Эпизод пятнадцатый
Сами не вполне осознавая, как это произошло, Валья и Верджинель вдруг стали рыбачками. Раньше ни та, ни другая рыбу сетями не ловила. Те люди, которые хоть что-то смыслили в морских судах, приняли, согласно непреложным декретам мэра, командование над всеми беллинзонскими лодками, способными на нечто большее, чем просто болтаться у причала. За последний декаоборот флот уже не раз выходил в море — и неизменно с Вальей и Верджинелью на носу флагмана.
Главной функцией титанид было отваживать подлодки.
Возможно, в Беллинзоне давным-давно существовал бы рыбный промысел, если бы не тот факт, что управляемые людьми суда, которые отваживались отойти дальше чем на десять миль от окрестностей города, мигом оказывались съедены.
Аппетит у подлодок был волчий, да и привередливостью они не отличались.
Теперь же Сирокко заключила с подлодками нечто вроде договора. Договор этот действовал так здорово, что суда не только не съедались, но более того — рыболовецкий флот мог специально встречаться с флотилиями подлодок и вытягивать сетями косяки все еще живой рыбы, недавно зачерпнутой и извергнутой громадными пастями субмарин.
У подлодок была своя песнь. Валья и Верджинель пели ее, хотя им и казалось, что эта не та музыка, ради которой вообще стоит рождаться. И левиафаны всплывали из глубин, чтобы щедро поделиться своей добычей с голодным городом.
Чудо, не иначе.
Именно этим титаниды в данный момент и занимались. Валья стояла на носу одного из крупнейших судов беллинзонского флота и пела песнь подлодке, чья громадная туша тем временем покачивалась невдалеке у самой поверхности. Мощные струи воды выпускались в сторону меньших судов и натянутых меж ними сетей, а в струях этих бешено билась обалделая рыба, спасаясь от челюстей подлодки только затем, чтобы тут же попасться в сети человеку.
Зрелище было потрясающее. В последнее время рыбаки, вытягивая свои сети, даже стали напевать собственную версию песни подлодок. Валья внимательно слушала. Она понимала, что их пению недостает многих нюансов пения титанид, но едва ли не вся человеческая музыка все-таки казалась ей привлекательной своей жизненной простотой. Быть может, настанет день, когда подлодкам окажется вполне достаточно только человеческой песни. Вот будет славно, подумала Валья, не испытывавшая ни малейшего желания всю оставшуюся жизнь командовать флотом.
Во-первых, моря здесь были бурные. Имея крепкое ядро из увлеченных моряков, крупных сил человеческой полиции и горстки титанид, в море можно было выходить, имея в качестве команды норовистых заключенных. Первые плавания не принесли почти ничего, кроме кровавых мозолей и ноющих спин. Но человеческая полиция действовала усердно, — быть может, даже слишком усердно, как казалось Валье, — и вскоре все, кому следовало, работали так, как надо. А затем, странное дело, люди стали обретать достоинство. Сперва все шло вяло. Но теперь, когда Валья прислушивалась к разговорам моряков на неизменно людных рыбных рынках, у нее появлялось ясное ощущение того, что все эти люди как бы заодно. И даже больше того — они явно считали себя в чем-то выше всяких там сухопутных лентяев. Чтобы держать их в узде, требовалось все меньше полиции. Когда флот выходил в море, люди охотно и ловко натягивали сети, а когда туда попадалась рыба, они радовались. Теперь, кроме навеянных титанидами подлодочных напевов, у людей появились песнь отплытия и песнь возвращения в гавань.
И это прекрасно, подумала Валья. Ибо последний град манны выпал много позже обычного, а когда ее вскрыли, мякоть оказалась прогорклой.
Так Беллинзона перешла на самообеспечение.
Эпизод шестнадцатый
— Это Гея, — сказал Адам.
— Она самая, — как можно жизнерадостней подтвердил Крис. Адам отложил свои игрушки и уселся перед телеэкраном.
Мало было Крису того, что Гея появляется в старых фильмах с Мерилин Монро. Они с Адамом видели каждый из них по десятку раз. И мальчику эти фильмы явно набили оскомину.
Но примерно через килооборот после того воздушного шоу, что так расстроило Гею, произошло нечто новое. Богиня вдруг появилась в мультфильме.
Крису следовало этого ожидать. Проделать такое было несложно. Но Крис двадцать с лишним лет не смотрел телевизор и успел забыть о таких возможностях анимации.
Первый мультфильм был про Бетти Буп, и там Гея проделала простое замещение образа. Везде, где в оригинале появлялась Бетти, Гея заменяла ее стилизованным, но легко узнаваемым изображением Мерилин Монро. Звуковую дорожку она оставила прежней.
Если с таким легко справлялись земные компьютеры, следовало предполагать, что и Гее это под силу.
Потом она стала появляться в фильмах, которые, насколько знал Крис, особенно любил Адам. Здесь уже шла более тонкая фальсификация — с полномасштабным замещением, использованием грима и голоса Монро-Геи. Распознать подделку было просто невозможно. Воистину тут действовала магия кино.
В особенности странно было видеть, как Мерилин Монро играет главную роль в «Яростных кулаках». Ее впечатляющая фигура заменяла Брюса Ли в каждом вращении, огненном взгляде и прыжке. Все китайские актеры говорили на дублированном английском, но движения губ Геи-Ли были синхронизованы с фонограммой. Ли, разумеется, большую часть своих фильмов прыгал и скакал с голым торсом — так что и Гея тоже. А были там еще и постельные сцены…
В дальнейшем уже невозможно было предугадать, где вдруг появится до боли знакомое лицо. Крис видел ее в роли Белоснежки, Чарли Чаплина, Кэри Гранта и Индианы Джонса. Она появлялась в старинных сериалах, которые Гея показывала по эпизоду в день. Телевидение Преисподней демонстрировала все больше и больше сцен насилия. Даже комедии резко сменились фарсами.
И почти ничего Крис тут поделать не мог. Гея продолжала наносить регулярные визиты. Каждый раз она придвигалась все ближе, но пока еще стояла достаточно далеко. Ни малейшего риска напугать мальчика богиня не допускала.
Крису оставалось только любить Адама.
Что было делом нешуточным. Крис знал, что Адам дарит ему ответную любовь. Но он также знал, какой непостоянной может оказаться любовь ребенка. В один прекрасный день она просто сойдет на нет. А это было яснее ясного. Однако до финала еще было далеко.
— Привет, Гея, — сказал Адам и помахал в экран.
— Привет, Адам, мой сладенький, — ответила Гея. Крис поднял взгляд. Персонаж Геи остановился и отвернулся от по-прежнему разворачивающегося вокруг него действа. Богиня смотрела на Адама и улыбалась.
Адам все еще не понимал. Он прыснул и снова сказал: «Привет».
— Как поживаешь, Адам? — поинтересовалась Гея. Позади нее шла бурная драка. Гея пригнулась, когда в нее полетел стул. Стул проплыл над ее головой. — Ух ты!! Чуть в меня не попало!
Адам засмеялся громче.
— Понял! — закричал он. — Теперь понял!
— Им меня не взять! — похвасталась Гея и ловко развернулась, чтобы перехватить кулак могучего детины в черной шляпе. Потом она провела мгновенную серию ударов на счет раз-два-три, и детина осел на пол. Гея залихватски отряхнула ладони и снова улыбнулась Адаму.
