печеньем.

– Идем дальше. В этом месте логическая цепочка раздваивается. Одна ветка получается простой, даже примитивной, доступной практически любому. Если я ничто и моя самооценка от этого страдает, то я буду стараться делать так, чтобы меня не игнорировали. Чтобы меня не игнорировали, я должен быть «хорошим», то есть соответствовать ожиданиям. Чего от меня ожидают? Чтобы я «делал» и чтобы я «был». С необходимостью делать, то есть поступать определенным образом, справиться проще. Просто делай – и всё. Убирай свою комнату, мой за собой посуду, ходи в магазин, когда родители просят, будь вежливым, учи уроки. Даже если не хочется. Ну, вы поняли, о чем я. С «быть» – намного сложнее. Мама, например, хочет, чтобы вы «были» тонким и глубоким и интересовались историей искусств. А вы хотите быть инженером-приборостроителем и работать на заводе. Папа хочет, чтобы вы «были настоящим мужчиной», занимались боксом и умели перебрать движок автомобиля. А вы хотите играть на скрипке или писать картины. Если есть внутренняя сила, чтобы пойти на конфликт и делать по-своему, вы делаете. Если ее нет, если вы не переносите конфликтных ситуаций, не справляетесь с ними, стараетесь их избегать, то вы начинаете притворяться и врать. Делаете вид, что вам безумно интересно изучать историю живописи или подставляться под удары в спортзале. Вы не смеете открыто заявить о своих желаниях, потому что с раннего детства усвоили: они не имеют права на существование. При этом вы прекрасно понимаете, что в самих желаниях нет ничего плохого, ничего порочного. Просто вы не смеете их иметь. Вы не достойны их иметь. Вы – ничто. По большому счету, вам совершенно нечего скрывать от родителей, вы никого не убили, не ограбили, не изнасиловали. Если бы вы пришли домой после того, как обворовали три квартиры, и на вопрос мамы: «Где ты был?» – ответили, что ходили с другом в кино, это была бы ложь абсолютно понятная и оправданная. Но если на вопрос, понравилась ли вам прочитанная книга, вы отвечаете то, что хотели бы услышать ваши родители, а не то, что вы на самом деле думаете, это и есть та самая ложь, которая выбрана в качестве средства защиты и стала привычной. Вы не имеете права даже на собственные впечатления, вам важно соответствовать ожиданиям, чтобы на вас не рассердились и не начали снова игнорировать. Сначала вы привыкаете заранее продумывать, что и как сказать, чтобы не нарваться на неудовольствие. Потом вы начинаете скрывать все подряд, даже совершенно нейтральные и безобидные вещи, просто на всякий случай, потому что попытки предугадать реакцию занимают слишком много времени и сил, а чем старше вы становитесь, тем больше у вас других дел и забот, которыми занята голова, и уже не хочется тратить ресурс на то, чтобы подумать: а что будет, если родители спросят, а я отвечу вот так… или вот так… Как дела? Нормально. Хотя на самом деле все плохо. Как чувствуешь себя? Спасибо, хорошо. Хотя на самом деле болит и здесь, и там, а врач на днях сказал, что результаты анализов просто устрашающие. Но всё это касается исключительно вашей внутрисемейной жизни, стиля ваших отношений с родителями, и лезть в них никто не должен. Однако на этой хорошо вспаханной почве прорастает одна хитрая штука, которая выводит всю проблему за чисто семейные рамки. Она касается всей вашей жизни в целом. И, что гораздо хуже, касается или может с высокой степенью вероятности коснуться жизни третьих лиц. Упорная внутренняя борьба за поддержание собственной самооценки порождает неуемное, почти патологическое стремление доказывать свою правоту. Всегда и во всем. И вот в этом месте таится огромная опасность, потому что это та точка, в которой сходятся два вектора: с одной стороны, привычка врать и скрывать, с другой – потребность в самооправдании и ощущении собственной правоты. Уловили, о чем я говорю?

Петр поднял на нее глаза, румянец уже почти сошел с его лица, высокий, с залысинами лоб прорезала морщинка напряжения.

– Не совсем.

– Ладно, скажу проще. Вчера поздно вечером некий незнакомый мужчина сказал мне, что вы своими действиями потревожили тех, кого тревожить не следует, и если я не приму меры и не начну жестко контролировать вас, то претензии будут предъявляться не только вам лично, но и мне. Из этого следует простой и очевидный вывод: вы очень сильно хотите доказать, что правы вы, а не я, поэтому вы тайком от меня продолжаете копать в направлении бывших следователей, но есть люди, которым это очень не нравится, и если что-то пойдет не так, расплачиваться придется мне и моей семье. Так что перестаньте, будьте так любезны, врать хотя бы мне. Давайте теперь с самого начала: где вы были вчера? Что делали? С кем говорили?

В глазах Петра плескался такой ужас, смешанный со стыдом, что ей стало жаль его.

– Хотите еще кофе? – предложила она. – Может, бутерброд сделать?

– Спасибо, не нужно, – выдавил Петр.

– Как хотите. А я выпью.

Она пила кофе и слушала рассказ о человеке, в среду вечером подсевшем к Петру в маленьком кафе и передавшем ему «заказ» на разоблачение Маргариты Лёвкиной и ее коллеги Гусарева; о том, как Петр обрадовался, как искал адвокатов и договорился о встрече с Елисеевым; о своем вчерашнем визите.

– Этот человек в кафе кем представился? – спросила Настя. – Имя назвал? Должность, место работы?

– Он никак не представился, – угрюмо ответил Петр.

– А вы его спрашивали?

– Я растерялся… не сообразил сразу, а потом он ушел… Все так быстро получилось…

– Понятно.

– Вам всегда всё понятно! – неожиданно вспыхнул Петр. – А у меня такое впервые в жизни! Да, я лопухнулся, растерялся, не спросил. Просто я не был готов, не ожидал ничего такого, сидел в кафе, жевал сэндвич, запивал пивом и думал о своем. И тут этот тип нарисовался. Думаете, я сам не понимаю? Я потом полночи переживал, клял себя последними словами. А теперь еще вы добавляете…

– Да перестаньте вы оправдываться, – мягко проговорила Настя. – Никто вас не обвиняет. В первые пять лет службы у меня много чего бывало в первый раз, и ни разу не было, чтобы я с первой же попытки поступала правильно. Всегда ошибалась и косячила. И ничего, мир не рухнул. Это нормально, а опыт дорогого стоит. Идите в комнату, включайте свой ноутбук и ищите контакты офиса Лёвкиной, а я пока чашки помою.

Глупо было бы надеяться, что на официальном сайте окажется телефон, по которому можно связаться сразу с приемной или с секретарем Маргариты Станиславовны, но начав с найденного в интернете телефонного номера, Насте пришлось сделать всего лишь еще два звонка на другие номера, и вот уже в трубке звучит голос секретарши:

– Приемная, слушаю вас.

– Будьте добры, – сладким голосом начала Настя, – у Маргариты Станиславовны предусмотрены часы приема по личным вопросам?

– Вы – сотрудник? – осведомилась секретарь.

– Нет, я частное лицо. Но мне очень нужно лично переговорить с Маргаритой Станиславовной.

– Напишите ей письмо, электронный адрес компании указан на сайте. Письмо будет рассмотрено в соответствующей службе.

– Дело в том, что я ничего не прошу и мне ничего не нужно, поэтому писать письмо бессмысленно. Может быть, у Маргариты Станиславовны есть личный помощник?

– Разумеется, – в голосе секретаря зазвучала осторожность.

– Вы не могли бы соединить меня с ним? Я не прошу номер телефона, я прошу просто соединить. Это возможно?

– Я попробую. Как вас представить?

– Каменская Анастасия Павловна.

То ли секретарь была новенькой и еще не очень опытной, то ли по рассеянности не нажала на нужную кнопку, то ли такова была особенность имевшейся у нее техники, но Настя слышала, как она звонила сначала по одному номеру, долго слушала длинные гудки, потом по другому, где тоже никто не ответил, потом по третьему, где ей ответили, наконец.

– Мила, Гусарев не у вас? Он ни на один телефон не отвечает, наверное, опять оставил в кабинете, вышел на минутку и застрял где-то. Ага… Ага… Спасибо, котик!

Гусарев, значит… Ну-ну. Может, не зря ходили разговоры об интимной связи следователей, назначенных вести дело по обвинению Андрея Сокольникова? Если верить Елисееву, Гусарев был в девяносто восьмом году совсем молоденьким следователем, начинающим, а Лёвкина уже имела имя и репутацию, не говоря уж о суровом муже с погонами ФСБ, то есть была заведомо старше. Хотя кого когда это останавливало… Но тот факт, что Лёвкина и Гусарев до сих пор вместе, кое о чем все-таки говорит.

– Минуточку подождите, Геннадий Валерьевич вышел, когда вернется – я вас соединю.

– Да, спасибо.

Настя прикрыла ладонью телефон и шепотом попросила Петра поискать информацию о связке «Лёвкина – Гусарев». Журналист быстро застучал пальцами по клавиатуре, Настя терпеливо ждала.

– Есть совсем мало, – возбужденно заговорил Петр, но Настя прижала палец к губам, и он понизил голос. – Отдельных материалов нет, только упоминания вскользь. Вот, например: «С принципиальным следователем руководство расправилось так же, как за два года до этого уничтожило следователя по особо важным делам Лёвкину и старшего следователя Гусарева, отправивших на скамью подсудимых влиятельного банкира, который „заказал“ одного из своих конкурентов». Это самое внятное из всего, что есть. Все остальное только про Лёвкину в бизнесе.

Он собрался добавить что-то еще, но тут из трубки донесся голос секретаря:

– Геннадий Валерьевич, вам звоночек на третьей линии. Каменская Анастасия Павловна… Нет, говорит, что частное лицо… Не знаю… Сказала, что ничего не просит… Хорошо.

И еще через несколько секунд послышалось:

– Слушаю вас.

– Добрый день, Геннадий Валерьевич. Меня зовут…

– Вы та самая Каменская? – перебил ее собеседник довольно невежливо.

Милый Гена Гусарев, уж не ты ли тот незнакомец, который просил молодого журналиста «утопить» Маргариту Лёвкину? Не ты ли вчера под проливным дождичком ненавязчиво учил правильному обращению с невоспитанными щенками? Как-то очень быстро ты отреагировал на имя. Пусть Петр послушает, может, голос узнает. Ей самой этот голос кажется незнакомым, не похожим на тот, что вчера звучал у нее за спиной. Но восприятие и память – штуки ох какие ненадежные, глупо полностью на них полагаться.

Настя нажала на иконку громкой связи.

– Та самая – это которая? – с улыбкой уточнила она.

– Из второго отдела МУРа?

Это было неожиданно. Настолько неожиданно, что даже и непонятно, приятно или нет.

– Ну… В общем, да, наверное, та самая, потому что других Каменских в нашем отделе не было. Прошу прощения, мы знакомы? Наверное, я что-то запамятовала?

