5

— Хе-хе-хе, — сказал инчи Камаруддин, показывая мелкие зубки в веселой улыбке. — Если делать такие глупые ошибки, дечего даже дадеяться сдать экзамеды. Если так делать, провалишься. — Он ослепительно ободрительно улыбался.

— Да, — сказал Виктор Краббе. — Но как бы не существует никаких правил. — На столе лежало его упражнение, транслитерация на арабскую вязь. Слова ползли справа налево неуклюжими нескоординированными завитками, сбрызнутыми точками. Стоял теплый вечер, несмотря на дождь; шла деловитая жизнь насекомых. Повсюду вокруг приземлялись летучие муравьи, готовые спариться, сложить крылышки и умереть. Крылатые жуки раздраженно пели в стропилах веранды, мелкие мошки и бледная моль пили пот с шеи Краббе. С державшей ручку руки на тетрадь капал пот. Он знал, что в глазах учителя-малайца должен выглядеть мокрым, сальным, желторотым. Инчи Камаруддин улыбался и улыбался, порицая его тупость несказанно радостным взглядом.

— Правил дет, — улыбнулся инче Камаруддин. — Это первое, что вам дадо усвоить. Каждое слово отличается от любого другого. Слова дадо заучивать по оддому. Адгличаде все ищут каких-дибудь правил. До тут, да Востоке, дет правил. Хе-хе-хе. — Он хихикал, радостно потирая руки.

— Хорошо, — сказал Краббе. — Ну, давайте посмотрим на специальные слова для малайских особ королевской крови. Хотя за каким чертом нужно употреблять другие слова, чем для прочих людей…

— Хе-хе-хе. Всегда так было. Таков обычай. Когда простой человек ложится спать, дадо сказать тидор. А султады всегда бераду. Коредь этого слова здачит, что между далождицами проходило певческое состязадие. Победительдица спала с султадом. Хе-хе-хе. — Он потер брюшко, изображая поддельную похотливость.

— И у султана Лаичапа проходят такие конкурсы талантов?

— У дыдешдего султада? Теперь все идаче. — Инчи Камаруддин с готовностью вытащил из стопки книг и прочих учебных пособий малайскую газету. — Видите, сегоддяшдие довости. — Краббе прищурился на арабские письмена, медленно расшифровывая. — Если бегло читаете, будете в курсе последдего скаддала. Хе-хе-хе.

— Он собирается снова жениться? На китаянке?

— Султад проиграл мдого дедег да скачках в Сидгапуре, и да скачках в Пидадге, и да скачках в Куала-Лумпуре. Султад задолжал мдого дедег.

— Моя ама всегда говорит, он ее отцу должен.

— Вполде возмождо. Хе-хе-хе. Эта китайская девушка — дочь хозяида оловяддого руддика, богатейшего в штате. У султада будет оловяддая жеда. Хе-хе-хе. — Богатая шутка. Инчи Камаруддин покачивался от радости.

— До чего вы любите скандалы. — Краббе толерантно улыбнулся своему учителю. Инчи Камаруддин был в экстазе. Вскоре стал чуть серьезнее и продолжил:

— Вижу, в школе Мадсора прибавилось деприятдостей. Машида директора поцарапада, шиды проколоты.

— Я не знал, — сказал Краббе. — Он ничего никому не рассказывал.

— Разумеется, де рассказывал, — улыбнулся инчи Камаруддин. — Идаче потерял бы лицо. До побил палкой трех старост, и теперь месть. Будет хуже. Мятеж будет.

— Они на это не способны, вы же знаете. Такое бывает только в школьных байках.

— Попытаются. Дачидают политически мыслить. Про белых угдетателей рассуждают. — Инчи Камаруддин широко усмехнулся и затрясся от радости.

— Как вам удалось услышать подобные вещи?

— Хе-хе-хе. Всегда есть пути и способы. В школе Мадсора будут крупдые деприятдости, вердей дичего быть де может.