— Ну, как тебе, Адам? — спросила она.
— Здорово, здорово! — захохотал Адам.
«Господи, спаси и помилуй», — подумал ошарашенный Крис.
Эпизод семнадцатый
Змей с грохотом пронесся по полю — только клочья дерна летели из-под копыт. Передними ногами он лихо вел черно-белый мяч. Потом мастерски пнул его внешней стороной копыта — и Мандолина встала на дыбы, чтобы головой сделать подачу в сторону Тромбона, который не сумел им овладеть и лишь беспомощно наблюдал, как Сурдинка из команды Диезов отдала пас Клавесину и как тот помчался к воротам команды Бемолей. Змей зорко следил за мячом, и, когда Трубадур снова отобрал мяч у Диезов и отпасовал его Роялю, капитан Бемолей уже занял прекрасную позицию и готов был принять пас на лету. Он его получил и помчался быстрее ветра — ну просто четвероногий Пеле — наводя ужас на голкипера Диезов, который отчаянно пытался разгадать финты Змея, метнулся влево, вправо, снова влево — и оказался не там, где нужно, когда Змей, подсек мяч, замахнулся для удара головой… но умышленно не ударил. А голкипер уже летел в левый угол своих ворот…
…и беспомощно смотрел, как Змей, вроде бы проскочив мимо мяча, элегантным ударом задней ноги вогнал его прямо в центр — да так, что тот со свистом ударился в сетку.
Ура, Бемоли ведут — 4:3!
Таким счет и оставался до того мига, когда, всего за сантиоборот до конца матча, Мандолина забила свой первый гол в игре и тем самым окончательно лишила противника надежды отыграться. Змей присоединился к команде, чтобы поздравить Мандолину, которая еще только-только начинала осваивать восхитительную игру под названием футбол. Ему даже в голову не пришло заметить, что именно он, Змей, забил победный мяч. Забил он в этой игре и два других. Змей, несомненно, был лучшим футболистом в Гее.
После финального свистка, дыша как паровозы и истекая потом, титаниды из команды Бемолей затеяли шумную возню, как обычно бывало после с трудом выигранного матча. Но тут, кроме радостных криков партнеров, Змей вдруг услышал какой-то другой звук. На миг он даже встревожился. Примерно такие звуки раздавались в страшный день бунта.
Однако вскоре выяснилось, что это кричит и аплодирует собравшаяся у поребрика группа отпущенных на свободу заключенных.
В последнее время они нередко там собирались, наблюдая за игрой титанид. Но эта группа была значительно крупнее предыдущих. По сути, число зрителей росло день ото дня, вдруг понял Змей. Несколько раз после того, как титаниды заканчивали матч, люди тоже собирались на поле поиграть в футбол.
Подобрав мяч, Змей послал его по длинной и высокой дуге в самый центр людской толпы, в которой почему-то не было ни одной женщины, и стал смотреть, как они тихо перекидываются мячом, ожидая, пока уйдут титаниды.
Потом Змей задумался, а не захотят ли они сами организовать команды. Отойдя за боковую линию, он некоторое время наблюдал, как люди гоняют мяч по траве. Похоже, на непомерно большом для них титанидском поле с каждой стороны играло человек двадцать-тридцать. Нелепые отскоки мяча от изрытого копытами газона вызывали у игроков лишь взрывы смеха.
Змей задумчиво побрел прочь. Присоединившись к другим титанидам, расположившимся на склоне холма к западу от долины, Он сел, сложил под собой ноги и достал из сумки блокнот с кожаной обложкой и угольный карандаш. Потом оглядел долину и почти сразу впал в то состояние сознания, что ничем не напоминало человеческий сон, но и не было похоже на бодрствование.
Змей внимательно осмотрел открывшуюся перед ним перспективу. Далеко справа, к северу, лежал Мятный залив, а сразу за ним — Рок. У его ближней оконечности, накрытая покрывалом тумана, располагалась Беллинзона. В трех километрах над огнеопасным городом заметна была громада Свистолета.
Перед Змеем расстилалась отобранная у джунглей пашня.
Джунгли эти не были похожи на земные, где почва на удивление истощена и неплодородна, если ее расчистить. С гейской почвой было совсем по-другому. Посевы пускали глубокие корни и буйно разрастались на питательном молоке Геи, а также на ее подземном тепле. Растения, всходившие под мутным светом Диониса, почти не использовали фотосинтез, а потому пашни были само разноцветье. Не иначе как громадное лоскутное одеяло. Все поля имели квадратную форму — кроме тех, что располагались совсем близко к реке и шли уступами. Уступы эти затоплялись, чтобы выращивать на них местный аналог земного риса. Между квадратами бежали грунтовые тропы, по которым люди катили ручные тележки с собранным урожаем к речным пристаням, откуда баржи доставляли желанное изобилие в город. Тут и там среди полей попадались аккуратные ряды палаток, где жили работники.
Сирокко настаивала на том, чтобы их звали заключенными. Змей считал, что «рабы» было бы более точным словом, но Сирокко утверждала, что тут есть существенное различие. Поскольку само представление о рабстве было чуждо титанидскому разуму, Змей с готовностью признавал, что в таком вопросе только человек способен верно расставить все ударения.
И был еще вопрос иерархии — той концепции, с которой у титанид возникала масса проблем. У них были старейшины, они могли подчиняться Капитану, но что-то чуть более сложное приводило их в страшное замешательство. Исправительно-трудовые лагеря, в частности, управлялись инспектором — бывшим бдительным — мужчиной, который Змею очень не нравился, но которого и плохим было не назвать. Инспектор был подотчетен Совету в городе, а конкретно — Тюремному комитету. Советом руководили Сирокко Джонс и ее советники: Робин, Искра и Конел.
С другой стороны, под началом у инспектора находились двадцать лагерных десятников, которые отдавали приказы дюжине охранников, каждый из которых отвечал за некоторое количество рабочих бригад.
Змей заглянул в свой блокнот. Сидя на склоне холма, он и до этого то и дело туда посматривал, но глаза его не посылали никаких сообщений мозгу. Теперь же он увидел, что просто перенес на бумагу открывшуюся ему картину. Змей с интересом рассматривал собственный рисунок. Он не включил туда людей на тропе. Лишь несколько нерешительных черточек обозначали ряды палаток. Змей нахмурился. Не этого искал его разум. Вырвав листок, он скомкал его и отбросил. Затем еще раз оглядел лагерь.
Палатки были из зеленого брезента. В каждой размещалось по десять человек. Мужчины и женщины разделялись на период сна, однако половое воздержание не навязывалось. Охранники и десятники назначались инспектором, но не проходили проверки у титанид. Змей не сомневался, что с практической точки зрения это была чистой воды ошибка. Кое-кто из них был хуже любого заключенного. Многих запросто удавалось поймать на актах жестокости, после чего они начинали трудиться рядом со своими жертвами, в таких же набедренных повязках. Но теперь эти люди изо всех сил старались творить свои зверства подальше от чьих-либо глаз. Титаниды не могли быть сразу повсюду.
Нет, подумал Змей, непрактично, неэффективно… однако Сирокко сказала, что так должно быть.