Неужели они с Гусаревым пересекались? Работали по какому-нибудь делу, а она и забыла совсем… Нехорошо вышло. Неудобно.

– Лично не знакомы, но я вас хорошо помню, – рассмеялся голос в трубке. – Помните, вы участвовали в прямом эфире на телевидении вместе с Образцовой, и вас там начали запугивать?

Еще бы ей не помнить! Именно с этого прямого эфира и началось дело Шутника. Девяносто восьмой год. Выходит, не зря она совсем недавно вспоминала это дело. Опять закон парных случаев, что ли? Вот же ерунда какая!

– Так получилось, что я смотрел тот эфир. То есть я бы сам, конечно, не стал, но моя невеста была большой поклонницей Татьяны Томилиной, мы все знали, что на самом деле это псевдоним и что настоящая фамилия писательницы – Образцова, и она работает в следствии. Моя невеста непременно хотела посмотреть передачу, а я уж так, за компанию. Вот там я вас и увидел. Скажу честно: я был потрясен вашим самообладанием, хваткой, профессионализмом. Ну и в последующие годы много слышал о вас. Вы – личность легендарная.

Настя кинула взгляд на Петра, посмотрела вопросительно. Тот отрицательно покачал головой. Голос он не узнал.

– Надо же… Мне впору провалиться сквозь пол от смущения. Не думала, что у меня такая плохая репутация.

– Шутите! Чем могу быть вам полезен, Анастасия Павловна?

Она делано вздохнула.

– Хочу принести Маргарите Станиславовне извинения от своего имени и от имени своего ученика, молодого журналиста, который позволил себе побеспокоить вашего шефа. Я была бы очень вам признательна, Геннадий Валерьевич, если бы вы в самое ближайшее время устроили мне личную встречу. Я займу не более пяти минут, обещаю, мне ничего не нужно, кроме возможности принести самые искренние извинения и снять все недоразумения.

– Вы говорите о том молодом человеке, который хотел поговорить о деле Сокольникова? Об инциденте в воскресенье?

– Да, о нем. Все это, разумеется, не стоит выеденного яйца, но извинения полагается приносить лично, глядя в глаза, вы согласны?

– Я поговорю с Маргаритой Станиславовной. Оставьте, пожалуйста, секретарю свои контакты, я вам перезвоню.

– Спасибо.

Петр смотрел на нее с подозрением и враждебностью.

– Вы что, действительно собрались извиняться за меня? – спросил он, когда Настя отключила связь и положила телефон на стол.

– Действительно. А почему бы нет?

– Но я не сделал ничего плохого, за что нужно извиняться! Зачем?

– Затем, что нужно исправлять косяки и вносить ясность хотя бы там, где есть возможность. И если при этом нужно сделать вид, что чувствуешь себя виноватым и хочешь извиниться, то делаешь этот вид, идешь и извиняешься. Что непонятно? – сердито ответила она. – Дождемся звонка и в зависимости от ответа Лёвкиной будем строить план на сегодняшний день.

Звонок личного помощника последовал неожиданно быстро.

– Маргарита Станиславовна будет в офисе не раньше половины шестого, у нее сегодня весь день деловые встречи. Она готова вас принять в восемнадцать часов. Но если вам неудобно, есть еще вариант с четырнадцати до пятнадцати в бизнес-центре «Столица», у нее будет перерыв между переговорами.

– Лучше днем, – решительно сказала Настя. – У нас совсем короткий вопрос.

– Отлично.

Гусарев коротко и довольно толково объяснил, в каком именно кафе Маргарита Лёвкина будет подкреплять истощившиеся силы в перерыве между двумя деловыми встречами и как это кафе проще всего найти, с какой стороны подъезжать и где оставить машину.

– Я звоню сейчас со своего мобильного, – добавил он. – Теперь у вас есть мой номер. Когда будете подъезжать – позвоните, я вас встречу, я как раз минут через пять туда выезжаю.

С двух до трех. Час кладем на дорогу, стало быть, из дома надо выходить уже через полтора часа. Ни туда ни сюда, день рваный получится. И обед пропадет, а она так радовалась вчера, что мясо получилось на удивление вкусным. Ладно, будем работать с тем, что имеем, еда никуда не денется, завтра пригодится. Оставшиеся полтора часа тоже можно провести с пользой.

– Давайте выйдем прогуляемся, – предложила Настя. – Начинать работать с делом сейчас все равно бессмысленно. Только успеем мозги настроить и вспомнить все, что нужно, уже и ехать пора будет. Когда вернемся, все придется начинать заново.

– А чего вы не согласились на шесть вечера в офисе? – спросил Петр. – Сейчас бы поработали как следует, а потом поехали. Зачем надо было на два часа договариваться?

– Зачем? Затем, что мой опыт подсказывает: нужно думать не только о том, что сказать, но и о том, как тебя будут слушать. Если человек принимает тебя в своем офисе в конце дня, он подспудно боится, что встреча затянется, посетитель начнет долго и подробно излагать свое дело, просить, задавать вопросы и требовать ответы. Посетитель понимает, что никаких совещаний и брифингов уже не будет, рабочий день окончен, и хозяин кабинета, коль уж принял, вынужден его слушать и что-то решать. Хозяину кабинета такой расклад, естественно, не очень по душе, он заранее напрягается, злится, он устал, хочет домой, на свой диван, к своей семье, а тут этот приперся… Если согласиться на встречу днем, втиснувшись между двумя мероприятиями, человек абсолютно спокоен, ведь посетитель знает: время жестко ограничено. Человек чувствует себя свободным, он в любой момент может сослаться на то, что ему пора, и прекратить разговор, и эта возможность выбора делает его мирным и приветливым. Более того: если посетитель сам выбирает время «между», значит, признает, что вопрос у него несложный и недолгий.

– Но Лёвкина же вообще не будет вас слушать! Представьте: она с утра на разных переговорах, впереди еще несколько встреч, у нее голова забита всеми этими делами, а тут мы… То есть вы… Ей не до нас будет! А вечером, когда все уже позади, она будет слушать более внимательно и отвечать более подробно.

Настя расхохоталась.

– Петр, с чего вы взяли, что мне нужно ее внимательное слушанье и ее ответы и рассказы? Как раз этого мне хотелось бы меньше всего. Мне нужно, чтобы мадам спокойно и без нервозности, вполне доброжелательно отметила у себя в голове, что журналист Петр Кравченко свой промах осознал и больше так не будет. Всё. На этом моя миссия закончится.

Она помолчала, потом добавила уже серьезно и негромко:

– Возможно, я покажусь вам слабой, жестокой, трусливой, бессердечной или еще какой-нибудь нехорошей. Возможно. И даже очень возможно, что вы правы. Но каждый солдат должен знать свой маневр, чтобы понимать, как этот маневр вписывается в общую стратегию битвы и какие могут наступить последствия, если выполнить его не так, как предписано. Этому еще Суворов учил. Поэтому я объясню свою позицию. Вы вправе распоряжаться своей жизнью так, как вам хочется. Вы вправе беречь ее или рисковать ею, выбирайте сами, здесь вам никто не указ. Но права распоряжаться моей жизнью, моим спокойствием, благополучием моей семьи вам никто не давал. До тех пор, пока мы с вами встречаемся и общаемся каждый день, до тех пор, пока вы считаетесь моим учеником, а я – вашим консультантом или наставником, каждое ваше действие будет касаться и меня тоже, а каждая ваша ошибка будет бить по мне. Хотите вести свою личную борьбу с преступными следователями, посадившими невиновного? Ради бога, флаг вам в руки. Но только после того, как мы с вами распрощаемся. Это всё без меня. На сегодняшний день одна из моих задач – убедить Лёвкину, что вы никакой опасности не представляете, а уж я – тем более. Я не хочу ходить по улицам и оглядываться, каждую секунду ожидая неприятных неожиданностей, всего этого в моей жизни было более чем достаточно за тридцать лет службы. Это, между прочим, дольше, чем вы живете на свете. Если тот, кто говорил со мной вчера, послан Лёвкиной, то пусть она расслабится и успокоится, пусть не трогает ни меня, ни вас. Закончим работу с делом – вы свободны в своих устремлениях и можете начинать крестовый поход, меня это уже касаться не будет. Мне вас не жалко, Петр, вы взрослый самостоятельный молодой мужчина, вы сами принимаете свои решения и будете отвечать за них, и если с вами что-то случится – плакать я не стану. Уж простите за грубость и прямоту. Но я не могу допустить, чтобы под удар оказались поставлены мои близкие. Даже если их не тронут, даже если неприятности коснутся только меня одной, им будет больно, и я не имею права об этом забывать.

Ей неприятно было это говорить, но пришло время расставить точки над «i», чтобы Петр наконец начал прощаться с иллюзиями. Борьба, разоблачения, героизм, принципиальность… Красиво звучит, не поспоришь. Только человечество не из дураков состоит, и институт семьи придумали, создали и культивируют не зря. Все с умыслом, с дальним прицелом. Семья как институт нужна любой власти, потому что делает человека уязвимым, а значит, и управляемым. На первом месте – страх за ребенка, на втором – страх за себя, потом за супруга, родителей, братьев-сестер… Чем выше рождаемость, чем больше детей в семье, тем больше через поколение становится сама семья, значит, больше источников и поводов для страха, больше рычагов управления. Больше возможности держать людей в покорности и подчинении, не допускать диссидентства, оппозиции, открытых выступлений, острой борьбы и – как итог – радикальных перемен. Пропаганда семейных ценностей – штука полезная, но, помимо всего прочего, является еще и инструментом власти в борьбе за собственную стабильность. Ведь семейные ценности и героизм плохо совмещаются. Героем имеет право быть одинокий сирота, если не хочет заставлять страдать тех, кто его любит.

– Вы сказали, что это только одна из ваших задач, – послышался голос Петра. – А какие еще задачи у вас?

Кажется, он не обиделся на ее резкость. Это хорошо, а то Настя собралась уже корить себя за то, что не проявила дипломатичность.

Она улыбнулась.

– Повысить самооценку, как и у вас. Это самая главная задача у подавляющего большинства людей, они решают ее постоянно, каждый день. Как и мы с вами. У нас с вами, Петр, две позиции на двоих. Ваша – «плохие следователи», в этом ваша правда, и вы готовы за нее биться. Но обстоятельства сложились так, что битву придется временно законсервировать. Поэтому пока будем заниматься моей правдой и повышать мою самооценку. Не факт, что получится, но надо пробовать. Сейчас мы с вами пойдем в магазин и купим несколько листов ватмана.

– Для чего? – изумился Петр.

– Будем рисовать таблицу и искать ошибку.

– Ошибку? То есть вы согласны, что следствие ошибалось?

– Могло, конечно, следователи – такие же люди, как все. Но ошибки следствия – это ваша правда, не моя. Тут я пас. А вот тот, кто подчистил материалы, тоже мог допустить ошибку. Он ведь тоже человек, а не компьютер. И я хочу эту ошибку найти, чтобы понять его генеральный замысел. Знаете, чем мы с вами принципиально отличаемся друг от друга?