— Так. А что ваши осведомители в Куала-Лумпуре говорят про официальное отношение к нынешнему режиму?

— В школе Мадсора? Дичего де здают. Власти очедь довольды руководством мистера Бутби. А вами де очедь довольды. — Инчи Камаруддин усмехнулся, содрогнулся и пропел нисходящей гаммой: — Хе-хе-хе.

— Да? — забеспокоился Краббе. — Почему?

— Получеды сообщедия, что вы де выполдяете просьбы мистера Бутби. А еще рассказывают про вашу дружбу с малайской жедщидой. Только не беспокойтесь дасчет подобдых вещей. НООМ вами вполне довольда, и, когда НООМ будет править страной, вы без труда получите хорошее место. Оддако первым делом, — инчи Камаруддин постарался на миг принять очень серьезный вид, — первым делом, — лицо его постепенно светлело, — вам дадо экзамеды сдать. Им требуется адгличадид, владеющий языком. — Инчи Камаруддин стукнул по столу из ротанга аккуратным коричневым кулаком. — Мисти лулус. Мисти лулус. Вы должды сдать экзамед. Но не сдадите, если будете делать такие глупые ошибки. — Широко, заразительно усмехнулся и застыл в тихой радости.

— Хорошо, — сказал Краббе. — Давайте еще почитаем «Хикаят Абдулла». — В душе он был обеспокоен, но на Востоке есть кардинальное правило — не проявлять своих истинных чувств. Любую правду надо укутать в обертку, чтоб увидеть и потрогать только после терпеливого развязывания массы веревочек и разворачивания бумаги. Истинные чувства следует замаскировывать, демонстрируя равнодушие или даже совершенно иные эмоции. И теперь он спокойно переводил сложную малайскую историю мунши, протеже и друга Стамфорда Рафлса.

«Однажды туан Рафлс мне сказал: «Туан, я собираюсь ехать на корабле домой через три дня, поэтому собери мои малайские книги». Когда я это услышал, сердце сильно забилось, душа лишилась отваги. Когда он мне сказал, что отплывает обратно в Европу, я больше не мог устоять. Мне казалось, будто я теряю отца, мать, глаза мои заволоклись слезами».

— Да, да. — Инчи Камаруддин заплясал в кресле. — Вы должды подять смысл.

— Значит, они иначе к нам относились, — сказал Краббе. — Думали, у нас есть что-то, что мы им можем дать.

— У вас до сих пор есть что дать, — заявил инчи Камаруддин, — оддако в свободдой Малайе должды править малайцы.

— А китайцы? Индусы, евразийцы?

— Оди де считаются, — буркнул инчи Камаруддин. — Оди малайцам де друзья. Малайя для малайцев.

Работа над переводом остановилась, вновь начались старые политические раздоры. Краббе проявлял рассудительность, подчеркивал, что китайцы сделали страну экономически богатой, британцы принесли законы и правосудие, а большинство малайцев — индонезийские иммигранты. Инчи Камаруддин разгорячился, возбужденно замахал руками, страстно скалился, наконец, крикнул:

— Мердека! Мердека! Свобода, дезависимость, самоопределедие для малайцев!

— Собственно, мердека — санскритское слово. — указал Краббе, — иностранное заимствование.

Из ближайшего дортуара послышался плач разбуженного шумом мальчишки.

— Лучше нам закончить, — сказал Краббе. — Мне надо обойти дортуары.

Инчи Камаруддин пошел вниз по лестнице к велосипеду, помахал на прощанье, показал зубы в последней на вечер широкой улыбке.

— Здачит, до четверга, — сказал он.

— До четверга, — сказал Краббе. — Терима касен, инчи. Селамат джалан.

