Скорпионыч

В Краснодаре Циргиладзе повез нас смотреть декорацию. Она стояла на обрыве километрах в двадцати от города.

– Вот дом, вот обрыв, – показывал он, довольно потирая руки. – Пойдемте.

Повел нас дальше:

– Вот улочка, вот совхоз.

Конечно, Краснодар самый солнечный город России, но когда мы на следующий день поехали на съемку, было облачно и холодно.

Прождали солнца до часу и уехали обедать. Только начали есть суп – вышло солнце. Быстро вернулись обратно – пока доехали, солнце зашло за тучи.

И так три дня подряд. Уезжаем обедать – выходит солнце. Возвращаемся – пасмурно. На четвертый решили сделать вид, что едем обедать, а сами спрятались. Но вариант не прошел. Небеса не обманешь.

Вечером из Москвы пришел материал, снятый под Москвой – сцена на колокольне. Смотрели в ближайшем кинотеатре втроем: я, Таланкин и Ниточкин. Вышли подавленные – материал ужасный, все фальшиво, куцо, и нет никакой высоты и фактуры. А главное, что не переснимешь – когда вернемся, будет уже зима, а под Краснодаром колоколен с колоколами нет.

На следующий день с утра опять было пасмурно. Выехали на съемку. Подъезжаем – водитель сворачивает не налево, а направо.

– Ты куда?

– Скорпионыч велел (за глаза Циргиладзе все звали Скорпионычем).

Над обрывом стояла декорация – звонница с колоколом, и тут же расхаживал, потирая руки, довольный Циргиладзе:

– Вот колокол, а вот высота.

Сел на свой «газик» и уехал.

– И откуда он знал, что у нас в Спас-Клепиках ни черта не получится? – спросил я у Кима.

– От верблюда, – буркнул Ким.

Утром шестого дня в пять утра с улицы донесся дикий вопль Циргиладзе:

– Солнце! Поехали, поехали! Где эти болванчики режиссеры?

Мы у Циргиладзе проходили по категории людей, которых он за глаза называл «болванчиками».

Быстро собрались, приехали на место. Поставили рельсы, камеру, свет, начали репетировать сцену: Сережа бежит за Васькой и Женькой и говорит: «У меня есть сердце, оно стучит. Послушайте, хотите?»

– Это я снимать не буду, – заявил Ниточкин.

– Что «это»?!

– Небо как простыня. Дождемся, пока облачка появятся.

– Какие облачка?! При чем здесь облачка?! – заорал Циргиладзе. – Неделю солнца ждали! Детей снимай!

– Нет.

Тогда во ВГИКе на операторском учили, что небо без облаков снимать не стоит.

– Снимай, Толя, – попросил Таланкин. – Не до облачков.

– Меняйте оператора, – уперся Толя.

– И поменяем! Завтра же здесь будет другой оператор! – взорвался Циргиладзе.

– Виктор Серапионыч, с другим оператором работать мы не будем, – сказал Таланкин.

– Да?! – Циргиладзе побагровел.

– Не будем, Виктор Серапионович, – подтвердил я.

– Тогда ищите себе другого директора!

Циргиладзе резко развернулся и пошел. Ким – за ним. Они скрылись за «домом Сережи», и оттуда донесся крик:

– Эти болванчики думают, что с ними будут цацкаться! Кому они нужны! Триста метров отставания! Закроют к чертовой бабушке!

Таланкин покосился на Ниточкина.

– Куинджи! Левитан! – сплюнул и закурил.

Из-за дома выбежал Ким:

– Валидола ни у кого нет?

– А кому?

– Виктору Серапионовичу!

Все побежали за декорацию. Побледневший Циргиладзе сидел на ступеньках и держался за сердце.

– Виктор Серапионович, не волнуйтесь, – сказал Ниточкин. – Снимем так, без облачков!

– Толя, – Циргиладзе взял у гримерши таблетку валидола, положил под язык, – моя профессия погонять. А твоя профессия… Ты должен… – Циргиладзе щелкал пальцами, он никак не мог найти подходящего слова.