– Вы женщина, – ответил он, не раздумывая. – А я мужчина. И вы старше.

– Не угадали. Ваша самооценка страдает, когда вам кажется, что вашу правоту не видят и не признают. А моя – когда я чувствую, что мной пытаются манипулировать. Кто-то старательно скомпоновал материалы дела так, чтобы направить вас в нужную ему сторону. И вы, а следом за вами и я, тупо и послушно пляшем под его дудку. Танцевать я не люблю, и все эти пляски под цыганскую гитару приводят меня в бешенство. Для моей самооценки нет ничего хуже, чем ощущать себя марионеткой в чужих руках. Мне по большому счету безразличны сейчас и Сокольников, и Лёвкина со своим дружком Гусаревым, все это было давно и покрылось плесенью. Мне интересен тот, кто пытается мной и вами управлять, потому что это происходит сегодня, происходило вчера и будет происходить до тех пор, пока я не докопаюсь. Моя позиция понятна?

– Да. А…

– Тогда вставайте и пошли в магазин. По дороге объясню ход своих рассуждений, чтобы время не терять.

Накануне Настя во время переездов в пикапе кое-что успела сделать и обдумать. Конечно, о том, чтобы просмотреть все дело целиком, даже речь не шла, но почти все документы уже были ей знакомы, и нескольких часов, проведенных за компьютером, хватило для составления первого впечатления: с делом поработали дважды. Интересно, один и тот же человек или два разных? В первом случае из дела удалены все страницы, содержащие информацию, негативно характеризующую Андрея Сокольникова. Такая информация обязательно есть в любом добросовестно проведенном расследовании, ибо не родился еще человек, о котором никто и никогда не сказал бы худого слова. Даже если ты ангел во плоти, все равно найдется тот, кого твоя непорочность раздражает. Зависть, ревность, обида – никто не может прожить жизнь, не возбудив хоть в ком-нибудь этих чувств. Материалы дела даже в неполной комплектации оставляли впечатление сделанной на совесть работы. Значит, недобрые слова в адрес подследственного, обвиняемого в убийстве, должны быть. А их нет как нет.

Во втором же случае из дела изымались части свидетельских показаний. Именно части, отдельные листы, а иногда и весь протокол допроса целиком. Конечно, это было всего лишь поверхностное впечатление, на внимательное и тщательное изучение семи томов уголовного дела нужно куда больше времени. Возможно, впечатление было обманчивым, и все листы изъяты согласно единому замыслу, с одной целью, которую она, Настя, пока еще просто не видит, не понимает. Возможно, все было наоборот, и на первом этапе убирали что-то конкретное из свидетельских показаний, а на втором – негативные отзывы о личности Сокольникова. Возможно, неполнота материалов является всего лишь следствием технических ошибок, усталости, недомыслия. Все возможно. Все бывает в этой жизни.

Но Настя Каменская знала точно: где-то в документах что-то мелькнуло. То, что мозг зафиксировал и подал сигнал, а внимание пропустило. Иначе мысль о двойной корректировке материалов ей в голову не пришла бы. Есть гипотеза – должна быть проверка, такова логика познания. И пусть время окажется потраченным впустую, это не страшно, ибо в познании отрицательный результат – тоже результат. Отброшенная после тщательной проверки гипотеза позволяет не распылять силы, сокращая объем того, что нуждается в дальнейшем исследовании, и дает толчок новым выводам.

– Давайте попробуем реконструировать картину, – сказала она Петру, когда они возвращались домой с тубусом, в котором лежали новенькие, только что купленные листы.

Тубус Настя прихватила с собой. Привычка рисовать схемы и таблицы зачастую требовала использовать листы большого формата, и тубус она купила лет двадцать назад, чтобы удобнее было носить на работу результаты домашних занятий. После выхода в отставку засунула его на антресоли, пребывая в полной уверенности, что он больше не понадобится. Ан нет, пригодился старичок.

– Предположим, что все дело целиком перефотографировал адвокат. Это естественно, потому что ему нужно прочесть внимательно каждый документ для подготовки к процессу в суде первой инстанции, а потом иметь все материалы под рукой для составления жалоб. Адвокату нужна каждая бумажка, если он добросовестно работает, и вряд ли он что-то пропустил, ну если только совсем уж устал и внимание притупилось. Но в этом случае речь шла бы о нескольких единицах, а не о десятках и сотнях. Согласны?

– Согласен.

– Все инстанции пройдены, кассационная жалоба оставлена без удовлетворения, попытки добиться от прокуратуры принесения протеста на приговор в порядке надзора тоже ни к чему не привели. Годы идут, Сокольников сидит, отбывает пожизненный срок. Адвокат счел свою миссию законченной. Он сообщает об этом родителям Сокольникова…

– И они просят передать им материалы, – подхватил Петр. – Они хотят попытаться действовать через прессу, через журналистов, привлечь внимание к делу и добиться пересмотра дела и оправдания. Да?

– Совершенно верно. Очень похоже на правду. Теперь вспоминаем, что мы с вами успели выяснить о матери Сокольникова.

– Она, – начал Петр, но вдруг осекся и залился краской. – Ну… она считает себя очень ловкой, обманывает на каждом шагу и уверена, что ее ложь не раскроется.

Настя понимала, что отныне любое упоминание о лжи будет заставлять Петра нервничать и краснеть, по крайней мере в ближайшее время, пока он не свыкнется с ее словами, сказанными утром, и не поймет, что ничего плохого не случилось. Надо уметь принимать себя таким, каков ты есть, но при этом неплохо бы понимать, почему ты стал таким, каким стал. Переделывать не обязательно, но понимать механизм полезно. Да, парню сейчас больно, но это пройдет, а знание и опыт останутся.

– И снова совершенно верно, – кивнула она. – Мать Сокольникова, скорее всего, хочет предоставить журналистам улучшенную версию дела, создать впечатление о своем сыне как о непорочном идеале, а следователей вывести монстрами. Обратите внимание, что из тома, в котором подшиты все жалобы матери и сына Сокольниковых и ответы на них, не изъята ни одна страница. Ни одна! Чего не скажешь об остальных шести томах. С чего этого одному-единственному тому так повезло в этой жизни?

– Да уж… А дальше как было?

– Откуда ж мне знать? Давайте фантазировать. Мать тщательно вычищает дело, убирает из него все, что может бросить тень на сына, и идет к журналистам. К одному, другому, третьему, десятому… Если бы хоть кто-нибудь заинтересовался и написал материал, он был бы в интернете?

– Сто пудов был бы, – уверенно откликнулся Петр. – Я все прошерстил, после приговора ничего нигде не было, ни в одном издании.

– Это хорошо, – задумчиво протянула Настя. – А до приговора?

– До приговора интернет-издания были еще мало распространены, я нашел только два материала, в одном истерически кричали, что в Москве уже начали убивать из-за квартир, и приводили в пример дело Сокольникова, в другом призывали спасать борца за Русь и за чистоту русской крови. Такое, с явным душком национализма.

– Ну да, ну да… Фотографии, на которых Андрей с группой молодых нациков… Литературка соответствующая, которую сестра выдала… Темы курсовой и диплома… Матушка-то у Андрея очень самоуверенная, но не очень внимательная, протокол выемки упустила. И фотографии тоже. И выписку из диплома. Как же это она так? Все ошибаются, Петр, все поголовно. В основном только это и спасает оперов при раскрытии преступлений. Следователи обязательно должны были допросить всех друзей и более или менее близких знакомых Сокольникова, и в протоколах непременно должны быть отражены его участие и роль в пронацистской группировке, это важно. В описи четвертого тома – сплошь протоколы допросов свидетелей. И именно в четвертом томе самая высокая доля пропущенных листов. Смело можем делать вывод, что мать именно это и пыталась замаскировать. Ну и попутно еще что-нибудь, если находила. Она была уверена, что сделать вывод о причастности ее сына к неонацистскому движению можно только из показаний свидетелей, им она уделила особое внимание, а про другие документы даже не подумала. Да, пожалуй, мы с вами правильно определили: очень самоуверенна, как большинство самоуверенных людей – очень доверчива, но при этом не очень умна и предусмотрительна.

– А про доверчивость – это откуда?

– Ниоткуда, – улыбнулась Настя. – Из головы, жизненного опыта и из ваших рассказов. Самоуверенные люди, как правило, считают, что их никто не может обмануть, поэтому верят легко и всему, на самом же деле ввести их в заблуждение ничего не стоит. А вы сами мне совсем недавно пересказывали историю про мать Сокольникова и оплату услуг адвоката. Сын плел всякую фигню про свою работу у крутого юриста, про то, что они – одна команда и его в обиду не дадут, и денег не потребуют, кинутся на защиту, забыв о сне и отдыхе, а она всему верила, принимала за чистую монету, даже не усомнилась, не задала себе вопрос: какую такую важную и нужную работу может выполнять ее сыночек в адвокатской конторе, имея полученное заочно педагогическое образование?

– Но вопрос же очевидный! – искренне удивился Петр. – Как можно было не подумать об этом?

– Очевидный для вас, но не для матери, влюбленной в своего сына, а заодно и в себя саму. Материнский ум лукав необыкновенно, равно как и сердце, и глаз, и ухо. Итак, мы остановились на том, что попытки привлечь внимание журналистского сообщества провалились. Никто из тех, к кому обращалась мать Сокольникова, не усмотрел в материалах зерна, из которого можно было бы вырастить громкий скандал. Как вы думаете, почему?

– Не знаю. Может быть, из-за того, что объем очень большой, нужно потратить много времени, чтобы все прочитать, а им же неохота, им надо быстро и эффективно. Начнут читать, придут в ужас, тем более там многое от руки написано, читать трудно, поковыряются час-другой и бросят, потом для приличия подержат у себя материалы недельку-другую и сообщают матери, что не берутся. Типа «главред не дает добро», или «меня отправляют в длительную командировку», или «вчера было принято судьбоносное решение, и с сегодняшнего дня у нашего издания меняется профиль».

– Принимается как версия. Еще какие варианты?

– Могли сразу увидеть, что дело с дырами, проявили осторожность, побоялись делать выводы и писать материал, не обладая всей полнотой информации.

– Замечательно! Еще?

– Журналисты могли действительно внимательно прочитать начало, первый том, а фотография, копия диплома и протокол выемки у сестры как раз там и находятся. Поняли, что речь идет о молодом нацике, и ушли в отказ. Может, погуглили и нашли тот пронацистский материал, о котором я вам говорил. Защищать нацистов – это не комильфо, даже если преступление никак не связано с идеологией.

– Отлично! Тем более что преступление с идеологией все-таки связано, пусть и не впрямую. Что же дальше? Мать у нас тридцать… какого года рождения?

– Не обратил внимания, – признался Петр. – А это важно? Сейчас придем – я посмотрю.

– А я обратила. Тридцать второго. К моменту походов по журналистам ей прилично за семьдесят. Она разочаровывается в прессе и начинает действовать сама, пишет во все инстанции, даже в Синодальный отдел по взаимодействию с Вооруженными силами и правоохранительными учреждениями, там на флешке в отдельном файле есть «рыба», читали?