И начал обход темных замерших дортуаров, думая о словах учителя. В Малайе мало что хранилось в секрете. Тайная, по его мнению, связь была уже явно избитой городской новостью, устаревшей новостью для Бутби. Он себя уронил. Нарушил неписаные законы белого человека. Отверг мир Клуба, гольфа по выходным, званых обедов, теннисных партий. Машину не водит. Ходит, потея, пешком по городу, помахивая своим азиатским приятелям. Связался с малайской разведенкой. И конечно, Фенелла не лучше. Она отвергла мир белой женщины — маджонг, бридж в компаниях за кофе — по иным причинам.

Внезапно почувствовал укол тревоги насчет Фенеллы. Сегодня вечером в Тимахе первая встреча Общества любителей кино. Краббе отказался поехать, сославшись на невозможность отменить урок малайского языка. Она заявила, что бессмысленно брать уроки малайского, бессмысленно сдавать государственные экзамены, когда они не собираются оставаться в стране. Ему страна нравится, и, если ей хочется быть покорной женой, пусть постарается полюбить ее. Ее долг — следовать за своим мужем. Раз уж он решил сделать в этой стране карьеру, что ж, ее долг ясен. Если она не хочет быть покорной женой, пусть лучше вообще не будет женой, пусть лучше оставит его. Он не дошел бы до этого, не будь нервы на пределе из-за тяжелого школьного утра. Она заплакала, сказала, он ее не любит, и прочее. Он попытался пойти на попятную, но она бросила неизбежную ссылку на первую жену. Тогда он ожесточился, охладел, наделал глупостей. В семь часов Алладад-хан подал машину, и она отправилась в Тимах одна; то есть одна, не считая почтительного, сдержанного присутствия Алладад-хана. Возвращение ожидалось не раньше чем через час. И теперь он слегка беспокоился из-за возможной засады, поломки машины за много миль отовсюду, испуга Фенеллы темной ночью. Наверно, это нечто вроде любви. Краббе отмахнулся от мыслей, больше не желая думать об этом, тихо ступая между рядами мальчишеских коек.

Из комнаты старост доносился легкий шепот. Голубоватый свет, как бы от затененной лампы, виднелся под дверью. Краббе подкрался к ней, встал, чуть дыша, прислушался. Он не понимал разговора, почти не понимал по-китайски. Впрочем, было ясно, разговор не простой, не обычный для спальни; слишком значительный для одного голоса. Потом нечто вроде катехизиса: вопрос, тихий хоровой ответ. Краббе открыл дверь и вошел.

Шу Хунь открыл изумленный рот, поднял брови над очками, сползшими к кончику носа. Другие мальчики глянули вверх с пола, с коек, где они сидели. Все в пижамах.

— Что происходит? — спросил Краббе.

— У нас собрание, сэр, — сказал Шу Хунь. — Мы создали Китайское общество.

— А где другие старосты, Нараянасами и прочие?

— Они комнату нам оставили, сэр. Сами внизу, читают в уборных.

— Вам известно правило насчет света?

Нет ответа. Краббе смотрел на мальчиков. Два-три старосты, остальные просто старшеклассники.

— Что это за общество? — спросил он.

— Китайское общество, сэр.

— Это вы уже говорили. Чем оно должно заниматься?

— Обсуждать всякие вещи, сэр, представляющие всемирный интерес.

— Что это за книга? — спросил Краббе.

— Эта, сэр? — Шу Хунь протянул ему тоненькую брошюру. — Книга по экономической теории, сэр.

Краббе взглянул на фантастические столбцы иероглифов. Он знал лишь два-три символа: «человек», «поле», «свет», «дерево», «дом», — собственно, пиктограммы, простые изображения простых вещей. И неожиданно бросил вопрос одному из сидевших на корточках мальчиков:

— Вы. Сформулируйте доктрину прибавочной стоимости.

Ошеломленный мальчик затряс головой. Шу Хунь оставался учтивым, бесстрастным.

— Шу Хунь, — продолжал Краббе, — как в Малайе произойдет революция?

— Какая революция, сэр?

— Слушайте, — сказал Краббе. — Я подозреваю самое худшее. Подозреваю, что это класс идеологической подготовки.

— Я таких слов не понимаю, сэр, — сказал Шу Хунь.

