Он ушел так, как и хотел, с ней. Я бы не остановил его никакими силами. Он выбрал это давно, еще прежде чем Эмма пролила кровь на Саркофаг, и, стоя лицом к лицу у края мира, я видел решение в его глазах. Я ― или цепляющийся за него глупый мальчишка внутри меня ― пытался дозваться, вразумить. Тщетно; такое всегда тщетно, когда по-настоящему любишь. В настоящей любви смерть одного ― всегда смерть двоих. И мой самый старый друг был уже мертв, говоря со мной в последний раз.

Вождь ушел, но Разумные Звезды позволили ему прощальное колдовство. Ночной ветер подхватил нас с Эммой и помчал, закрутил так, что глаза мы открыли над Оровиллом, а точнее, рухнув в пыль. Светящийся знак в небе померк. Путь в Зеленый мир был отрезан, ведь тот, кто открыл его со мной, умер, а перед смертью даже не забыл то, что понял обо мне в башне Черного Форта. Он за что-то смилостивился, а может, просто вспомнил собственные легенды. Он не запер меня там, где я обречен был править, а вернул домой. Жаль, теперь, когда я окончательно отрекся от Агир-Шуакк, от силы светоча остались жалкие крохи. Но часть ее даже уцелела! Вряд ли я смогу перемещаться с улицы на улицу, хотя бы с этажа на этаж корабля. А вот исчезать из коробок, наверное, сумею. Или придется заделаться иллюзионистом? Какой позор.

Так или иначе… сейчас я с Мильтоном перевязываю чьи-то раны. Я подбадриваю какого-то бедолагу, которому откусили палец, шутками о том, что четыре ― все-таки не один и что, слава Богу, все позади, и, может, даже палец отрастет. Мне говорят привычным нудным голосом, что я бестолковый циник, которому не быть врачом. Но я отвечаю, что я всего лишь волшебник.

Спасибо тебе за все, вождь. Спасибо и… будьте счастливы.

Он всюду ― странный пронзающий ветер. Легкий и горький одновременно, он скитается по улицам с ночи, витает и сейчас, когда близится рассвет. Звенит колокольчиками над дверями лавок. Играет листвой. Свистит в пустотах бочек и бутылок, забытых на террасах, и, как еж, шуршит мусором. Я не назову этот ветер по имени… но я узнал наславшую его руку. В племени говорили, шамана Злое Сердце боится ненастье. Но, видимо, они скорее были дружны.

Ветер касается мертвых звериных тел, и те исчезают без следа. Касается человеческой памяти, и что-то в ней меняется, заставляет скорее убрать оружие, привести одежду в порядок и поспешить на молебны. Они сегодня во всех церквях. Они благодарственные. И те, кто проводит их, обещают упомянуть меня.

Люди верят: в город приходили чудовища, то было проклятье Озер, уже убившее однажды славных соседей-индейцев. Люди верят: именно такое создание настигло бедную Джейн Бернфилд и доброго старого Джо Беггинса. Люди верят: почему бы порождения дьявола ни явились, ныне их нет. Я силой оружия и преподобный Ларсен силой Слова дали им бой, и каждый мужчина города, многие мальчишки да и некоторые женщины участвовали в том бою. Оровилл, некогда славившийся золотом, теперь может с честью заявить, что славен еще храбрыми, добрыми сердцами. Да, добрыми, ведь несколько человек, которых я встречал на улице по дороге в церковь, уже сказали: «Выпусти бедного Андерсена поскорее». И я выпущу, как только кончится служба.

…Нэйт хромает, опирается на какую-то длинную доску, подобранную возле участка. Но, произнеся последние слова, он идет по рядам и благословляет всех до единого. К нему тянутся, ему что-то говорят в ответ. Его усталое лицо с бледно-голубыми глазами непроницаемо, как и подобает лицу строгого пастыря, но напротив меня он все же ухмыляется.

– Что, дикарь? Не будешь отрицать, что они все-таки любят тебя? Как умеют… но любят. Таких шерифов просто глупо не беречь. Перед тобой извинился сам мэр.

Я усмехаюсь в ответ и только киваю. Нэйт цепко оглядывает меня, склоняется, прежде чем продолжить свой «обход», и негромко советует:

– Вытри лицо. Смотреть жутко. В чем ты опять вымазался?