– Читал. Только не понял, почему «рыба».

– Потому что этот текст в Синодальном отделе не писали. Мать Сокольникова написала это сама, направила в отдел и хотела, чтобы они опубликовали это за своей подписью. Мы же с вами исходим из того, что она самоуверенна донельзя, значит, потерпев фиаско с журналистами, вполне вероятно, делает вывод, что все кругом тупые идиоты, никто не в состоянии вникнуть и правильно написать, стало быть, нужно написать самой, все изложить, как она видит и как хочет, а они все равно материалы читать не станут, подпишут не глядя.

– Уверены, что так и было?

– По стилю видно. Жалобы, написанные матерью, и эта «рыба» одной рукой написаны. Человек, несущий службу в Синодальном отделе, имеет как минимум два образования, пользуется другими словами и выражениями и излагает мысли совершенно иначе. Этот документ датирован две тысячи тринадцатым годом. После этого мать, уже состарившаяся и ослабевшая, свои попытки реабилитировать сына прекращает. На сегодняшний день ей восемьдесят шесть лет, может быть, ее уже нет в живых. Похоже?

– Анастасия Павловна, почему надо обязательно гадать на кофейной гуще? Вот не понимаю я этого! Можно же поехать к матери Сокольникова и все у нее спросить. Если она жива, конечно.

Они подошли к подъезду, Настя полезла в сумку за ключами, чтобы достать «таблетку», открывающую электронный замок.

– Что спросить? Кастрировала ли она материалы дела и если да, то для чего? И что вы собираетесь услышать в ответ?

Дверь распахнулась, им навстречу из подъезда вышла пожилая соседка с третьего этажа, внук которой одно время регулярно обращался к Чистякову за помощью в решении задач по математике.

– Ой, Настенька! – запричитала соседка. – А Лешенька где? Что-то его не видно.

– Он в командировке.

– Далеко? Опять в Америке?

– Куда ближе, в Новосибирске.

– А-а… А ты, значит, молодого гостя к себе ведешь, пока муж в отъезде?

Тетка была вредной и обожала сплетни, но ее внук был таким славным мальчишкой и так горячо жаждал овладеть премудростями математической науки, что Настя все ей прощала. Еще в седьмом классе он с упоением решал задачи из физматовского курса и порой приятно удивлял Чистякова нестандартностью мышления. Но сейчас почему-то не было настроения прощать и не обращать внимания.

– Да, – Настя лучезарно улыбнулась соседке, – вот, познакомилась только что на улице, веду к себе юного любовника. А что такого? Имею право. Надеюсь, вы Леше не скажете, не выдадите меня?

– Конечно-конечно, – торопливо закивала тетка с третьего этажа. – Но ты, Настасья, все же поостереглась бы, совесть иметь надо, не в твои года уже… вот это самое…

– Вы правы, в мои года еще рано, вот в ваши – в самый раз, пора начинать.

– Хамка ты, Настасья!

Настя снова улыбнулась, ничего не ответила и направилась к лифту.

– Что это было? – оторопело спросил Петр, когда кабина двинулась вверх.

– Это была Зоя Леонидовна с третьего этажа. А в чем дело?

– Вы с ней так разговаривали… Мне даже не по себе стало.

– Видите ли, Зоя Леонидовна – особа крайне неприятная, грешит любопытством и злоязычием, но она единственная из всех соседей, кто знает нас по имени и вообще в курсе, что мы есть на этом свете. Звучит банально, но в случае надобности к ней хотя бы можно обратиться за щепоткой соли или за таблеткой, если нет возможности купить самой. Ее внук бывает у нас дома, он хороший парень, умный, учится в МИФИ, общается с моим мужем на разные математические темы. Иногда Зоя бывает совершенно невыносима, как, например, только что…

Двери лифта разъехались, они вышли, и Настя продолжила:

– Но я всегда терпела и молчала. Все-таки единственный человек во всем доме, с которым мы более или менее знакомы, не хотелось обострять отношения. А сегодня не промолчала. Все равно мы скоро переедем, так какой смысл наступать себе на горло и терпеть?

Она сняла кроссовки, сунула ноги в тапочки и прошла в комнату.

– На чем мы остановились?

– На том, что можно поехать к матери Сокольникова и спросить, кому и зачем она передавала материалы. Чего гадать-то попусту? Если мать уже умерла, нужно найти сестру, она наверняка полностью в курсе. И про отца мы совсем забыли, а он ведь тоже может знать.

– Скучно с вами, Петр. Вы все время ищете самый легкий и самый ненадежный путь: задать вопрос и получить ответ. Способ, конечно, работает часто, но не всегда, даже на допросе в кабинете следователя или в зале суда свидетеля просят дать подписку о том, что он предупрежден об ответственности за дачу ложных показаний. Допущение, что человек соврет, отвечая на вопрос, заложено в закон. В закон! А вы надеетесь на то, что вам, человеку с улицы, все немедленно кинутся говорить правду. Очередная иллюзия. И потом: ответы на вопросы – это всего лишь слова, они могут быть какими угодно. Нужно анализировать поступки, потому что они неподдельны, они отражают то, чего человек на самом деле хочет, чего добивается, к чему стремится. Анализ поступков и поиск мотивов этих поступков – вот что важно и интересно, а вовсе не слова.

Она вытащила из тубуса один лист, разложила на полу, прижала уголки снятыми с полки книгами, достала длинную метровую линейку, взяла со стола карандаш.

– Сразу предупреждаю: юношескую гибкость я давно утратила, у меня больная спина, поэтому зрелище дамы в возрасте, ползающей на карачках, вряд ли доставит вам эстетическое удовольствие. Но вы уж потерпите.

Она вдруг вздохнула, неуклюже уселась на пол, вытянула ноги.

– Знаете, Петр, я чувствую себя отвратительно.

– Вам нездоровится? – испугался он. – Принести лекарство? Может, «Скорую» вызвать? Вы только скажите…

– Да я не в этом смысле, – грустно засмеялась Настя. – Не физически. Морально. Со стороны выглядит так, будто я все время вас поучаю, читаю вам длинные лекции и нотации, морализирую и все такое. Я сама себе противна в этой роли. Могу предположить, что и вас это сильно раздражает.

– Нет, ну что вы…

– Я не умею быть учителем, никогда этим не занималась, у меня нет опыта. И нет таланта объяснять сложный ход вещей коротко, в двух словах, мне все время кажется, что нужны мелкие подробности и детали, чтобы собеседник меня понял. Наверное, это заблуждение, и люди гораздо умнее и соображают быстрее, чем мне представляется, им не нужны мои пространные разъяснения и аргументы, они уже все поняли после первых двух фраз. Признаю за собой этот недостаток, но предупреждаю честно: пытаться избавиться от него не буду. Во всяком случае, не сегодня и не в ближайшее время. Вы – мой первый ученик и, вполне возможно, последний, так что дидактические навыки мне вряд ли пригодятся в будущем. Если вам показалось, что я пытаюсь быть ментором и учить вас жизни, то это не так, честное слово, поверьте. Поэтому прошу вас не сердиться и не раздражаться, извинить меня и смириться с моей педагогической неполноценностью.

Петр растерянно молчал, не зная, что ответить, и Настя по его молчанию поняла, что ее длинные объяснения и в самом деле воспринимаются им как поучения. Понятно, что молодого человека такое не может не бесить. Должно и бесить, и раздражать, и вызывать отторжение, желание непременно опровергнуть или сделать наоборот. «Никуда я не гожусь, – уныло констатировала она. – Знаний и опыта выше крыши, могла бы научить многому, а умения, таланта научить бог не дал. Ничего, кроме отвращения и злости, я у своих учеников вызывать не буду».

– Не пытайтесь найти слова, – мягко добавила она, – мне не нужен ваш ответ, мне нужно, чтобы вы услышали мои извинения и поверили в то, что они искренние. А теперь будем чертить. Как раз до отъезда на свидание с Лёвкиной успеем сделать рамку и надписать строки и столбцы, а когда вернемся – начнем искать и вписывать информацию. Работа предстоит долгая, кропотливая и муторная, предупреждаю честно. Но если мы хотим что-то понять, ее нужно проделать.

К месту, указанному Гусаревым, Настя подъехала совсем другим маршрутом и с другой стороны. Спасибо бывшему коллеге Коле Селуянову, знавшему Москву не хуже собственной квартиры и постоянно следившему за всеми изменениями как в строительстве и ремонте, так и в расстановке дорожных знаков. Для него это после выхода в отставку превратилось в хобби, и Настя, равно как и все давние сослуживцы, регулярно получала от него письма о том, что в конкретном месте затеяли ремонт дороги или поменяли разметку и знаки, и если ехать вот так, то получается, например, 40 минут, а если вот эдак – то на 7 минут быстрее. А еще вот в этом месте поменяли длительность светофоров, из-за чего начали скапливаться пробки, хотя их там отродясь не бывало, поэтому он рекомендует объезжать… И так далее. Колины советы Настя всегда принимала с благодарностью и активно ими пользовалась, уже много лет назад признав, что они действительно очень дельные и на них можно полностью полагаться. А уж сколько раз эти знания помогали сыщикам в работе – и не перечислить!

Когда навигатор веселым голосом известного спортивного комментатора сообщил, что до конца маршрута осталось 5 минут, Настя, стоя на перекрестке, позвонила Гусареву.

– Я выхожу вам навстречу, – ответил он. – Маргарита Станиславовна уже освободилась.

Настя ожидала увидеть импозантного мужчину лет сорока пяти, моложавого и стройного, с хорошей стрижкой, но из здания на крыльцо выкатился низкорослый толстячок с густой бородой на темно-красном от загара лице, сильно оттопыренными ушами и абсолютно лысым черепом.

– Еще раз напоминаю: постарайтесь поменьше говорить, хорошо? – шепнула она Петру, пока помощник Лёвкиной семенил к ним по ведущей к крыльцу дорожке, вымощенной симпатичной плиткой.

Глядя на Маргариту Станиславовну, трудно было поверить, что между нею и личным помощником есть романтическая связь. Но ведь слухи об их отношениях курсировали еще двадцать лет назад, и они продолжают быть вместе. Почему? Дружат? Или дербанят все эти годы какой-то общий источник доходов, о котором не хочется говорить вслух? Вместе замазались когда-то, вместе и продолжают.

Лёвкина была в хорошем расположении духа, похоже, только что прошедшие переговоры закончились полным успехом. Элегантная, ухоженная, со следами как минимум двух подтяжек, благодаря которым линия подбородка и шеи смотрелась пока еще безупречно, Маргарита Станиславовна выглядела почти точно так же, как на фотографии двадцатилетней давности, сделанной во время осмотра местности. Казалось, и не постарела вовсе, и фигура такая же красивая, только одета не в форму, а в дорогие брендовые шмотки. Даже волосы той же длины, хотя и пострижены совсем иначе, и окрашены в другой цвет.