Поначалу Змей об этом жалел. Позднее он понял, в чем тут фокус. Конечно, чистое безумие, но зато очень по-человечески. Люди не могли распознавать ложь или зло так, как это делали титаниды, вот они и изобрели различные компромиссы вроде того, что обычно называли справедливостью или, точнее, законностью. Змей прекрасно знал, что правда — вещь относительная, порой ее просто невозможно установить, но люди в этом отношении страдали почти абсолютной слепотой. Фокус — и очень тонкий — заключался в том, что, если бы люди положились на титанидское восприятие Истины и Зла, они в итоге пользовались бы всеми выгодами разумного общества, а титаниды подчинились бы человеческим потребностям.
Так что решение Сирокко имело куда больше смысла. Она стала бы использовать титанид ровно столько, сколько необходимо. Поначалу их требовалось довольно много — они исполняли роли полицейских, судей, присяжных и палачей. Целью принятых мер было заставить общество понять, что злодеяние неизбежно будет наказано.
Но затем людей потребовалось от этого отучить, вернуть на их собственный жизненный путь. И это сработало. Суды принимали на себя все большую нагрузку. То, что часто решения их оказывались ошибочными, и составляло всего-навсего ту цену, которую людям приходилось платить за свою свободу.
Змей еще раз взглянул в блокнот. Там были нарисованы три заключенные женского пола. Средняя была старой и усталой, руки ее огрубели от жатвы. Стояла она в грязной набедренной повязке, но ее лицо носило на себе неизгладимые и глубокие черты волшебной красоты. Самая молоденькая и — по человеческим меркам — хорошенькая из всей компании была нарисована с лицом монстра. Змей вспомнил ее. Зло в чистом виде. Однажды ее повесят. Приглядевшись повнимательней, Змей понял, на обеих ее щеках он нарисовал по виселице. Он снова вырвал листок, скомкал его и опять взглянул в сторону лагеря.
Там, в самом центре, стояли виселицы. Ими часто пользовались в первые дни захвата власти, но теперь прибегали к услугам палачей как можно реже. Случился один страшный бунт, но с тех пор численность титанидской охраны заметно уменьшилась. Теперь их едва хватало на шесть футбольных команд.
Хотя тюремная жизнь представляла собой тяжкий труд, она все же была лучше того, с чем большинство заключенных столкнулось в Беллинзоне. В прежние времена пропитание проблемы не составляло. Но теперь манна больше не падала, и новые заключенные жаловались на голод и неуверенность в завтрашнем дне. Рождалась экономическая система, проводились общественные разграничения. Рабочих мест хватало в избытке, но весь заработок уходил на пропитание — и только на пропитание. Многие виды работ были и тяжелее, и опаснее труда на полях. А случались дни, когда флот возвращался ни с чем, или когда от лагерей не прибывали баржи. Тогда голодали все.
Тюремная кормежка была самой лучшей — на сей счет инспектор получил строжайшие указы. Еды было достаточно. В тюрьме было безопасно. Большинство ее обитателей просто не хотели для себя лишних неприятностей.
Так что титаниды лишь патрулировали нейтральную полосу между лагерями и городом. Они редко кого ловили, и очень немногие места на перекличке оказывались пустыми.
Змей снова посмотрел на свой этюд. Три человека висели на веревках в центре лагеря. Два из них были подлинно злы, вспомнил Змей. Третий попросту свалял большого дурака. Он прямо на глазах у титанид убил охранника. Тот безусловно заслуживал смерти — Змей припомнил, что незадачливого убийцу в свою очередь повесили всего лишь несколькими гектаоборотами позже — но закон есть закон. Хотя Змей оставил бы ему жизнь. Но человеческий суд решил иначе.
Змей гневно вырвал листок и отшвырнул его в сторону. Разум его продолжал возвращаться к тому, что знала его душа и о чем смертельно не хотелось думать. Тут скверное место, место страдания. В таком людском месте титаниде жить не следует. Титаниды прекрасно знали, как себя вести. Люди же проводили свои жизни в бесконечной борьбе с животными инстинктами. Вполне могло оказаться, что эти законы, тюрьмы и виселицы представляли собой лучшее решение, какое только возможно при таком парадоксе. Но от того, что она в этом участвовала, титаниду тошнило.
Воззрившись во мрак спицы Диониса, Змей запел песнь печали и тоски по Великому Древу дома. Другие присоединились; руки их были заняты разными мелочами. Пели они долго.
Здесь наверняка можно было сделать что-то хорошее, доброе. Змей не собирался менять мир. И не рассчитывал, что сможет повлиять на человеческую природу, даже если б хотел. У людей своя судьба. Цель Змея была весьма умеренна. Он просто желал, чтобы мир стал чуть-чуть лучше после того, как он в нем побывал. Такое побуждение казалось более чем скромным.
Змей посмотрел в блокнот. Оказалось, он нарисовал улыбающегося человека. Парень носил шорты и полосатую футболку, а на ногах у него были кроссовки. Он лихо мчался по полю, гоня перед собой футбольный мяч.
Эпизод восемнадцатый
Робин села справа от самого большого кресла у дальнего конца громадного стола Совета, что находился в Большом зале «Петли». Открыв свой хитроумно сработанный кожаный дипломат — подарок Вальи и Верджинели, — она достала оттуда стопку бумаги и плюхнула ее на полированную столешницу. Затем, нервно оглядевшись, вынула из футляра очки в металлической оправе и аккуратно зацепила дужки за уши.
Робин по-прежнему казалось, что вид у нее в очках просто смехотворный. Еще дома, в Ковене, она испытывала проблемы со зрением, которые были легко поправимы по мере того, как она взрослела. А здесь, даже после визитов к Источнику, с глазами становилось все хуже. И, Великая Матерь, что ж тут удивительного, когда она целыми днями просматривает всевозможные отчеты?
Робин понимала, что это не должно ее удивлять — но все-таки удивлялась. А дело заключалось в том, что теперь именно она — во всех отношениях, кроме главного, решающего, — была мэром Беллинзоны. Робин подозревала, что, родись она христианкой, быть бы ей сейчас папой римским.
Сирокко прекрасно все понимала еще тогда — в тот день, шесть килооборотов назад. Прекрасно понимала… все, до конца. И была непреклонна.
— У тебя есть опыт руководства большой массой людей, — сказала тогда Сирокко. — А у меня его нет. По причинам, которые станут тебе ясны позднее, мне придется удерживать верховную власть в Беллинзоне. Но в великом множестве вопросов я буду полагаться на тебя и твои суждения. И я знаю, что ты это испытание выдержишь.
Да, тогда это было испытание. Но теперь все превращалось в рутину. В ту самую рутину, которую Робин больше всего ненавидела, управляя Ковеном.
Она погладила ладонями столешницу и улыбнулась. Восхитительный стол, изготовленный из лучшей древесины и украшенный такой затейливой резьбой, какая Робин и не снилась. Изготовленный, естественно, титанидами. Но этот стол появился в зале Совета не сразу.
Раньше здесь круглый. Сирокко бросила на него взгляд — и велела немедленно убрать.
— Тут вам не Камелот, — сказала она тогда. — И собрания равных здесь не ждите. Сюда надо принести большой, а главное — длинный стол, с огроменным креслом в дальнем конце.
Робин понимала, что для титанид это вполне естественная ошибка. Существовали пути человеческие и пути титанидские. Титанидам никогда не осознать того психологического преимущества, которое обретала Сирокко, сидя во главе стола.