– Виктор Серапионович, облака идут! – сказал Ким.

На горизонте показалось маленькое облачко…

Как мы похоронили прабабушку

Наконец установилась солнечная погода, и мы начали снимать. Снимали три недели без перерыва – надо было догнать отставание. В группе стали роптать, и Циргиладзе объявил два дня выходных. Мы решили в эти два дня снять похороны прабабушки. Что нам нужно? Камера и оператор – есть. Сережа – есть. Гроб – возьмем в похоронном бюро. С могильщиками договоримся – скинемся, на все про все полсотни за глаза хватит.

Пошли в похоронное бюро, попросили дать нам гроб напрокат.

– Как напрокат? – обалдел продавец. – Вы что, собираетесь его обратно выкопать?

Мы объяснили, что гроб нужен для кино. Кино продавец уважал, но паспорт в залог за гроб взял.

На следующий день гроб погрузили в кузов грузовика и поехали на кладбище (бутылка портвейна). Представились директору (бутылка коньяка). Он указал нам место, где можно копать, и выделил двух могильщиков (четыре бутылки водки).

Начали снимать с кадра: «Сережина тень бредет меж падающих на дорожку теней крестов». Гроб несли Ким и механик (кролик и перцовка после съемки в нашем номере). Двое, потому что тени от четырех сливались бы. Чем выше солнце, тем меньше тень, и к моменту съемок тень от Бори оказалась слишком маленькой. Борю с мамой отправили домой, а Сережин берет с помпоном напялили на Таланкина – самого высокого. Ниточкин попросил, чтобы он и штаны снял: видно, что длинные – Сережина тень должна быть в коротких. Таланкин снял брюки, остался в трусах, а брюки отдал на хранение костюмерше, которая присутствовала на съемке, потому что мы взяли Сережин игровой берет, за который она была материально ответственна. Костюмерша сидела на скамеечке у решетки могилы, и потом рассказала нам, как наши съемки выглядели со стороны.

Двое в кепках, хихикая, несут гроб. За ними идет долговязый мужик в трусах и в берете с помпоном – несет цветок. За ним – другой мужик с какой-то бандурой, этого мужика поддерживает маленький усатый грузин. Грузин громко поет похоронный марш (я пел, чтобы задать темп движения камеры). Солнце зайдет за облако – вся компания садится на гроб и начинает курить. Солнце выходит – опять несут и поют.

К костюмерше на лавочку подсел седой ветеран с медалями и спросил:

– Что это они?

– Прабабушку хоронят, – сердито ответила костюмерша (ей казалось, что Таланкин растягивает Сережин берет).

– А зачем садятся?

– Солнца ждут.

– А… – ветеран немного помолчал. – Грузинка?

– Кто?

– Прабабушка.

– Почему грузинка?

– А зачем солнца ждут? И вон тот грузин поет? У них обычай такой – гроб нести только при солнце можно, – сообщил ветеран. И добавил: – Наверно.

– Солнце – чтобы это идиотство снимать, – сказала костюмерша и нервно закурила.

Сережину тень между крестов мы в конце концов сняли, пошли снимать тени рабочих на стене. Подходим – а у нашей «могилы» стоит кучка людей и открытый гроб. В гробу лежит старушка, а над ней священник поет отходную. В сторонке курят наши могильщики.

– Что же вы, ребята? Мы же с вами договорились!

– А что не так? Вы говорили, что старушку, они и принесли старушку…

Пожилая женщина, плача, наклонилась к гробу: «Мама, мамочка…» Потом подошел старик, поцеловал старушку в лоб и отошел, вытирая слезы трясущимися руками. Женщина обняла его: «Ладно, папа, ладно».

Мы постояли, помолчали.

– А может, ну ее, нашу прабабушку, – сказал Ниточкин.

И мы с ним согласились.