– Здравствуйте, юноша, – насмешливо произнесла Лёвкина, когда ей представили Петра. – Судя по тому, что вы пришли сюда, в полиции вам не понравилось. Можете не извиняться, но совет примите: никогда не пытайтесь подойти на улице к людям, которые ходят с охраной, если, конечно, это не ваши хорошие знакомые. Человек пользуется охраной именно потому, что имеет основания чего-то или кого-то опасаться, и любая попытка несанкционированного контакта с ним будет заканчиваться как раз так, как в вашем случае.

– Да я понимаю, Маргарита Станиславовна, я и не собирался ничего такого делать, просто стоял и смотрел на здание, где ваш офис, а тут вы вдруг выходите… Ну, я и кинулся, не подумав.

– Хорошо, закончим с этим, – решительно сказала она и перевела взгляд на Настю. – Можете считать, что ваши извинения приняты. У вас есть еще вопросы?

– Вопросов нет, но я хотела бы объяснить причину случившегося. У Петра есть фотокопии материалов старого уголовного дела по обвинению Андрея Сокольникова в тройном убийстве, он журналист, но хочет попробовать себя в художественной литературе, и обратился с просьбой научить его разбираться в процессуальных документах, чтобы его будущий текст не страдал вопиющей недостоверностью. Я взяла на себя смелость прочитать ему краткий курс уголовного процесса, совсем поверхностный, примитивный. Петр еще молод и, как настоящий журналист, предпочитает получать устные ответы из первоисточников, а не копаться в документах. В какой-то момент ему стало скучно читать бумажки и разбираться, что к чему и что было сначала, а что потом, и он предпочел найти следователя и спросить, чтобы было быстрее, проще и понятнее. Я не снимаю с себя вины за то, что недоглядела и не смогла вовремя удержать Петра. Как говорится, хороший хозяин должен держать невоспитанного щенка на коротком поводке. Я этого не сделала, за что еще раз приношу свои извинения и обещаю впредь быть внимательнее и аккуратнее.

Никакой особенной реакции на свои слова Настя не заметила ни в лице Маргариты Станиславовны, ни в лице Геннадия Валерьевича. Получалось одно из двух: или исполнитель циркового номера на перекрестке скупо доложил об исполнении задания, не вдаваясь в детали, и они не знают, что именно он сказал Каменской в тот момент, или Лёвкина и Гусарев вообще ни при чем, никого не нанимали и не посылали. Но если не они, то кто тогда? Зачем кому-то их защищать и оберегать от возможных проблем, которые могут возникнуть в будущем, если в прошлом были какие-то косяки и если вдруг прыткий журналист их обнаружит и обнародует? Слишком много «если»… Конструкция должна быть проще, ибо давно известно: чем проще – тем надежнее. Может быть, муж Маргариты так печется о супруге, не ставя ее в известность?

Лёвкина задумчиво кивнула:

– О каком деле идет речь? О деле Сокольникова, я правильно услышала?

– Да, о нем.

– И что вас заинтересовало в этом деле?

В голосе Лёвкиной зазвучала настороженность, а сидящий рядом с ней помощник слегка нахмурился.

– Меня – абсолютно ничего, – улыбнулась Настя. – Могу только рассыпаться в комплиментах вашему профессионализму. Как я понимаю, вы оба вели предварительное следствие?

– Да, мы тогда работали вместе в Центральном округе, на том деле нас поставили в одну бригаду. Вас ничего не заинтересовало, а вашего протеже? О чем он хотел со мной поговорить?

Лёвкина теперь вела себя так, словно Петра здесь вообще не было.

– Он поразился количеству жалоб, поданных на действия следователей. Уж в чем только вас обоих не обвиняли! Подследственный и его мать жаловались на вас, адвокат жаловался на прокуратуру, которая отвергала все обвинения в ваш адрес, а в суде по этому поводу даже допрашивали зампрокурора Темнову.

Маргарита Станиславовна улыбнулась в первый раз с начала встречи. Улыбка была скупой и быстрой, но вымученной и неискренней не выглядела.

– Помню, помню. Само дело уже забылось, а вот муть с жалобами мы с Геной помним очень хорошо. Темнова потом еще несколько лет нам эту историю припоминала при каждом удобном случае. Ваш юноша хотел спросить, правда ли, что мы с Геной были любовниками, украли фамильные ценности и крышевали черных риелторов? Что мы там еще делали? Смотрели сквозь пальцы на то, что опера выбивают из подследственного признательные показания? Или даже сами избивали его, собственными руками и в своих кабинетах?

– Нет, – покачала головой Настя, – для его будущего сюжета не имеет никакого значения, правда это или клевета. Он только хотел спросить, что вы чувствовали как следователь, которому предъявляют подобные обвинения. Что думали, как реагировали, как к этому отнеслись ваши коллеги и начальники. Одним словом, то, что важно для художественного произведения, но никак не отражено в процессуальных документах. И еще он хотел узнать, какое впечатление на вас произвела мать Сокольникова.

– Гена, – обратилась Лёвкина к помощнику, – ты мать помнишь? Что-то у меня ничего о ней не отложилось, кроме жалоб, которые она писала.

– Жуткая баба, – коротко и категорично сказал Гусарев. – Детали забыл, конечно, но общее впечатление осталось. И не в жалобах дело. На следователей жалуются все, кому не лень, это нормально, все давно привыкли. И то, что матери на допросах выгораживают детей и клянутся, что они хорошие и «не могли такого сделать», тоже в порядке вещей. А с этой мамашей… Примеры привести не могу, много времени прошло, но в памяти осталось, что пока разговариваешь с ней – все или сладко, или горько, а как только она уходит, появляется такое чувство, будто тебя вымазали в дерьме.

– Сладко – это о сыне, а горько – обвинения и претензии? – понимающе спросила Настя.

– Именно.

– Откуда же ощущение дерьма, если и то, и то другое для следователя нормально?

– Ощущение от чувства, что тебя считают круглым идиотом и пихают тебе на голубом глазу чистое вранье.

– Ясно, спасибо большое.

Настя подумала, что пора уходить, и собралась было встать, но неожиданно Лёвкина снова заговорила:

– О том, что мы с Геной любовники, шушукалась вся контора. На самом деле Гена – сын давнего друга моего отца. Если помните девяностые, то знаете, что времена были непростые, молодых сотрудников ломали быстро, заставляя играть на стороне денег, а не на стороне закона. Не берусь никого судить, но так сложилось. Мне было проще, мои отец и муж занимали довольно высокие посты в ФСБ, и меня трогать боялись, поэтому я имела счастливую возможность вести следствие так, как требует закон, а не так, как нравилось тем, кто платил и заказывал музыку. Можно сказать, мне очень повезло в жизни. Но так везло мало кому. Гене не повезло, его отец был горным инженером на Кузбассе, а не шишкой в столице и не офицером ФСБ. Мой папа, чтобы помочь старому другу, задействовал свои возможности и отправил Гену под мое крыло. С самого первого дня было известно, что Гену назначили на должность в наш округ под давлением с верхних этажей конторы, ну а про меня и без того все всё знали. Я опекала Гену, помогала ему, чем могла.

– Дня не проходило, особенно в первые недели, чтобы я не прибегал к Рите за советом, – вставил Гусарев. – С работой более или менее справлялся, все-таки за плечами в то время было уже три года следственной практики, а вот как уворачиваться от требований начальства, как не подставиться, как избежать открытой конфронтации – это всё Рита, ее наука. Поскольку я все время шнырял к ней в кабинет, слухи и пошли.

– Как только мы в первый раз услышали, что мы, оказывается, любовники, сразу же взяли мужа и втроем поехали к моему отцу, – снова заговорила Лёвкина. – Хотели посоветоваться. Папа подумал и сказал: пусть говорят, так даже лучше, Генку заведомо трогать не будут, дадут ему возможность нормально работать, а не бандитам подпевать. Муж не возражал, только посмеялся. Говорил, что у него теперь есть право ухлестывать за Генкиной невестой.

– Но нормально работать вам все-таки не дали, – заметила Настя.

Лёвкина чуть приподняла красиво очерченные брови.

– В каком смысле?

– В интернете висит материал, где сказано, что с вами расправились за доведенное до суда дело против какого-то не то банкира, не то олигарха.

Лёвкина хмыкнула, потом улыбнулась, на этот раз свободно и широко.

– Расправились – слишком сильно сказано. Впрочем, журналисты чего только не напишут для красного словца, не в обиду будь сказано вашему юноше… К тому времени мой отец умер, муж вышел в отставку, мы с Геной остались без прикрытия, и нам просто дали понять, что либо нам придется играть по тем правилам, по которым играют все, либо мы должны уйти и освободить место для тех, кто спит и видит, чтобы их «прикарманили» и дали заработать. У мужа остались крепкие связи, он сказал, что поможет мне наладить бизнес, найдет деньги, будет поддерживать своим ресурсом, если я решу уйти. Вот я и ушла. И Гена вместе со мной. Я ему предлагала стать партнером, но он отказался.

– Почему?

– Видите ли, Анастасия Павловна, – снова заговорил Гусарев, – вы в той передаче, в прямом эфире, сами же говорили, что каждый имеет право заниматься тем, подо что у него мозги заточены. У Риты они заточены под бизнес, под руководство делом и людьми, а у меня – нет. Я по природе своей идеальный ассистент. Поэтому меня вполне устраивает должность личного помощника.

– Гена – единственный человек, которому я могу полностью доверять, – добавила Лёвкина с неожиданной теплотой в голосе. – Мы с ним знакомы еще с тех времен, когда мне было пятнадцать лет, а ему пять. Его родители привезли к нам и велели мне с ним сидеть, а сами в театр ушли, все четверо, его мама с папой и мои. Их семья тогда жила в Москве, это еще до перевода на Кузбасс было. А у меня свидание назначено с мальчиком! Представляете, как я взбесилась? Как готова была на куски порвать малыша? Орала на него как ненормальная, что он, дескать, мне всю жизнь испортил. А Генка был такой серьезный, спокойный, слушал меня, слушал, потом говорит: «Ты иди, куда тебе надо, я один посижу, ничего не сломаю, честное слово». Я и умчалась, задрав хвост. Вернулась до прихода родителей, еле-еле успела, смотрю – Гена сидит за столом, рисует, в квартире порядок, тишина, даже телевизор не включен. С того момента я всегда точно знала, что на Гену Гусарева можно положиться, он не подведет.

Геннадий Валерьевич жестом подозвал официанта и попросил счет. Настя поняла, что спектакль окончен, актеры вышли на поклоны, вот сейчас действительно пора прощаться. Она сделала вежливую попытку заплатить за выпитый ею и Петром кофе, но Гусарев пресек это поползновение одним коротким, но очень выразительным взглядом.

Он поднялся следом за Настей.

– Я провожу вас.

Лёвкина протянула ей руку с таким отстраненным выражением лица, словно моментально забыла о только что состоявшемся разговоре, о забавных воспоминаниях и рассказах о многолетней дружбе и целиком сосредоточена на предстоящей деловой встрече.