– И это ты меня спрашиваешь?

Он хмыкает, качая головой. Солнце из круглого окна бросает на него рассветный луч. Служба сегодня ранняя, но, кажется, пришли все горожане, приехали и жители предместий, как-то узнавшие о страшных событиях ночи.

Да. В церкви все. Кроме одной прихожанки.

Я видел сон, где обрушивались потоки огня, и грохотало небо, и Джейн снова лежала в гробу, а потом восстала. Она открыла глаза, и бутоны распустились в ее похоронном венке. Она целовала другого, и вместе они летели в ночи. А потом ее одежду ― странную одежду рыцаря ― расцветили раны. Она умерла в чьих-то судорожных объятьях, цепляясь за них изо всех сил. Забрезжил слепящий звездный свет. Она упала туда. Я не смог ее поймать.

Я проснулся со слезами ― на улице шумела буря, кто-то кричал. Я услышал свое имя и понял: это горожане, наверное, рвутся сюда, чтобы меня линчевать. Как и прежде, сердце не забилось чаще от страха. Куда больше его нес ветер, воющий за решетками. Я закрыл глаза, казалось, на секунду, снова открыл их ― и увидел совсем рядом…

– Эмма?..

Она рассмеялась. Я узнал, вспомнил этот смех.

– Джейн, милый Сэм. Я всего лишь Джейн.

Она была в сияющем доспехе, не таком, как во сне, а похожем на оперение огненной птицы. Кожу покрывал какой-то узор ― тонкие золотые полосы и треугольники. Волосы были убраны, часть заплетена в замысловатые косы, голову венчал легкий венец. Вся она светилась. И только зеленые глаза смотрели все с тем же ласковым, лукавым вызовом, в который я влюбился.

– Ты замучился из-за меня, Сэм… совсем. Перестань. Я этого не стою.

Она погладила меня по щеке; я перехватил ее руку и прижал к губам. Холодная. Холодная… как звездный свет. И такая же недостижимая.

– Я погубила тебя, Сэм. ― Она не попыталась оборвать странное пожатие, наклонилась ниже. ― Погубила, пытаясь спрятаться за тобой от того, от кого не желала бежать. Я жестока. Всегда была. Ты не должен был меня любить.

– Ты… ― я снова поцеловал легкую ладонь, ― не помнишь? Как я убил тебя…

Второй рукой она погладила мои волосы. Коснулась губами лба, пряди упали, задели висок. Джейн пахла лесом и морозом, и я почти захлебнулся в этом запахе. От него сами начали смыкаться воспаленные веки, высохли слезы.

– Ты никогда никого не убивал. У тебя светлое сердце. Такое светлое, что даже тот, кто мучил тебя, не смог его взять. Он… тоже раскаивается. Все пройдет. Пройдет…

Она поцеловала меня еще раз, в уголок губ, и отстранилась. Встала, шагнула к окну, и там, в слабом свете, проявилась с ней рядом еще фигура. Человек в черном, краснокожий ― тоже сияющий, с золотым узором по скуластому лицу. Джейн тихо произнесла:

– Я не исправлю твоих ошибок за тебя, мое Злое Сердце. Как бы ни хотела.

Не ответив, он подошел ко мне.

Он был огромным ― и чем-то страшил. В волосах белел череп, глаза напоминали угли. Но он смотрел скорбно, так, будто собирался за что-то просить прощения. За что? Я никогда не знал его, не видел. Мне не хотелось, чтобы он приближался, чтобы заговаривал; я отвернулся к стене, моля наваждение ― пусть в наваждении была Джейн ― оставить меня. Но оно не оставило. Человек в черном подошел вплотную, присел на край койки, погладил мои волосы, ― и словно невидимые ледяные пальцы сжали мне шею. Тогда я все понял.

– Ты ― только сын своего отца, ― прошептал незнакомец и, кажется, легко поцеловал меня в затылок. ― Я никогда не трону тебя. Прощай.

Я обернулся и успел увидеть, как двое растворяются с лучами танцующей пыли. Я позвал Джейн, позвал еще раз, но снова слышал только голоса с улицы. Люди уже не требовали крови. Они кричали от страха, а может, выла буря. Я снова уснул. Без снов, светлых или дурных.