Тогда-то они и притащили «огроменное кресло». Порой Сирокко в него садилась.
Но в последнее время кресло все чаще оставалось пустым, и Робин вела собрания со своего обычного места справа от трона.
Уже рассаживались и остальные. Прямо напротив Робин в свое кресло, предварительно вывалив на стол пухлую стопку бумаг, скользнула Искра. Она лишь мельком взглянула на мать, кивнула, а затем принялась делать на полях карандашные пометки.
Старшая ведьма вздохнула. И задумалась, надолго ли еще хватит Искры. Девушка не игнорировала мать. Вела с ней дела. Но все это предельно корректно. Ни шуток, ни смеха, ни даже жалоб не считая тех, что оформлялись на официальном уровне. Робин страшно не хватало старых добрых перебранок с воплями и руганью.
Она взглянула на пустующий трон. Сирокко Джонс, а по бокам две ее главные советницы. «Сука и пара ведьм», — подслушала как-то Робин в одном разговоре. Большинство людей в Совете не понимали всей глубины пропасти, возникшей между матерью и дочерью.
Правое от Робин кресло занял Стюарт. Робин кивнула ему и любезно улыбнулась, что потребовало немалых усилий. Не нравился ей этот мужчина. Умный, расторопный, хитрый и просто блистательный, когда это было нужно.
А еще — дьявольски амбициозный. В иной ситуации он изо всех сил постарался бы всадить Робин нож в спину. Пока же Стюарт просто тянул время, дожидаясь, что в конце первого земного года своего правления Сирокко, как она когда-то обещала, действительно откажется от власти. Если она это сделает — ох, и перышки тогда полетят!..
Трини села рядом с Искрой, а та наклонилась и поцеловала Старшую Амазонку в губы. Робин поежилась. Трини ей нравилась не больше, чем Стюарт. А может — и меньше. Просто не верилось, что тогда, двадцать лет назад, они какое-то время были любовницами. Теперь Трини была заодно с Искрой. Робин трудно было понять, насколько искренны эти отношения. Искра явно никуда не переросла своего страстного увлечения Сирокко. Робин не сомневалась, что причиной таких вот публичных выражений привязанности отчасти служит скрытое желание Искры насолить ей, Робин.
Робин помрачнела и отвернулась. О дивный новый мир!
Заполнялись и остальные кресла. Конел уселся на свое, отдельное, сиденье, в нескольких метрах позади трона Сирокко и чуть в стороне, откуда он мог следить за происходящим и одну за другой курить свои бесконечные сигары. Он никогда ничего не говорил, зато все слышал. Большая часть Совета понятия не имела, что за птица этот Конел. Робин знала, что он сам придумал себе такой имидж. Ей даже показалось, что когда Конел выдвигал свое предложение, то стал вдруг похож на наемного убийцу. И сейчас, в облаках дыма, вид у него был предельно зловещий.
Сирокко скользнула на свой трон, затем съехала вниз по сиденью и положила ноги в черных сапожках на стол. В зубах у Феи была зажата нераскуренная сигара.
— Все, ребята, поехали, — сказала она.
— Так что там тебе, Конел, инстинкт подсказывает? — поинтересовалась Сирокко.
— Инстинкт? — Конел подумал. — Уже лучше, Капитан. Ненамного, но лучше.
— Прошлый раз ты сомневался, что сработает.
— Каждый может ошибаться.
Сирокко внимательно на него посмотрела. Конел невозмутимо встретил ее взгляд.
Поначалу он чувствовал себя не в своей тарелке. В стороне от дел. Для всех находилась работа — только не для Конела. Ну да, конечно, шли разговоры о том, что он возглавит военно-воздушные силы, когда они появятся. Если вообще появятся. И Конел организовал Военно-Воздушный Резерв Беллинзоны. Когда хотели, они даже носили форму. Но на самолетах не летали. И еще какое-то время не собирались.
Тогда Конелу казалось, что о нем забыли, и он сильно от этого страдал. Но постепенно Конел сообразил, что если Робин была заменой Сирокко на посту мэра, когда та покидала город по своим загадочным надобностям, то он становился ее глазами и ушами.
Обязанности Конела были весьма неопределенны, что очень его устраивало. Все, что он делал, — это слонялся повсюду в различных обличьях. Никто, кроме членов Совета и нескольких больших шишек в полиции, и не подозревал, что Конел имеет какое-то отношение к руководству городом. Он приходил и уходил, когда ему вздумается, и люди охотно с ним болтали. Все, что он слышал, передавалось Сирокко. У Конела не было компьютерных распечаток Искры. Не было у него также опыта и тщательно продуманных теорий Робин. Зато он знал кое-какие секреты.
— Что там за слухи про черный рынок?
— Я согласен с Робин.
— Ты что, пытаешься меня уколоть или как? Я тоже с ней согласна. Но от тебя, Конел, мне не теории требуются. От тебя мне нужно узнать, что там на самом деле.
Конела немного удивила ее реакция. Приглядевшись внимательно, он заметил, что Сирокко не на шутку устала.
— Черный рынок — не такая страшная проблема, как Искра ее малюет. Товаров там не так много, да и цены очень высоки.
— А это означает, — сказала Сирокко, — что очень мало продовольствия уходит с пристаней и что у нас по-прежнему есть дефицит. Стало быть, дефицит реален.
— Голодать никто не собирается. Но очень много народу хочет, чтобы опять падала манна.
Сирокко немного подумала.
— А что там насчет доллара?
Конел рассмеялся:
— Ходят слухи, что из долларов выходят классные кофейные фильтры. Возьми штук пять-десять, а когда все прокрутишь, бурые пятна будут кое-чего стоить. Еще с этих бумажек очень удобно кокаин нюхать.
— Короче, макулатура.
— Дело в том законе, про который толковала Искра. Робин сказала, это значит, что плохие деньги вытесняют хорошие.
— Нет, — возразила Сирокко. — Именно так золотые монеты загоняются в чулки и матрасы. Люди припасают то, что имеет твердую цену, и тратят то, что подвержено инфляции.
— Пусть так. Еще я не думаю, что с проблемой образования все обстоит так скверно, как говорили сегодня вечером. Верно, некоторое возмущение есть. Но большинство здешнего народа либо вообще учили английский, либо знают его достаточно, чтобы понимать с пятое на десятое. А на самом деле раздражает только одно — что от них требуют учиться шибко правильному английскому.
— Что ты предлагаешь?
— Понизить требования, предъявляемые к грамотному человеку. Выпускать людей из школы, когда они смогут прочесть рекламный плакат, и не долбить им мозги всякими спряжениями глагола. Конечно, от парня, который явился сюда неграмотным, да и сейчас читатель не ахти…
— Хватит, Конел. — Сирокко прикусила костяшку пальца. — Ты прав. Можно позволить не англоязычным взрослым обходиться минимумом. Их дети узнают больше. Не следовало мне так давить.
— Все мы не без греха.
— Ну-ну, нечего. Что ты еще узнал?
— Большинство предпочитает бартер. Я бы сказал, процентов шестьдесят всех сделок в городе проходят по бартеру. Но набирает силу еще одна валюта. Спирт. Пиво здесь давно пьют. Вино потихоньку становится сносным, но почти всякий раз я не могу разобрать, из чего оно сделано, скорее всего, я просто и знать не хочу. Но теперь все больше ценится что покрепче.