Гусарев, напротив, по пути от крыльца до машины успел наговорить Насте кучу комплиментов и сказать, как он рад познакомиться наконец лично с человеком-легендой. Ей было смешно и немного странно. Столь хвалебные слова она привыкла расценивать исключительно как грубую лесть, имеющую под собой корыстные побуждения. Хотя какая такая корысть может быть у личного помощника Лёвкиной? Только одна: не дать копнуть поглубже старое дело.

– Скажите, у Маргариты Станиславовны есть явные недоброжелатели? – спросила она, уже стоя возле машины.

– В смысле – враги? – нахмурился помощник. – Конечно, есть. А у кого в бизнесе их нет? Конкуренция, сами понимаете.

– Понимаю. Вы позволите еще раз вас побеспокоить, если придется?

– Буду счастлив оказаться вам полезным. Только не представляю чем. Я ведь совсем не помню дела, их столько было за годы службы… – развел руками Гусарев.

– Но вы наверняка не забыли профессию следователя. Я ведь была опером, это совсем другая работа, а в следствии я разбираюсь плохо и очень многого не знаю. Можно, я вам буду звонить, если возникнут трудности чисто процессуального характера или я не разберусь в каком-то документе?

– Всегда пожалуйста! Анастасия Павловна, почему вы спросили про врагов? У вас есть основания?

– У меня есть предчувствие. Скажите, муж Маргариты Станиславовны в полном здравии?

– Вполне.

– И в полной силе?

– Соответственно возрасту и социальному статусу, – произнес Геннадий Валерьевич с некоторой печалью в голосе. – Он уже немолод, к сожалению. Равно как и коллеги, на которых он мог положиться.

– Но он все еще может эффективно защищать ваш бизнес и вашего шефа?

– Никаких сомнений. Вы меня пугаете, Анастасия Павловна. Есть что-то, о чем я должен знать и начинать волноваться?

– Надеюсь, что нет, – с улыбкой успокоила его Настя. – Интуиция часто меня подводит, и сейчас, видимо, как раз такой случай. Мой начальник Гордеев всегда говорил, что у меня чутье полностью отсутствует. Похоже, он был прав.

Время близилось к трем часам, началась вторая половина дня пятницы, количество машин на дорогах возрастало с каждой минутой. Настя вдруг поняла, что голодна. Надо постараться скорее добраться до дома, пообедать и начать наконец работать, а не выделывать дипломатические фортели.

– Что скажете? – спросила она Петра, который с угрюмым видом сидел рядом. – Какие у вас впечатления?

– Могу в ответ процитировать вас.

– Валяйте, – разрешила она радостно, потому что успела проскочить сложный перекресток на самых последних миллисекундах зеленого сигнала.

– Все не то, чем кажется. Вы ведь так говорили, правильно? Похоже, Лёвкина и Гусарев были единственными честными следователями во всем округе.

– Если не врут, – уточнила Настя.

– Думаете, это всё неправда насчет мужа и отца, из-за которых им позволили нормально работать?

– Не знаю. Может быть, правда, может быть, нет. Рассуждайте, задавайте себе вопросы и ищите ответы.

– Какие же вопросы тут надо задавать?

– Например…

Она сделала паузу, притормаживая и пропуская полицейскую машину с включенным спецсигналом.

– Например, почему для расследования дела Сокольникова была создана бригада в составе Лёвкиной и Гусарева. Если не все чисто, если есть сторонние интересы, если кто-то давит и платит, то какого, извините меня, рожна вышестоящее руководство выносит постановление о создании следственной бригады и включает в нее двух совершенно неуправляемых сотрудников, которых нельзя ни купить, ни заставить? Он что, сумасшедший? Самоубийца? Как он с таким составом бригады собирается решать вопросы?

– И как же? – с интересом спросил Петр.

Его угрюмость как рукой сняло. Понятно, что поведение Лёвкиной, ее демонстративное игнорирование журналиста показались ему неприятными и даже обидными, если не оскорбительными. Но он умеет легко забывать о чувствах, когда речь заходит о деле, и это его качество было Насте глубоко симпатично. Сама она в его возрасте еще была обидчивой, легко расстраивалась и надолго застревала в эмоциях, мешавших ей сосредоточиться на работе. Позже, с годами, удалось постепенно избавиться от неудобной привычки, но это пришло годам к сорока пяти и потребовало значительных постоянных усилий. А Петру, похоже, дано от природы. Счастливчик! Удачи своей не понимает.

– А никак, – все так же весело ответила она. – Вопросов никаких не было. Дело чистое, никто заинтересованности не выказывает, кроме родителей, но с них ничего не возьмешь, бюджетники, живущие на зарплату. Трое потерпевших, три разложившихся трупа, три разных орудия убийства, изрядная давность события преступления, значит, много сложных экспертиз, много допросов, трудные поиски улик и доказательств, которые давно остыли и перестали быть горячими. Слишком много писанины и бумаг, значит, нужна бригада, один следователь просто зашьется с такими объемами. Тройное убийство, при этом один из потерпевших – малолетний ребенок, такое дело обязательно попадет на контроль в вышестоящих инстанциях и у сыщиков, и у следствия, и у прокурорских, стало быть, надо постараться, чтобы все было в лучшем виде и ни к одному следственному действию, ни к одному документу, ни к одному решению нельзя будет придраться. Кто лучший следователь округа? Рита Лёвкина, вот пусть она и работает, назначим ее старшей в бригаде, у нее дело будет в идеальном виде, любую проверку выдержит. Кого ей в помощь дать? Да этого ее хахаля, все равно от него в «нужных» делах никакого толку, а в деле Сокольникова даже подчищать ничего не придется, оно идет так, как идет, без всяких намеков на чьи-то финансовые интересы.

– Получается, никто признания не выбивал, никто никого не выгораживал?

– Ну вот опять! – рассмеялась Настя. – Не забывайте: все не то, чем кажется. Все могут ошибаться. И все лгут, одни чаще, другие реже, но лгут все поголовно. Я всего лишь предложила вам одну-единственную версию, объясняющую некоторые факты, а вы уже готовы считать ее истиной и делать окончательные выводы. Да мы с вами, пока до дома доберемся, таких версий еще десяток настрогаем. Теперь ваша очередь, подумайте, как могли сложиться обстоятельства, чтобы на дело Сокольникова поставили двух неуправляемых следователей, о которых все думают, что они состоят в интимных отношениях.

Не зря Настя вчера так старалась, не зря бегала в магазин под дождем: мясо с овощами действительно удалось на славу. Она даже пожалела, что столь удачный кулинарный эксперимент пришелся на то время, когда Чистяков в отъезде. Он бы похвалил ее и порадовался, ибо знал, как редко старания его жены в части приготовления еды увенчиваются триумфом. А Петр принимает вкусное блюдо как должное. Ну, приготовила женщина мясо, ну, очень вкусно, так это же нормально, разве бывает иначе? Наверное, его мама хорошо готовит, он привык.

Утолив голод, они занялись таблицей. Допросы каких свидетелей указаны в описях? Сколько листов, согласно описи, занимает каждый из них? Наличествует ли протокол в материалах? На скольких листах? Использованы ли его показания в обвинительном заключении? Допрошен ли этот свидетель в суде? Есть ли в протоколе судебного заседания этот допрос? Целиком или частично? Упомянут ли данный свидетель в тексте приговора? В чем суть его показаний? Называл ли он какие-либо имена?

– Но описи же тоже с пропусками, – заметил Петр. – Если протокол указан как раз в изъятом листе и из материалов его удалили полностью, то мы с вами никогда не узнаем, что этого человека вообще допрашивали. Мы только увидим по нумерации листов дела, что каких-то документов нет, а каких?

– Правильно, – кивнула Настя. – Именно поэтому мы и составляем таблицу. Мы пытаемся уловить общую закономерность и попутно найти ошибку, если повезет. Тот, кто чистил дело после матери Сокольникова, старательно убирал все упоминания о каком-то факте или персонаже. Если мы найдем ошибку, я смогу понять, что это за факт или человек.

– А потом что?

– Потом мы с вами будем придумывать объяснения, зачем это было сделано, то есть в чем состоял мотив.

– А потом?

– А потом будем соображать, у кого мог быть такой мотив. Иными словами: кто пытается дергать за ниточки. Кто шляпку спер, тот и тетку убил, помните?

– Но это же глупо!

Настя, лежа на полу на животе, сделала очередную отметку в таблице, потерла поясницу, перевернулась на спину, согнула ноги в коленях, чтобы отдохнуть. Так было значительно легче.

– Перерыв три минуты, – объявила она. – Почему это глупо? Давайте обсудим. Если вы правы, то изменим подход.

– Смотрите, – начал Петр горячо, – вы исходите из того, что кто-то взял флешку у матери, подправил содержание материалов и передал дальше по цепочке, в конце которой была Ксюша. Зачем? Если он боялся огласки какого-то факта, то мог просто все стереть и никому ничего не передавать. И спал бы себе спокойно.

– Согласна. Но он так не поступил. Флешку передал. И нам нужно понять почему. У нас с вами два «почему», а не одно. С какой целью изымал часть материалов и почему отдал остальное. Не мог не отдать? Или не захотел?

– Это да, – вздохнул Петр.

Настя понимала, что ему скучно. Сама она очень любила систематизировать информацию самыми разными способами, могла заниматься этим сутками напролет, но она устроена неправильно. Нормальному человеку подобное монотонное занятие, в котором нет ни малейшего драйва, должно казаться тягомотным и пресным. А Петр как раз нормальный, он энергичный активный молодой мужчина, и ему невыносимо часами сидеть с ноутбуком на коленях и диктовать номера файлов и страниц, фамилии, количество листов, да еще при этом наблюдать, как немолодая женщина ползает на полу вокруг разложенного листа ватмана, принимая далеко не самые изящные позы. Ему гораздо интереснее было бы искать людей и разговаривать с ними. Но ее задача – научить его выжимать из материалов уголовного дела все, что возможно, сведя получаемую устно информацию к строго необходимому минимуму. Ибо, как известно, мысль изреченная есть ложь. Правдивы только поступки. Сшитое уголовное дело и есть результат длинной цепи поступков. И разукомплектованное, как в данном случае, дело – тоже результат цепи поступков, только цепи более длинной и сложной, с участием еще большего числа заинтересованных людей.

– Я вам очень сочувствую, Петр, – сказала Настя. – И все понимаю. Но давайте продолжать.

Петр снова защелкал мышкой, листая фотографии.

Допрос такого-то, есть в описи, есть в материалах целиком… Допрос такого-то, есть в описи, в материалах есть только один лист из трех, титульная отсутствует… Допрос непонятно кого, в описи лист пропущен, в материалах отсутствуют титульный, второй и последний листы… В обвинительном заключении… В протоколе судебного заседания… В приговоре…

Настя Каменская старалась не терять сосредоточенности и запоминать как можно больше, а главное – не наделать ошибок в таблице, иначе придется все переделывать с самого начала. Усталости она не чувствовала, ею овладел давно не посещавший ее азарт, заставляющий забывать посматривать на часы.