— Поосторожнее, — предупредил Краббе. — Книгу я заберу. Выясню, что за книга.

— Книга хорошая, сэр, по экономической теории. Мы интересуемся такими вещами, и имеем право, сэр, обсуждать их на своем родном языке. Нам не дают другой возможности собираться с такой целью. Либо домашнее задание, либо игры, либо дебаты по-английски.

— Вы здесь затем, чтобы получить британское образование, — объявил Краббе. — Хорошо это или плохо, не мне судить. Хотите создать дискуссионную группу, спросите меня. А вы нарушаете правила, не лежите в постелях, выключив свет. Я должен доложить об этом. А теперь все сейчас же ложитесь.

Вернулся в собственную квартиру, весьма обеспокоенный. Налил себе чуточку виски, сидел, курил, глядел на брошюру. Большой кричащий иероглиф на обложке не имел для него ни малейшего смысла. Надо будет спросить о ее содержании Ли, учителя математики. Но он был уверен, что Бутби ничего не сделает. А также был уверен, что в других пансионах проходят другие идеологические собрания. Идеологическая подготовка подразумевает преследования. Есть еще великая традиция частных привилегированных школ — не ябедничать.

Краббе беспокойно расхаживал по большой гостиной, в конце концов остановился, оглядывая корешки книг за запотевшим стеклом стандартного книжного шкафа. Некоторые книги остались от его университетских времен — поэты вроде Одена и Спендера, романы Ишервуда, Дос Пассоса, Андре Мальро. В ту пору он сам какое-то время был коммунистом; так было принято, особенно в годы Испанской войны. Вспоминал студента-инженера с распущенным ртом, у которого имелось полное собрание сочинений Ленина и который с легкостью применял диалектический материализм ко всем человеческим функциям — выпивке, занятиям любовью, фильмам, литературе. Вспоминал девушек, которые ругались, курили одну за другой сигареты, целенаправленно культивировали непривлекательность; вспоминал компании, где их встречал, песни, которые они пели в компаниях:

Теперь эти воспоминания пахли старыми яблоками, превратились в засушенные цветы. Может быть, эти мальчики точно такие же, каким был он, сгорая от юношеского желания переделать мир, и к этому следует относиться столь же несерьезно? Шу Хунь хорошо успевает по истории. Краббе хотел, чтобы он поехал в Англию, получил там степень. Перед ним будущее. Неужели он в самом деле считает засады, выпущенные кишки, отрубленные невинные головы обязательным и неизбежным шагом к свободе и счастью Востока? А знает ли этот молоденький мальчик, что такое власть и стремление к власти?

Краббе услышал поющий вверх гамму автомобиль, огибавший длинную подъездную дорогу. На часах было почти двенадцать. Машина остановилась у веранды, послышались короткие слова, хлопнула дверца, потом автомобиль снова поехал, распевая гамму вниз на дороге у реки, ведущей в город. Слышно было, как Фенелла поднимается по лестнице. Он пошел к дверям ей навстречу. И сказал:

— Привет, дорогая.

Она выглядела раскрасневшейся, радостной, позабывшей дневную ссору. И сказала:

— Вот и я.

Они поцеловались.

— Хороший был фильм?

— Ох. — Она направилась вперед него в гостиную. — Дай мне сперва выпить. Разбуди Ибрагима, пусть льда принесет.

— Ибрагим еще не вернулся. Тоже в кино пошел.

— Ну, плевать. Кажется, вода вполне холодная. — Села, томно шлепнувшись, выпила разбавленного джина. — Ну, — сказала она, — история довольно длинная. Мы так и не попали в Тимах.

— Не попали?

— Ты что-нибудь знаешь об этом шофере, как его, Хан какой-то там.

— Ничего. А что?

— Ну, мы по дороге сломались. По крайней мере, он сказал, что сломались. Умудрился привести машину в какое-то поместье, очень кстати оказавшееся поблизости, по-моему слишком кстати. Наверно, машина кашляла немножко, но, думаю, до Тимаха можно было доехать. Сказал, знает нескольких тамошних специальных констеблей и шофера из поместья. Сказал, машину можно починить.