Расскажу еще одну историю с гробом. К одному тбилисскому скульптору, свану, спустились с гор из Сванетии родственники и, поскольку скульптор знал русский язык, попросили привезти тело умершего в Сибири земляка (по обычаям, свана должны похоронить в родной земле). Родственники купили цинковый гроб и дали скульптору деньги на дорогу.

Дорога была через Москву. Скульптор в Москве никогда не был и решил задержаться на денек посмотреть столицу. Остановился он у Тамаза Мелиава.

Задержался он не на день, а на неделю, зато посмотрел все: и ресторан «Арагви», и ресторан «Метрополь», и ресторан «София», и пивной бар на Пушкинской. К концу недели сидим в «Гранд-отеле», официант приносит счет, скульптор достает бумажник – и вдруг выясняется, что денег уже мало, не хватает. Кончились почему-то! Ну ладно, здесь не проблема, часы оставим. Но как быть с покойником из Сибири?

Кто-то (кто, не помню) предложил ни в какую Сибирь не ехать, а купить в магазине «Школьные пособия» скелет, положить его в гроб и отвезти. На скелет и дорогу до Тбилиси мы как-нибудь наскребем.

Но скульптор отказался.

Стали вспоминать, у кого можно взять взаймы. Выяснилось, что у всех, у кого можно занять, мы уже заняли.

Ну ладно, что-нибудь придумаем. Выпили напоследок, как положено, за тамаду (которым, как всегда, был Тамаз Мелиава), положили на счет деньги и часы и позвали официанта.

– Не надо, – сказал официант. – За ваш стол заплачено.

– Кто?

– Просили не говорить. Вон в углу сидит.

Скульптор оглянулся и удивленно выдохнул:

– Он…

– Кто?

– Который умер.

Как потом выяснилось, произошла путаница с фамилиями. Наш сван – он работал мастером на буровой – попал в больницу с подозрением на онкологию. Звали свана Зураб Гиоргиани. И в той же больнице лежал другой грузин, тоже нефтяник, Гиоргий Зурабов. Гиоргий Зурабов умер, а сообщили о смерти родственникам Зураба Гиоргиани.

А Зураб Гиоргиани приехал в Москву на обследование. И сегодня он празднует, что подозрения на онкологию не подтвердились, а завтра уезжает в Грузию, в свою деревню.

Так что скульптор вместо останков привез в деревню самого свана.

А гроб они не взяли, оставили в камере хранения.

Когда они уехали, Тамаз Мелиава нашел у себя квитанцию и предложил мне забрать гроб и отвезти в похоронное бюро. «Цинковый гроб – это реальные деньги».

Но в похоронном бюро гроб не взяли: свои не знали куда девать, перепроизводство.

– Отнесем ко мне, – предложил Тамаз.

Бюро было недалеко от его дома.

– Зачем? Если здесь не взяли, нигде не возьмут!

– Цинк! Цветной металл! Распилим и загоним.

Понесли. Цинковый гроб тяжелая штука. Тамаз жил на пятом этаже, без лифта, у него была комната в коммунальной квартире. Я предложил до утра оставить гроб во дворе.

– Сопрут, – не согласился Тамаз.

Из последних сил втащили гроб по лестнице и поставили в прихожей. Жильцы тут же потребовали его убрать – на психику действует. Занесли гроб в комнатку Тамаза, поставили рядом с диваном. Пилить решили завтра. Пока мы возились с гробом, здорово проголодались. Тамаз сварил макароны. Потом накрыл гроб простыней, поставил на него тарелки…

Так гроб и прижился у Тамаза. Тамаз накрывал его, и гости садились вокруг по-турецки – отличный стол! Восемь человек спокойно помещались: шесть по краям и двое у торцов. А когда кто-нибудь приезжал к Тамазу из Тбилиси, он уступал гостю свой диван, а сам уютно устраивался в гробу.

Прилетел из Тбилиси отец Тамаза, открыл дверь в комнату и увидел – сын в гробу… Сердечный приступ.

Тамаз с сожалением сдал гроб в реквизиторский цех «Мосфильма».