В последние минут сорок работа шла медленнее, потому что они шли по той части третьего тома, по которой отсутствовал один из листов описи.

– Очную ставку надо? – спросил Петр.

В его голосе звучала безнадежность. Понятно, устаешь гораздо быстрее, когда тебе скучно.

– Надо обязательно. Это тот же допрос, только двух человек одновременно.

– Есть только последний лист, тут вообще непонятно, сколько листов занимает протокол.

– А что перед ним?

– Доверенность операм на этапирование Сокольникова из следственного изолятора в прокуратуру. Файл сто пятьдесят девятый, лист дела двадцать седьмой, – отрапортовал Петр, быстро усвоивший, какая информация требуется Насте, и отвечающий теперь по всей форме. – Окончание очной ставки – файл сто шестьдесят шесть, лист дела тридцать четвертый.

– Шесть листов, – пробормотала Настя. – Минус титульный – пять. Еще полстраницы на формальности и предупреждения. Четыре с половиной… В принципе нормально, можно считать, что этапировали как раз на очную ставку, документы подшиты один за другим, и сам протокол занимает семь листов, шесть пропущено, один есть, последний. И что там на последнем листе? Кого допрашивали вместе с Сокольниковым?

– Какого-то Щетинина. Тут сверху самое окончание, на машинке напечатано, буквально две строчки, а потом все от руки.

– Читайте.

– «…больше в квартире на Чистопрудном бульваре не бывал. Вопрос защитника свидетелю: имеется ли у вас личный или служебный автотранспорт? Ответ: нет, ни личного, ни служебного автотранспорта не имею, машина есть только у руководства. Защитник: иных вопросов к обвиняемому и свидетелю не имеется». Дальше от руки: «Протокол мною прочитан лично, с моих слов мои показания записаны верно, ход очной ставки отражен правильно. Щетинин», подпись. То же самое написал и Сокольников и подписался. Только еще приписал: «…отражены верно, за исключением того, что я не говорю, что не хочу давать объяснения, а в данный момент не могу». Слова «не могу» подчеркнуты. Потом замечания адвоката.

Кажется, это и есть тот самый документ, который заставил Настю думать, что материалы дела прореживали дважды с разными целями. Точно, это он! Трясясь на сиденье старенького пикапа, она не вникла в суть, не углублялась, но отметила и запомнила.

– И что адвокат? Ему что-то не понравилось?

– «Замечание адвоката: на мой вопрос, бывал ли свидетель после третьего сентября в квартире на Чистопрудном бульваре, он ответил, что в сентябре бывал три-четыре раза». Подпись адвоката. Подпись следователя. Всё.

– Доверенность на этапирование на какую дату?

– Сейчас, момент… Доверенность составлена двадцать первого января, само этапирование двадцать второго.

– Следующий после очной ставки документ с какой датой?

Снова щелканье мышкой.

– Протокол допроса сестры Сокольникова, двадцать пятого января. Есть титульный лист и третий, второго нет. На третьем она подтверждает, что никогда не видела Щетинина за рулем и брат никогда не упоминал, что Щетинин его куда-то возил на автомобиле.

– Понятно. Стало быть, можем с полным основанием полагать, что очная ставка была проведена двадцать второго января. Щетинин этот где-то мелькал, как мне помнится…

– Так допрос же его есть, почти целиком изъятый, там одна страничка всего, вы только недавно записывали. И еще один, правда, тоже неполный, во втором томе. Вы забыли?

– Да нет, – Настя потерла ладонью лоб, – про допросы я помню, но было что-то еще.

Она посмотрела на часы и ужаснулась: почти девять вечера!

– Петр, вам домой не пора? – испуганно спросила она. – Я вас так задержала. Извините, увлеклась.

– А то, что вы сейчас подумали об этом Щетинине, – это важно?

– Кажется, это и есть та ошибка, которую мы искали. Но я не уверена.

– Вы сегодня еще будете работать, Анастасия Павловна?

– Обязательно. Мы же на самом интересном месте остановились. Теперь не успокоюсь, пока в голове всё не уляжется.

– А можно, я останусь и поработаю вместе с вами?

Настя скептически подняла брови.

– Останетесь до утра? Вы серьезно?

– Ну пожалуйста, Анастасия Павловна! Можно, я останусь, пока вы работаете, а когда будете спать ложиться, вызову такси и уеду. Хоть в три часа ночи, хоть в четыре! Правда, завтра утром все равно к вам ехать, вы же мне обещали субботу вместо четверга…

Н-да, кажется, поисковый азарт – болезнь заразная. Еще пять минут назад парню было скучно и тошно, а сейчас глаза загорелись, даже готов ночь провести без сна.

– Тогда давайте ужинать.

Она медленно и неловко поднялась с пола. Все тело болело и стонало.

– Разносолов не предлагаю, их просто-напросто нет, но мясо осталось. Будете?

Петр просиял.

– С удовольствием! Было очень вкусно. Значит, вы разрешаете остаться?

– Разумеется. Помощь мне не помешает. Да и баба Зоя порадуется. Если дело дойдет до сна, постелю вам на диванчике в кухне.

Она разогревала остатки мяса с овощами, раскладывала по тарелкам, жевала, почти не чувствуя вкуса, мыла посуду, пила кофе, а в голове постепенно складывалась картинка. Какой-то документ, не то справка от оперативников, не то ходатайство о продлении сроков, не то еще что-то, где указано, что свидетель Щетинин не может быть допрошен, так как находится в больнице… Протокол допроса Щетинина, неполный, в котором на какой-то оставшийся на изъятом листе вопрос следователя он отвечает, что «не мог» чего-то сделать, потому что с начала сентября и до конца октября находится сначала в командировке, потом в больнице… Протокол без титульного листа, у Насти в таблице все отмечено, она точно помнит, что смогла найти в обрывках показаний и в других документах только фамилию, инициалы, место работы и должность – заместитель директора какого-то фонда. Все это она вписала в соответствующую графу таблицы. Ни года рождения, ни адреса, ни сведений о наличии судимостей… И дату вписывала, самый конец октября.

Вроде все понятно, ничего подозрительного. Но вот ведь какая странность: почему-то через три месяца, ближе к концу января, Щетинина допрашивают снова, причем от этого допроса чья-то заботливая рука оставила только жалкий хвостик, и в этот же день следователь пишет доверенность на этапирование, то есть принимает решение о проведении очной ставки. Почему в январе, а не в октябре? Что такого стало известно следствию, что вдруг возникла необходимость перекрестной проверки показаний обвиняемого и свидетеля? И в чьих именно показаниях возникло сомнение, в показаниях Сокольникова или какого-то замдиректора какого-то фонда? Этих фондов и сейчас-то как собак нерезаных, а уж в девяностые – и вовсе не перечесть, и не обязательно это был действительно фонд, могла быть просто шарашкина контора или «отмывалка» с красивым названием. Знает Настя таких директоров и замов, навидалась достаточно. Да и Елисеев хорошую лекцию Пете прочел, судя по всему, так что Петя теперь тоже в курсе.

Так, теперь сама очная ставка. Пять листов текста на пишущей машинке. Это много. Это очень много. Если б от руки – другое дело, но на машинке – это до фига и больше. Значит, либо вопросов было много, либо не много, но сложных, и ответы на них давались абсолютно противоречивые. Что за вопросы? Ясно одно: следствию они казались в тот момент чрезвычайно важными. Или нет? Просто очередной трюк для создания видимости активной работы, чтобы не было явных провалов в датах, которые при прокурорской проверке вызовут недоумение: почему по делу в течение длительного времени ничего не делалось? Кто убирал из материалов очную ставку? Мать Сокольникова или следующий персонаж? И почему оставили последнюю страницу? Лист из описи изъят, убери весь протокол – и никто никогда не догадается. Хотя… До протокола судебного заседания они с Петром еще не дошли, надо посмотреть, упоминается ли там эта очная ставка. Если упоминается, стало быть, изымать ее целиком из дела бессмысленно, любой, кто возьмет на себя труд ознакомиться с ходом судебного процесса, имеет возможность обнаружить, что в ходе суда появилось то, чего не было на следствии, а этого быть не может и не должно. То есть случается, конечно, но тогда должны быть заявлены ходатайства одной из сторон, обвинения или защиты, о допросе или о приобщении нового доказательства, потом суд должен вынести решение об удовлетворении этого ходатайства, разговоров много – и все должны быть в протоколе. Если что-то убирать из материалов следствия, но пренебречь материалами судебной стадии, то могут ведь и заметить: а вот новое имя появилось, на следствии не фигурировало, процедура в судебном заседании не соблюдена, стало быть, что-то не так. И пошло-поехало! Если же факты, фигурировавшие в ходе очняка, имели значение для решения по делу, то они не только в протокол заседания, но и в приговор попали, более того, с точной ссылкой на протокол очной ставки и с указанием тома и страниц дела. Даже если убрать протокол полностью вместе с соответствующим листом описи, при желании и определенной внимательности можно докопаться.

Надо проверять. Надо всё проверять. Бедный, бедный Петя… Зато у нее, Анастасии Каменской, сегодня праздник и именины сердца!

Настроение резко скакнуло вверх и сделало кульбит: ей вдруг захотелось быть великодушной и доброй.

– У вас с покойной Ксюшей были общие знакомые? – спросила она.

– Если только чисто теоретически, – грустно усмехнулся Петр. – Из числа сокурсников.

– Вы можете им написать и выяснить, с кем Ксюша общалась в последние месяцы перед смертью? Не по телефону, а именно в соцсетях. Если найдете тех, с кем она переписывалась более или менее активно, попросите скинуть вам скрины их переписки. Или просто копии ее сообщений. Все подряд не надо просить, там наверняка много личного и ни для кого, кроме участников разговора, не предназначенного, нас интересуют только определенные вопросы. Шансов маловато, я понимаю, Ксюша почти год как умерла, переписку с ней могли стереть за ненадобностью. Но вдруг у кого-то осталась. Попробуете?

– Вы думаете, она кому-нибудь рассказывала, откуда у нее флешка?

– Могла. Ее странички в сетях закрыли?

– Алла закрывала, это точно, она мне сама сказала. Разместила посты с некрологом, чтобы народ оповестить, а через неделю ликвидировала все: и ВКонтакте, и Фейсбук, и Инстаграм, и Твиттер. А вы что, хакерством пробавляетесь, Анастасия Павловна?

Глаза его сверкнули лукавством и пониманием.

– Не стану врать, – рассмеялась она, – бывало. Но редко и только в случае крайней необходимости. И не сама. Есть у меня юное дарование, даже двое, они хоть Пентагон, хоть Силиконовую долину взломать могут. Но в данном случае мы пойдем законным путем. Не буду учить вас плохому, не возьму грех на душу. Сейчас допьем кофе, и я продолжу заниматься таблицей, а вы займитесь, пожалуйста, Ксюшиной перепиской.

– Но так нечестно! – возмущенно запротестовал Петр. – Вы же сказали, что мы остановились на самом интересном месте, а сами меня отстраняете.