— Он говорит по-английски?

— Нет, по-малайски. Но я понимала. Мне действительно надо язык выучить, Виктор. Глупо не знать малайского, живя в Малайе.

— Вот как, моя дорогая. Совсем новая нота.

— Ну, собственно, я сегодня хотела бы многое выяснить, а никто не говорил по-английски. Все немножечко знают малайский.

— Что ты хотела выяснить?

— Ох, история длинная, длинная. Приехали мы в то поместье, там какая-то компания. В основном тамилы. Как бы какая-то религиозная церемония, но в то же время не религиозная. Самые невероятные вещи. Ты даже представления не имеешь.

— Например?

— Ну, одни ходили босиком по битому стеклу, другие протыкали ножом щеку, один кинжал проглотил. Песни пели. И мы пили вонючий напиток, который называется тодди.

— Ох.

— Ты его когда-нибудь пил?

— Да, немного.

— Ну, ничего, если нос затыкать. Вполне пьянит, очень мягко.

— И правда.

— Я выпила довольно много. Они всё наливали. Правда, вечер был очень интересный. Как в «Золотой ветви».

— Но ты фильм пропустила.

— Да, фильм я пропустила. Все равно, меня на самом деле никогда не привлекал «Броненосец «Потемкин». Следующий не пропущу.

Перед тем как заснуть, Фенелла сказала:

— Знаешь, этот самый Хан, шофер, действительно вполне милый. Очень внимательный. Хорошо бы только понимать, что он мне говорил. Похоже было на комплименты. Все прямо как в романе, правда? — добавила она. — Как в каком-нибудь дешевом романе про Каир и всякое такое. — Она немножечко похихикала, потом провалилась в сон, очень тихо похрапывая.

Пока она счастливо спала, двое мужчин счастливо бодрствовали. Одним из них был Алладад-хан. Он надулся от гордости, снимая перед зеркалом рубаху. Напряг мускулы, обследовал зубы. Испробовал разнообразные мины, закончив сладострастной ухмылкой, которая, как он понял, фактически была ему не к лицу. Принял выражение спокойного достоинства, гораздо более подобавшее Хану. Потом сказал в зеркало несколько слов по-английски.

— Прекрасно, — сказал он. Поискал соответствующее наречие. — Чертовски прекрасно, — сказал он. Завтра надо одолжить книжечку у Хари Сингха. Потом повернулся к фотографии своей жены и драматически усмехнулся над крепким длинным носом и уверенной рукой, положенной на свое новобрачное изображение. — Глупая сволочь, — сказал он. — Врунья проклятая. — И, удовлетворенный, лег в постель.

Лежал, куря последнюю сигарету. Жена запрещала курить в постели, так как он однажды прожег простыню. Жены нет, некому заставлять его соблюдать правила, но, Аллах, она скоро вернется с вопящим младенцем. Когда она вернется, он еще немного утвердится в своем мужском праве. Еще одно упоминание про ее брата, и он прибегнет к грубому слову. Может, даже слегка побьет, хотя бить женщину по Корану не следует.

Миссис Краббе, думал он, очень хорошо провела вечер, причем это ничего не стоило. Сначала боялась, но примерно от пинты свежего тодди все прошло. Друзья, думал он, вели себя отлично. Не рыгали, не слишком плевались. Часто и ободрительно улыбались. Ее явно заинтересовало увиденное. Хорошо, что не понимала услышанных песен. Надо, чтобы в другой раз машина сломалась возле кедая, возле какого-нибудь более изысканного кедая, где есть лед. Там можно завести хороший долгий разговор. К тому времени надо немножко выучить английский.

— Чертовски хорошо, — сказал он. Потом, довольный, повернулся к стене и заснул.