— Спирт, говоришь, гонят? Вот это меня тревожит.
— Меня тоже. Ведь сбывают и метанол. Уже есть ослепшие.
Сирокко вздохнула:
— Что, нужен еще закон?
— Запрет на самогоноварение? — Конел нахмурился и покачал головой. — Тут я применяю твое золотое правило. Минимум закона на исправление непорядка. Вместо запрета на хорошее спиртное — что, поверь мне, в Беллинзоне просто нелепость — лишь запрет на продажу отравы.
— Не выйдет. Нет, раз его уже используют вместо денег. Если товар проходит через столько рук, как ты узнаешь, откуда он взялся?
— Есть такое дело, — признал Конел. — Даже добросовестные виноделы пользуются такими этикетками, которые ничего не стоит подделать… а народ смывает их теплой водичкой, и…
— Это не самая лучшая валюта, — сказала Сирокко. — Думаю, полезней всего начать с общественной разъяснительной кампании. Я вообще-то мало что смыслю в метаноле. Разве его так трудно отличить? Скажем, по запаху?
— Сомневаюсь. Сначала придется как-то убрать вонь примесей.
Некоторое время они думали молча. Конел склонен был оставить все как есть. Он не верил в то, что людей можно защитить от них самих. Его личным решением было пить только из запечатанных бутылок, которые он брал прямо из рук достойного доверия самогонщика. Ему казалось, что и все остальные должны поступать точно так же. Но, может статься, и впрямь нужен закон?
А в целом все вызывало у Конела двойственное чувство. Не то чтобы он раньше сильно любил Беллинзону. Он точно знал, что теперь здесь стало намного лучше. Можно ходить по улицам без оружия и чувствовать себя в относительной безопасности.
Но ведь куда ни сунься, тут же натыкаешься на закон. После семи лет жизни без всяких законов трудно заставить себя без конца о них думать.
Это автоматом подводило Конела к вопросу, который Сирокко явно собиралась вот-вот задать. И она не обманула его ожиданий.
— Ну а что там про меня? Какой мой рейтинг по конелометру?
Выставив вперед ладонь, Конел качнул ею вправо-влево:
— Уже лучше. Десяти-пятнадцати процентам ты очень даже по вкусу. Быть может, процентов тридцать переносят тебя и признают, что, не считая мелочей, ты сделала жизнь лучше. Но остальным ты действительно поперек горла. Кому-то ты вверх дном перевернула фургоны, а кто-то считает, что ты почти ни черта не делаешь. Здесь куча людей, которым куда приятнее, когда кто-то говорит им, что делать с той минуты, как они просыпаются, и до той, как их укладывают спать.
— Пожалуй, их желание сбудется, — пробормотала Сирокко.
Конел ждал продолжения, но его не последовало. Тогда он еще раз пыхнул своей сигарой и заговорил, тщательно подбирая слова:
— Есть кое-что еще. Думаю… дело в имидже. Ты сейчас — лицо на боку дирижабля. Ты не настоящая.
— Тут мои массовики славно постарались, — кисло отозвалась Сирокко. — Я появилась как большая шишка, по телевизору.
— Не знаю, как там с нормальным ТВ, — сказал Конел. — Но на этом огроменном свистолетовском экране ты им пришлась совсем не по вкусу. Ты как бы над ними. С одной стороны, ты не из народа… а с другой — недостаточно сильна — если это верное слово — чтобы внушать какой-то страх… нет, не знаю, может быть, уважение… — Он замолчал, не в силах выразить свои чувства.
— Тут ты опять подтверждаешь мнение моих специалистов. С одной стороны, я величественна и безжалостна — и народ это ненавидит — а с другой стороны, я несостоятельна как представитель власти.
— Люди в тебя не верят, — продолжил Конел. — Они больше верят в Гею, чем в тебя.
— При том, что Геи они никогда не видели.
— Большинство из них и тебя не видело.
Сирокко снова задумалась. Конелу стало ясно, что она приходит к решению, которое кажется ей отвратительным, но неизбежным. Он терпеливо ждал, твердо зная, — что бы она ни решила, он со своей стороны сделает все, чтобы воплотить это в жизнь.
— Ладно, — сказала Сирокко, снова закидывая ноги на стол. — Вот что мы сделаем.
Конел принялся слушать. Очень скоро он уже начал ухмыляться.
Эпизод девятнадцатый
Когда собрание закончилось, Конел вышел наружу, под неизменный свет Диониса, и свернул налево, к бульвару Оппенгеймера. Город Беллинзона никогда не спал. Каждые «сутки» трижды подавался сигнал — мощный гудок Свистолета. В такие часы люди либо отправлялись домой с работы, либо наоборот. Существовали ответственные за всеобщий график, насколько знал Конел, так что примерно в одной трети города всегда было относительно тихо и ее обитатели спали, тогда как другая треть гудела от шумной торговли, а оставшаяся наслаждалась скудными городскими увеселениями. Многие люди, чтобы свести концы с концами, работали по две смены или хотя бы по полторы. Процветали, однако, в Беллинзоне и бары, и казино, и публичные дома, обеспечивая необходимую общественную жизнь. Только работа, и никаких развлечений — на взгляд Конела, такой способ управлять городом был слишком опасен.
В речных доках и на пристанях, где швартовалась рыболовецкая флотилия, круглые сутки кипела жизнь. Верфи также не знали перерывов в работе. А прочие зарождающиеся городские предприятия работали в три смены. Но главной причиной нелимитированного рабочего времени было желание руководства не позволять людям собираться в толпы. Кроме того, решись вдруг все жители разом поспать, им просто не хватило бы спальных мест. Коммунальное проживание считалось здесь нормой.
И выходило вроде бы как нельзя лучше. Темпы рождаемости все увеличивались, а детская смертность падала. Поэтому плотники неустанно возводили новые жилища — как в районе Конечных пристаней, так и высоко на склонах холмов.
Про себя Конел уже решил, что город ему по вкусу. Здесь чувствовалось дыхание новой жизни. Беллинзона была бодрой и оживленной — такой, каким Конел помнил Форт-Релаянс до войны. В барах можно было наслушаться раздраженных речей, но сам факт того, что люди свободно высказывали свое мнение, уже, на взгляд Конела, говорил о многом. Это значило, что народ волен изменять то, что ему не нравится.
В быстром темпе Конел прошел мимо одного из новых парков (большого квадратного плавучего дока с кузнями, волейбольными сетками, баскетбольными кольцами, с деревцами и кустами в горшках), а затем мимо больницы и школы. Каких-то семь килооборотов назад ничего подобного в Беллинзоне и представить было нельзя. Конелу пришлось убраться с дороги, когда мимо галопом проскакала титанида с беременной женщиной на руках, направляясь ко входу в приемный покой. В школе на полу класса сидели дети и терпеливо дожидались, пока кончится урок, как это всегда и бывало в школах. Игровым площадкам в парках неизменно находилось применение. Все это грело Конелу душу. До сих пор он не осознавал, как же он по таким вещам соскучился.
Не то чтобы ему хотелось жить в этом городе. Конел думал: вот когда все закончится, он непременно возобновит тот образ жизни, который вел раньше. Будет скитальцем, известным по всему Великому Колесу, другом Капитана. Но как же здорово было знать, что здесь идет такая жизнь!