– Мне показалось, что вам в тягость такой метод работы, и я хотела дать вам дело поинтереснее, более живое. Но если хотите таблицу – милости прошу, буду только рада, а соцсетями займетесь завтра.

– Объяснять ничего не будете?

В его голосе Насте послышался упрек. Ну да, все умозаключения она продумала, но не озвучила. Побоялась показаться занудной училкой. Бросается из крайности в крайность: то читает длинные проповеди и лекции, то вообще молчит, только указания раздает. Вот не дал же Бог таланта учить… Не подарил способность придерживаться золотой середины. Эх!

– Видите ли, Петр, смущает меня господин Щетинин. Вот смотрите: с начала сентября и до конца октября он то в командировке, то в больнице. Уверяю вас, если бы у следствия были основания думать, что Щетинин располагает важной информацией, его достали бы и в другом городе, и в другой стране, и на больничной койке. Это ни разу не вопрос. Существуют так называемые отдельные поручения, кроме того, существует телефон, которым никто и ничто не мешает воспользоваться. Да, мобильники в то время были далеко не у каждого, это верно, но вряд ли Щетинин так долго находился за границей, это потребовало бы довольно больших материальных затрат. Он утверждает, что находился именно в командировке, а не в отпуске, то есть допущения о самом дешевом турецком курорте мы сразу отметаем, тем более что даже самый дешевый курорт обойдется дорого, если жить там больше двух недель. Как вы думаете, могло так быть, чтобы фирма оплачивала своему сотруднику полтора месяца жизни за рубежом и при этом платила ему такую маленькую зарплату, что он ни собственным автомобилем, ни мобильным телефоном обзавестись не смог?

– Сомнительно.

– Вот и мне так показалось. Значит, Щетинин если и был в командировке, то никак не за границей. Пределы России он не покидал. Почему же его не допросили по отдельному поручению и даже по телефону с ним не связались, если полагали, что он знает что-то необыкновенно важное? Почему к нему в больницу никто не пришел поговорить?

– Может, он в реанимации лежал, туда не пускают, – предположил Петр.

– И сразу после реанимации он резво прискакал к следователю в прокуратуру на допрос?

– Ну да вообще-то… После реанимации в палату переводят, сразу домой не отпускают. А как же тогда?

– А вот не знаю как, – Настя развела руками и взяла очередную сигарету. – Пока не знаю. Давайте смотреть дальше. В октябре Щетинин утверждает, что был в командировке, потом в больнице, поэтому не являлся на допрос. На очной же ставке в январе он, согласно замечанию адвоката, говорит, что в квартире на Чистопрудном бульваре, где проживал Сокольников, бывал в течение сентября, после третьего числа, три или четыре раза.

– Но в протоколе же…

– Минутку! – Настя предостерегающе подняла руку. – Протокол – результат действия следователя, к этому мы вернемся чуть позже. Пока что на повестке дня сам Щетинин, имеющий инициалы Д.А. На один из вопросов защитника господин Щетинин отвечает, что собственного автомобиля у него не имеется, и служебного тоже. Эта информация перепроверяется через три дня при допросе сестры Сокольникова. Складывайте два и два. И не говорите, что у вас получается четыре.

– А сколько должно получиться?

– Где-то пять, может быть, шесть, – улыбнулась Настя. – Или даже шесть целых и три десятых. Давайте.

– Я не понял, при чем тут сестра Сокольникова.

– Думайте, Петр. Это важно. Складывайте в картинку три пазла: сестру, автомобиль и визиты в квартиру на Чистопрудном. Подскажу: визиты в квартиру уже после того, как состоялись явка Сокольникова с повинной и его задержание, а потом и арест.

– Но как это может быть? В квартире же никого нет, Сокольников в камере, соседи убиты. Кто ему дверь-то открыл?

– Отлично! Дальше?

– Значит, у него был ключ?

– Значит. Дальше?

– Либо ключ дали мать или сестра, либо когда-то раньше сам Сокольников. Так?

– Так. Дальше.

– Выходит, Щетинин – друг семьи, раз ему спокойно дают ключи. Или родственник даже. Или близкий друг самого Сокольникова, который и дал ему запасной ключ, чтобы приходил в любое время. Теперь я понял! Он действительно близко знал Сокольникова, потому его и хотели допросить. Правильно?

– Правильно, но это не все. Думайте еще.

– Еще… – Петр слегка сдвинул брови, уставив сосредоточенный взгляд на собственные руки. – Все-таки в семье его знали, по крайней мере, сестра была с ним хорошо знакома. Иначе она не могла бы сказать, что Щетинин никогда ее не подвозил и брат не упоминал о том, что у его друга есть машина.

– Правильно. Следователь не стал бы ее спрашивать об этом, если бы у него не было информации об их давнем знакомстве. Дальше?

– А это не все? – удивился Петр.

– Далеко не все, там еще много всего. Думайте.

– А… Вот, сообразил! Как Щетинин мог приходить в квартиру на Чистопрудном в сентябре, да еще три-четыре раза, если его вообще в Москве не было? Он же был в командировке, потому и на допрос не являлся.

– А если он не был в командировке?

– Получается, что он солгал следователю на первом допросе. Может быть, и на втором тоже, в январе, но этого мы пока не знаем.

– Почему же? Знаем. На втором допросе, от которого нам любезно оставили крохотный кусочек, Щетинин говорит, что не поверил Сокольникову, который рассказывал ему, что в одиночку убил троих человек, своих соседей, и вообще он об этом почти не думал, потому что весь сентябрь и до середины октября был в командировке, с Сокольниковым до ареста об убийстве больше не разговаривал и искренне полагал, что его друг фантазирует и привирает, желая показаться крутым.

– Но на очной ставке он почему-то вдруг говорит, что в сентябре бывал в квартире несколько раз… А следователь не внес это в протокол. Значит, не заметил, что ли?

Настя пожала плечами.

– Мог не заметить. А мог и умышленно исказить сказанное. Зато адвокат заметил и не упустил. Чья подпись под протоколом, не помните? Кто проводил очняк? Лёвкина или Гусарев?

– Не знаю, титульного нет, а на последнем листе полностью не написано, только закорючка.

– Не вопрос, посмотрим подписи под другими документами и узнаем. Обратите внимание: ни свидетель Щетинин, ни следователь на поправку адвоката никак не отреагировали. Мы с вами пусть и не прочитали дело от первой до последней буквы, но просмотрели до конца хотя бы по диагонали. Вы помните, чтобы где-нибудь мелькнули слова о заведомо ложных показаниях Щетинина, запросы по месту его работы насчет дат пребывания в командировках в сентябре девяносто восьмого года, запросы в лечебные учреждения по поводу пребывания в стационаре в октябре?

– Не помню.

– И я не помню. Человек солгал на допросе, будучи предупрежденным об ответственности за дачу заведомо ложных показаний, и все утерлись и смолчали. Адвокат попытался возникнуть, но дальше этого дело не пошло, в дальнейшем он никаких шагов не предпринимал. Если читать только очную ставку, то можно подумать, что следователь ошибся, в этом нет ничего необычного, именно для таких случаев и предусмотрена возможность вносить замечания в протоколы, и адвокат своим правом воспользовался. Но если вспомнить два предыдущих допроса, то получается странная штука: свидетель дважды лжет, потом случайно проговаривается, и тогда вместо него лжет уже следователь. Вернее, пытается лгать, но адвокат фактически схватил его за руку. О чем это говорит?

– Ну… – Петр немного подумал. – Наверное, о том, что поступила команда «брэк». Типа «не трогайте Щетинина, и будет вам счастье». Да?

– Возможно. А что Сокольников? Почему он, читая протокол, не обратил внимания на то, что следователь записал не так, как сказал Щетинин? Он ведь читал внимательно, даже заметил, что вместо «не могу» следователь написал «не хочу». Как вы думаете, насчет каких обстоятельств Сокольников не мог давать объяснения в присутствии Щетинина? И почему не мог? Боялся?

– Вот же вопросы у вас, Анастасия Павловна! Откуда я знаю почему?

– А вы придумайте. Вы – будущий писатель, фантазируйте, создавайте свою реальность, но так, чтобы она не отклонялась от правды жизни. Вы с Сокольниковым почти ровесники, попробуйте представить себя в роли обвиняемого на очной ставке. В какой ситуации вы сказали бы следователю, что не можете давать пояснения по какому-либо факту? Что вами должно было бы двигать, чтобы вы так себя вели? Страх вы уже назвали, а что еще?

– Данное кому-то обещание, – почти не раздумывая, ответил Петр. – Если бы я, допустим, дал кому-то слово о чем-то молчать, то я уперся бы насмерть.

– Даже во вред самому себе?

– Да, – твердо произнес он. – Поведение Сокольникова я могу объяснить, а поведение следователей – нет. Почему они позволили Щетинину лгать, если они такие честные и независимые? Почему прикрывали его? Выходит, все, что мы с вами сегодня услышали от Лёвкиной и Гусарева, тоже вранье?

Настя вздохнула.

– То, что мы сегодня услышали, было прекрасно отрепетированным и много раз сыгранным спектаклем, это же слепому видно. Гладко выстроенные фразы, выверенные словосочетания, реплики подхватываются очень вовремя, дополняя рассказ партнера. Полная видимость искренности и даже откровенности. И с кем? С незнакомыми людьми, которых они видят впервые в жизни? Смешно! Нам выдали добротную, хорошо продуманную легенду, но не потрудились сделать ее похожей на экспромт. Вероятно, рассказывали свою историю столько раз, что давно выучили наизусть. Я готова поверить, что Лёвкина и Гусарев и в самом деле знакомы с детства и не являются любовниками, это похоже на правду. Не знаю, что там с детством, но любовными отношениями там и не пахнет, это я могу сказать точно. И Лёвкина действительно доверяет своему помощнику, как никому другому. Муж Лёвкиной действительно служил в ФСБ, и ее отец тоже. А все остальное сомнительно. Мы с вами пока что гадаем, пора идти проверять.

Настин организм понял, что сейчас его снова начнут сгибать, корчить и распластывать по полу, и заявил о себе внезапным головокружением, словно предупреждая: будешь мной злоупотреблять – жестоко отомщу. Наверное, она сильно побледнела, потому что Петр при взгляде на свою наставницу перепугался и кинулся к ней.

– Вам плохо? Воды?

Она тяжело плюхнулась на стул и кивнула.

– Да, будьте добры.

От выпитого залпом стакана воды стало легче. Настя немного отсиделась, довольно быстро пришла в себя и аккуратно разместила капризное тело на полу рядом с таблицей. Они продолжили работать. Петр первое время то и дело бросал на Настю опасливые взгляды, видимо, боясь, что она начнет падать в обморок, но ничего эдакого не происходило, и примерно через полчаса он окончательно успокоился.

Фамилия… Опись… Протокол… Файл номер… Страница номер… Обвинительное заключение…

Фамилия… Опись… Протокол… Файл…

Фамилия… Опись… Протокол…