Другим счастливым мужчиной был Нэбби Адамс. Старик Робин Гуд отвез его в Пинанг. На следующий день там было назначено совещание транспортных служащих контингента в Баттеруорте, и Гуд нуждался в технических консультациях Нэбби Адамса. Нэбби Адамс сидел теперь в довольно высококлассном кедае, поистине очень милом.

Он приехал в Пинанг с двумя долларами. Гуд дал денег на номер в отеле, но ничего на расходы. Два доллара предстояло тщательно распределить. Сначала купить бутылку на завтрак. Бутылка была куплена, потом тщательно спрятана в тумбочке, где стоял также ночной горшок. После чего остался один доллар на вечер, один доллар, чтобы испробовать разнообразные удовольствия цивилизованного города, именуемого Жемчужиной Востока.

Нэбби Адамс зашел в кедай, заказал маленькую бутылку «Якоря». Ну, как правило, другие выпивохи, даже незнакомые, щедрей всего в том случае, когда у тебя много денег в кармане. А когда ничего — на ничего и нет ничего. В данном случае дело пошло по-другому. Ювелир-китаец сказал:

— Выпивку лейтенанту полиции. Это они очищают страну от подонков коммунистов. — Нэбби Адамса угостили большой бутылкой «Тигра». Он возразил, что у него денег нет для расплаты за подобную щедрость. Ему сказали, не имеет значения, лейтенант полиции достоин любой услуги. Скоро пришли приятели ювелира-китайца, тепло встреченные ювелиром-китайцем. Они тоже высоко ценили экспатрианта, лейтенанта полиции, тоже ему поставили большие бутылки «Тигра». Вскоре на столе перед Нэбби Адамсом стояло восемь больших неоткупоренных бутылок «Тигра». Потом кто-то заметил:

— Лейтенант полиции очень медленно пьет.

Кто-то добавил:

— Слишком медленно.

Кто-то предположил:

— Может, если бы лейтенант полиции выпивал бренди перед каждой бутылкой пива, легче бы с ними справился.

Мысль признали хорошей. Вскоре на столе стояли восемь стаканов с бренди. Они существенно помогли справиться с пивом. И теперь Нэбби Адамс быстро беседовал на урду с парой бизнесменов-бенгальцев, которые часто серьезно согласно кивали. Время от времени к столу подскакивал ювелир-китаец, кричал:

— Еще выпивки лейтенанту полиции. Надо вознаградить их за храбрость.

Шутки в сторону, это был лучший, черт возьми, вечер у Нэбби Адамса за долгое время.

Тем временем Виктор Краббе видел сон. Он был в кабинете Бутби. Кабинет растягивался и сокращался, как огромный зевающий рот. Бутби сидел в своем кресле, держа Рахиму на коленях. Рахима явно обожала Бутби, ибо часто его целовала, даже когда он зевал. Бутби просматривал китайскую брошюру и говорил:

— Если б вы пробыли в Федерации столько времени, сколько я, умели бы читать на этом языке. Тут только сказано, что надо активизировать террористическую деятельность, особенно в нашей школе. Вот в чем ваша беда, Краббе, у вас опыта нет. Не можете выполнять приказы, не можете дисциплину поддерживать, мальчишки смеются над вами у вас за спиной.

На краю высоко под потолком томно возлежала Фенелла и говорила:

— О, милый, я так рада, так рада.

— Ладно, ребята, — сказал Бутби, — устройте ему развлекательную прогулку.

Вошел старший клерк, а с ним два рассыльных индуса в фуражках с надписью бинтанг тига, с тремя звездочками. Втолкнули его в красивый «абеляр» на водительское сиденье и говорят:

— Ну, теперь сам давай.

Но сам он ничего не мог. Закутанная фигура на пассажирском сиденье говорила:

— О, милый, я так рада, так рада.

Они проломили огражденье моста.

— Кто когда-нибудь слышал про лед в Малайе? — зевнул Бутби.

Нэбби Адамс сказал:

— Терпеть не могу холодное.

Они летели с моста в январские темные воды.