Завернув в знакомое здание, Конел поднялся на три лестничных пролета, ключом отпер дверь и вошел.
Шторы были опущены. Робин лежала в постели. Конел решил, что она спит. Тогда он зашел в крошечную ванную и ополоснулся в тазике с водой, пользуясь при этом твердым как камень мылом, которое лишь недавно появилось на черном рынке. Потом почистил зубы и очень тщательно побрился старым тупым лезвием. Все эти привычки были для Конела относительно новы, но почти забыл он и прежние дни, когда купание было эпизодическим, а одежда становилась настолько жесткой от грязи, что ее можно было ставить в угол.
Стараясь не разбудить Робин, он тихонько скользнул под одеяло.
А Робин тут же повернулась к нему — нисколько не сонная и жаждущая объятий.
— Ничего у нас с тобой не выйдет, — как обычно сказала она. Конел кивнул, обнял ее — и все вышло как нельзя лучше.
Эпизод двадцатый
А Сирокко Джонс после собрания отправилась туда, где, насколько она знала, можно было найти Менестреля. Шла она совершенно бесшумно. Славно Сирокко однажды озадачила Робин, войдя вот так на одно из собраний в зал Совета. Никто ее не заметил.
Она оседлала Менестреля, и тот поскакал прочь из города. Вскоре они уже продирались через джунгли Западного Диониса неподалеку от «Смокинг-клуба».
Когда они достигли Источника Молодости, Сирокко опустилась на землю.
— Держись неподалеку, — посоветовала она Менестрелю. — Я ненадолго.
Кивнув, титанида снова исчезла в джунглях. Сирокко разделась и опустилась на песок. Затем открыла рюкзак и достала оттуда банку со Стукачком. Тварь пьяно заморгала. Вывалив Стукачка на песок, Сирокко стала смотреть, как он шатается и изрыгает проклятия. Впрочем, прошло не так много времени, прежде чем Стукачок обрел некоторую ясность мыслей.
Сирокко ощупывала свое тело так, как могла бы ощупывать незнакомый и, возможно, опасный объект. Ребра торчали наружу. Груди по-прежнему были больше тех, к которым она привыкла, а бедра полны и плотны, но коленки уже казались слишком костлявыми. В волосах опять заструилась седина. Сирокко даже нащупала тонкие морщинки вокруг глаз и в уголках рта.
Затем она щелкнула Стукачка по морде, а тот в ответ плюнул, но промахнулся. Подлинной злобы в этом жесте, впрочем, не проглядывало. Не дожидаясь, пока ее попросят, Сирокко достала из рюкзака бутылочку и пипеткой выдавила семь щедрых капель в жаждущую пасть.
Стукачок причмокнул губами и нацепил на физиономию выражение, которое в его ограниченном репертуаре гримас означало улыбку.
— Старая карга сегодня, смотрю, щедрая, — сказал он.
— Старой карге сегодня не до шуток. Хочешь узнать, как я живьем сдеру с тебя кожу, если говорить не станешь? Или тебя это тоже утомило?
Балансируя на одной конечности, Стукачок воспользовался другой, чтобы почесать себя за ухом.
— Давай пропустим всю эту дребедень, ага?
— Давай. Как там Адам?
— Мелкий засранец смышлен как черт. Адам любит свою чокнутую бабулю. В один прекрасный день Гея — извини за выражение — приберет его к рукам.
— А Крис как?
— Крису хреново. Когда не совсем хреново, болван все еще думает, что может овладеть душой и сердцем упомянутого засранца, сыночка его дорогого. А когда совсем — дуралею кажется, что Адам уже пропал. А тут еще Гея выставляет его звездой кое в каких ее телешоу и дает всякие тошнотворные задания… ну, чтоб он на хлеб с маслом зарабатывал.
Тут Стукачок моргнул и нахмурился.
— Я, часом, с метафорой не напутал?
Сирокко не обратила внимания.
— Как там… Габи?
Стукачок скосил на нее глаз:
— Раньше ты про нее не спрашивала.
— А теперь спрашиваю.
— Хочешь, скажу, что она у тебя в воображении?
— Хочешь, я тебе башку в задницу запихаю?
— Вот сука, — прохрипел Стукачок и скорчил гримасу. — Жаль, что со мной такой фокус провернуть чересчур легко.
— Ага, очень даже легко.
— У, крыса, я не забыл. — Стукачок вздохнул. — Габи… готовит свой грязный трюк. Сама знаешь, о чем я. Габи ведет тонкую игру. Можешь никогда не узнать, насколько тонкую. Оставь ее в покое.
— Но я не виделась с ней уже…
— Говорю, Капитан, — оставь ее в покое.
Они смотрели друг другу в глаза. Подобное замечание заслуживало наказания. Сирокко сама не понимала, почему она в этот раз Стукачку такое позволяет. Что изменилось? Или она просто слишком устала?
Выбросив лишние мысли из головы, Сирокко выдала Стукачку еще три капли чистого спирта и сунула обратно в банку. Затем осторожно вошла в очищающий жар Источника, погрузилась в него и глубоко вдохнула в себя медовые воды.
Десять оборотов она лежала не шевелясь.
Эпизод двадцать первый
Постройка Новой Преисподней наконец завершилась.
Гея лично осмотрела наружную стену, собственными массивными руками выхватила изо рва пару акул, — короче, тщательно проверила готовность крепости к осаде.
С рабочей силой по-прежнему была беда. Некоторое время ушло на то, чтобы ее надсмотрщики, наконец, уяснили, что больше люди до смерти работать не могут. Много народу полегло, пока этот урок был усвоен. Вдобавок появилась и некоторая проблема с дезертирством, ибо батальонов зомби, чтобы отлавливать и пытать беглецов, уже не существовало. Жрецов человеческие приспешники никак не устраивали, но все вели себя благоразумно и недовольства не проявляли. К счастью, на жрецов зомбицид не действовал.
Итак, все было готово. Новая Преисподняя могла выдержать любое нападение.
Довольная, Гея призвала своего архивариуса и приказала устроить тройной сеанс. «Человек, который станет Царем». «Вся королевская рать». «Индира».
Восхитительные политические фильмы — все три.
Эпизод двадцать второй
Габи Плоджит родилась в 1997 году в Новом Орлеане — еще когда он входил в состав Соединенных Штатов Америки. Детство ее было трагичным. Отец Габи убил ее мать, а сама она переходила с рук на руки — от родственников в приюты и наоборот — приучаясь при этом никем особенно не интересоваться. Астрономия стала для нее спасением. Другого такого специалиста по планетарной астрономии просто не существовало и когда набирали команду для «Укротителя», Габи заняла там свое законное место, хотя и терпеть не могла путешествий.
К сексу она относилась более или менее равнодушно.
А затем «Укротитель» был уничтожен, и вся команда провела некоторое время в полной сенсорной депривации. Джин после этого спятил. Билл страдал такими провалами в памяти, что даже не узнал Сирокко, когда снова с ней встретился. Сестры Поло, Апрель и Август, и так-то не самые уравновешенные из клонированных гениев, оказались разлучены. Апрель стала ангелом, а Август постепенно зачахла в тоске по своей утраченной сестре. Кельвин получил способность общаться с дирижаблями, зато лишился всякого желания общаться с людьми. Сирокко овладела даром петь по-титанидски.
Габи же прожила целую жизнь. Двадцать лет, сказала она тогда. Когда она проснулась, вышло совсем как в одном из тех безумных снов, когда ты вдруг понимаешь, в чем смысл… Главные Ответы Жизни лежат у тебя на ладони, если только ты можешь сохранить ясность мыслей, чтобы вовремя разложить все по полочкам. Весь опыт прошедших двадцати лет оказался в арсенале у Габи, готовя ее к тому, чтобы она изменила свою жизнь и весь мир…
…пока, опять-таки как во сне, вдруг не пропал. Через считанные минуты Габи уже знала очень немногое. Во-первых, что прошло действительно двадцать лет — полных такого количества событий, сколько может вместить только подобный по протяженности отрезок времени. Во-вторых, сохранилось воспоминание о подъеме по огромной лестнице под сопровождение органной музыки. Позднее, когда они с Сирокко навещали Гею в ступице, Габи вновь пережила этот подъем. А в-третьих, у нее осталась безнадежная и неизлечимая любовь к Сирокко Джонс. Любовь эта стала таким же откровением для Габи, как и для Сирокко. Никогда в жизни Габи не могла представить себя лесбиянкой.
Все остальное исчезло.
Прошло семьдесят пять лет.
В возрасте ста трех лет Габи Плоджит умерла под центральным тросом Тефиды. Смерть ее была жуткой, мучительной, а причиной явилось скопление жидкости в обожженной легочной ткани.
И тут пришло время самого большого изумления. После смерти действительно была жизнь. Гея и впрямь оказалась богиней.
На всем пути к ступице Габи боролась с этим мнением. Внизу она видела собственное мертвое тело. Она стала всего лишь сгустком сознания, не испытывая ровным счетом никаких физических потребностей. Лишение тела, однако, не избавляло от эмоций. Самой сильной из них оказался страх. Габи, впадая в детство, вдруг обнаруживала, что шепчет «Ave Maria» и «Pater Noster», представляя себя в громадном и холодном, но все же утешительном старом соборе — вот она стоит на коленях рядом с мамой и перебирает четки.
Но здесь единственным собором было тело Геи.
Итак, ее взяли, или переместили, или увели, — короче, неким образом доставили в ступицу — к той самой лестнице из кинофильма, по которой они с Сирокко давным-давно взбирались. Там лежал глубокий слой пыли, и со всех сторон свисали искусные драпировки паутины — опять же как в кино. Габи чувствовала себя кинокамерой на очень устойчивом штативе, которая, помимо собственной воли или желания, миновав маленькую дверцу волшебника страны Оз, оказывается в зале Людовика XVI, — зале, где располагалась точная копия декорации из фильма «2001: Космическая Одиссея». Именно там они с Сирокко впервые повстречались с низенькой коренастой старушонкой, что представилась им как Гея.
На рамах картин висели клочья отшелушивающейся позолоты. Половина люстр или уже погасла, или едва мерцала. Потрепанная мебель растрескалась и заплесневела. В шатком кресле, водрузив босые ноги на низенькую скамеечку, глядя в древний черно-белый телевизор и потягивая пиво из бутылки, сидела Гея. Ее, как всегда бесформенная, фигура облечена была в грязно-серую сорочку.
Габи, как и все, кроме самых ярых фанатиков, предвидела тысячи возможностей того, на что может быть похожа жизнь после смерти. Ей представлялся весь спектр — от ада до рая. Но такая возможность ей почему-то никогда в голову не приходила.
Гея чуть повернулась. Вышло как в одном из тех претендующих на художественность фильмов, где глаз камеры собирается представить персонажа, а другие актеры на это откликаются. Гея посмотрела на Габи — точнее, на ту точку пространства, где Габи себя ощущала.
— Ты хоть представляешь, сколько неприятностей ты мне доставила? — пробормотала Гея.
«Нет, не представляю», — ответила Габи. Хотя когда она об этом задумалась, то «ответила», показалось ей, чертовски конкретным словом для того, что она сделала в действительности. Формально она не издала ни звука. Габи не почувствовала движения губ или языка. Никакого воздуха не проникло в легкие, которые, насколько она знала, по-прежнему лежали во тьме под тросом Тефиды, забитые слизью.
Тем не менее импульсом была именно речь, и Гея, похоже, услышала.
— Почему ты просто не оставила все как было? — проворчала богиня. — Есть колеса внутри колес, деточка, если так можно выразиться. Рокки замечательно справлялась. Что с того, что она пила лишку?
Габи ничего не «сказала». Под «Рокки» имелась в виду, конечно, Сирокко Джонс. И она не просто без конца «пила лишку». А насчет того, чтобы «оставить все как было»…
Сирокко вполне могла так все и оставить. Сложно было сказать с уверенностью. Возможно, лет через сорок-пятьдесят она бы зашевелилась и попыталась как-то совладать с той немыслимой ситуацией, что привела ее к беспробудному пьянству. А с другой стороны, и бессмертная способна упиться до смерти.
В любом случае именно Габи, в конце концов, толкнула Сирокко на первый, пробный контакт с региональными мозгами Геи. Требовалось уловить намеки на полезную подрывную деятельность, а быть может, и подыскать кого-то, кто стал бы центральной фигурой замышляемого Габи бунта богов.
Это и обрекло ее на жуткую смерть.
— У меня были планы на ту девчонку, — продолжала Гея. — Два-три столетия, и… кто знает? Тогда, может статься, я смогла бы кое-что ей поведать. Возможно было… дать ей понять… чтобы она признала… — Дальше Гея перешла на унылое и бессвязное бормотание. Габи опять промолчала. Гея раздраженно взглянула в ее сторону. — Ты меня просто обломала, — пожаловалась она. — Я никак не рассчитывала, что ты пустишься во все тяжкие. Ведь ты, Габи, трагический персонаж — и не более. Ты должна была всюду следовать за Рокки, высунув свой розовый язычок, будто собака на жаре. И это, Габи, совсем неплохая роль — для того, кто сумеет построить на ее основе свою жизнь. Никогда не прощу тебе, что ты полезла переписывать сценарий. Куда тебя вообще понесло, когда ты всего-навсего… — Не находя нужных слов, Гея швырнула бутылку в огромное влажное пятно на стене. Под пятном валялась целая груда битого стекла. Потом Гея снова подняла взгляд, подло усмехаясь. — Ручаюсь, ты хочешь кое-каких ответов. Я получу огромное удовольствие, пока буду их излагать. Вот тебе для начала один. — Гея протянула руку, и ладонь ее помутнела, приближаясь к той точке, где по идее находилась Габи. Назад ладонь вернулась, обремененная вертлявой белой тварью на двух лапках и с выпученными глазами. — Шпионы, — пояснила Гея. — Этот семьдесят пять лет сидел у тебя в голове. Ну, как он тебе? Его зовут Ябеда. А того, что у Рокки, — Стукачок. Она ничего о нем не знает — точно так же, как не знала ты. Все, что вы там ни делали, — все это сразу передавалось мне.
Габи ощутила беспредельное отчаяние. «Должно быть, это ад».
— Нет, никакой это не ад. Чепуха одна. — Гея помолчала ровно столько, сколько ей потребовалось, чтобы раздавить в ладони пищащую дрянь, а потом вытереть кровавую жижу о подлокотник кресла. — Жизнь и смерть не так важны, как тебе кажется. Сознание — вот настоящая головоломка. Осознание себя живым существом. Ты помнишь, как умирала, думаешь, что помнишь, как плыла сквозь пространство, пока не попала сюда. И все это, кажется, было только что. Но время — хитрая штука для покойника. Как и память. Если тебя это утешит, уверяю — ты не призрак. Я тебя заполучила, — прошипела Гея, делая жест, очень похожий на тот, которым она воспользовалась, чтобы раздавить Ябеду — Еще в тот самый первый раз, как ты здесь оказалась, я тебя склонировала, я тебя записала, взяла всю твою «габистость». То же самое — с Сирокко. С тех пор я постоянно совещалась с мелкой гадиной у тебя в голове. Я не сверхъестественна, и никакая я не богиня. По крайней мере я не то, что ты представляешь себе Богом… Но волшебница я хоть куда. Вопрос о том, действительно ли ты, Габи Плоджит, девчонка из Нового Орлеана, которая обожала звезды, — действительно ли ты загнулась под тросом Тефиды, в конечном счете не более чем казуистика. Он не стоит тех усилий, которые надо будет потратить на его решение. Ты знаешь, что сознание, к которому я сейчас обращаюсь, — это ты. Попробуй это опровергнуть.
Габи не смогла.
— Все это — старые фокусы с зеркалами, — продолжила Гея, даже не дожидаясь ответа. — Будь у тебя «душа», тогда бы я ее отпустила. Дальше она поплыла бы в твой человеческий католико-иудаистско-христианский «рай», в существовании которого я лично сомневаюсь. Хотя бы потому, что оттуда никогда не вещала ни одна радиостанция. А всем остальным в тебе я безраздельно владею.
«Что ты намерена со мной сделать?» — спросила Габи.
— А, ч-черт! Как бы я хотела, чтоб и впрямь был какой-нибудь ад. — Некоторое время Гея молча размышляла. Габи больше ничего не оставалось как просто за ней наблюдать. Постепенно на лице Геи появилась какая-то жуткая смесь ухмылки и оскала. — Впрочем, хотя ада под рукой нет, найдется приличная замена. Сомневаюсь, что ты это переживешь. Но я еще не закончила объяснять тебе, за что все это. Хочешь знать?
Габи подумала, что хуже гейской замены ада нет, наверное, ничего.
— Можешь еще раз это повторить, — сказала Гея. — Впрочем, вот за что. За то, что ты испортила мне Рокки. Рокки была идеальной сказочной героиней. Я многие тысячелетия такую искала. Она и сейчас сказочная, но уже намеревается нарастить хребет. Стукачок чувствует, как крепнет ее воля. Как раз сейчас она узнает, что ты умерла. Она еще не уверена, что тебя убила я, но уже близка к этой мысли. Робин, Валья и Крис в большой беде. Скорее всего они не выживут. Рокки прямо сейчас предпринимает титанические усилия по их спасению. Потом… она придет сюда и объявит войну Это… — Гея ударила себя кулаком в грудь —…это мое воплощение будет убито. — Тут она развела руками. — Ничего страшного. Меня все равно уже утомила эта миссис Картофельное Рыло. У меня уже есть кое-какие мысли насчет следующего воплощения. Клянусь, они бы тебя позабавили. Но не позабавят. Разговор окончен. Хватит тратить на тебя время.
С этими словами Гея протянула руку и… схватила ту воображаемую точку, которой была Габи. Все вокруг почернело, и Габи поняла, что поднимается к сводчатой пустоте ступицы, — к алой линии света в самом верху — к той самой линии, которую они с Сирокко увидели, когда впервые вышли из…
Все это сон, напомнила себе Габи. Этого разговора никогда не происходило — по крайней мере, наяву. Ведь Гея располагала всеми воспоминаниями Габи и вполне могла сварганить новые на заложенной в компьютер матрице памяти, которая и представляла собой все, что осталось от Габи, так привыкшей ощущать себя состоящей из плоти и крови. Значит, все это лишь иллюзия. «Она что-то такое со мной делает, но на самом деле я не лечу по воздуху, не ныряю в этот водоворот… водоворот, про который я всегда сердцем чувствовала, что это и есть средоточие разума твари по имени Гея…
Одна мысль ее защищала. Одна убежденность, что плотно засела в самом центре хаоса, не давала ей погрязнуть в безумии.
«Значит, двадцать лет, — думала Габи. — Но я их уже прожила».
В алой линии скорость света подчинялась местным правилам — причудливое региональное явление, которое периодически было способно причинять некоторые неприятности. Все получалось как с тем полисменом, который прячется за рекламной тумбой в каком-нибудь городишке штата Джорджия, — вот он взял тебя за задницу, но, получив несколько баксов или заложив за воротник, никаких забот тебе уже не доставляет.
Теперь все по порядку. «Скорость» зависит от времени и места. На Линии ни то, ни другое понятие особой важности не представляло. «Свет» являлся сложным сгустком невесомых частиц, подобный привычным продуктам жизнедеятельности. «Скорость света» оказывалась терминологической нелепицей. Сколько весит тот день в горах, когда ты разводишь костер и видишь падающий метеорит? А вчера сколько весит? Какова скорость любви?
Линия шла вокруг всего внутреннего обода Геи, который, с точки зрения Эйнштейна, представлял собой кольцо. Но линия кольца собой не представляла. Видимая на фоне внутреннего обода, она казалась тонкой, хотя таковой не являлась.
Казалось, линия существует внутри Вселенной. Она полностью находилась в физических границах Геи, а Гея была частью Вселенной; следовательно, и линия существовала внутри Вселенной.
Но линия была много больше Вселенной.
Вообще говоря, при толковании природы линии словом «Вселенная» пользоваться было некорректно. К подлинной сути линии больше всего подходило понятие чистой единичности… и оно же не имело к ней почти никакого отношения.
В линии жили некие существа. Большинство из них было безумно. Сумасшествие Гея запланировала и для Габи. Но девушка продолжала цепляться за одну и ту же мысль: «Итак, двадцать лет». И еще: «Я буду нужна Сирокко».
Медленно и осторожно Габи постигала действительность. Она стала подобна Богу. Выходило прискорбное несоответствие — теперь у нее было множество ответов, и она понимала, что вопросы вечно были не те — да, несоответствие, но все-таки уже что-то! Габи чувствовала бы себя гораздо счастливее, проживай она тот вариант сценария, к которому привыкла. Но было уже слишком поздно, и ей следовало принять все как есть.
Аккуратно-аккуратно, стараясь оставаться в стороне от информационного объекта, известного ей как Гея, Габи стала выглядывать с линии.
Она увидела, как в ступицу прибыла Сирокко, увидела, как пули сражают ту тварь, что именовала себя Геей. Потом почувствовала, как с сущностью, которую она сама знала как Гею, происходят перемены куда более интересные, и призадумалась. Действительно, ведь была возможность…
Габи думала об этом одно мгновение, что обернулось пятью годами.
Потом она поняла, что больше не вынесет пребывания в этом месте. Гея отсюда выбралась, хотя часть ее и осталась в линии. Габи предстояло проделать то же самое. Осторожно, стараясь не всполошить богиню, она высвободилась и передвинула средоточие своего разума вниз, к ободу. Она много раз видела Сирокко, но сама оставалась незримой.
Габи начала постигать пути магии.