…Я просыпаюсь прямо сейчас, от кашля. Что-то мешает в горле, что-то рвется изнутри, хотя вчера весь день я не ел, а вечером мне вовсе и не приносили еды. Открыв глаза, продолжая содрогаться и биться, я вижу: на улице все еще кровавый, яркий рассвет. Он пробился в камеру, лежит полосами на полу. Действительно кровавый… кровь ― и на моих руках.

– Сэмюель!

Этот голос. Совсем рядом. Я продолжаю кашлять, жмурюсь и слышу спешные шаги.

– Сэм… ― Меня обнимают и прижимают к себе. ― Ничего, ничего, так нужно…

Эмма ― не Джейн, ― говорит что-то еще, быстро, ласково и тихо. Мы раскачиваемся, точно я дитя, которое не может уснуть. От волос Эммы пахнет Оровиллом: пылью, дождем, апельсиновыми деревьями. Она теплая, как утреннее солнце. И я шепчу:

– Ты вернулась…

Почему-то в это не верится, почему-то она видится таким же привидением, как сестра. Теплый, живой, дрожащий призрак.

– Все вернулись. Все кончено.

Снова кашель сотрясает мое тело. Я торопливо отстраняюсь, почти скатываюсь с койки. Мне страшно поранить Эмму, случайно ударить, ушибить, как, видимо, я сделал вчера, когда она так торопливо, явно напуганная, сбежала от меня. Я корчусь на полу и не даю ей приблизиться, закрываюсь руками. Спазмы горячие, колкие, стремительно лезут к горлу, становясь все удушливее. Я содрогаюсь особенно яростно. Хриплю. И…

– Сэм!..

Кровь, снова кровь. Капли на полу, и там же ― длинное угольно-черное окровавленное перо. Откуда?.. Я тяну к нему руку. Оно тут же обращается в прах.

– Господи… ― потираю лоб. ― Ты… не пугайся. Только не пугайся.

И не убегай. Ты так мне нужна. Хоть кто-то. Но, кажется, она и не собирается убегать.

– Все кончено, ― тихо повторяет Эмма и тянет меня назад, на постель. ― Кончено, Сэм. И… тебе можно отсюда выйти. Я взяла ключ Винсента и открыла дверь. Пойдем?

Она глядит с улыбкой, ласково, но не как прежде. Это отстраненный взгляд, взгляд матери или сестры, и еще взгляд кого-то, сожженного дотла, а потом вмороженного в лед. Кого-то раненого, обессиленного, как несчастный ученый из старой книги о монстре, вставшем из мертвых во имя безумного эксперимента. Ее ― мою, но чужую ― уже не воскресят слова:

– Ты просто мое спасение. Если бы я знал. Эмма…

Я целую ей руку, сжимаю тонкую кисть меж ладоней. Когда-то я совсем не видел ее, а теперь она не видит меня, даже улыбаясь и прижимаясь лбом к моему плечу. Но это минута почти покоя, странного покоя, какой бывает лишь после светлого, мирного пробуждения на рассвете ненастной ночи. И я не смею прервать ее, ведь по-настоящему проснулись мы оба. Дурной сон, может, был общим для всего города. Но уже взошло солнце.

…Ветер гуляет по улицам. Он утешает меня, слепого ребенка, потерявшего и себя, и всех, кто меня любил. Сам я, наверное, разучился любить вовсе, этот дар забрала Джейн. Эмма ― нежная, милая, мертвая Эмма ― его не вернет. И все же…

– Побудь со мной. Поговори. Пока никто не пришел.

Я прислоняюсь к стене, увлекаю ее за собой. Если кто-то и должен выпустить меня, пусть это будет тот, кто столько защищал мою жизнь. Его нужно наконец поблагодарить. А сейчас…

Отдохни, Эмма. Я буду с тобой. Буду слушать твой шепот, молитвы или плач. Если только ты захочешь. Ведь мы уже не сумеем ничего забыть.

Я вижу наяву то, что недавно ― удивительно недавно! ― воображал, спеша с Эммой в Оровилл. Амбер Райз только что рухнул на мою старую софу и лениво щелкнул пальцами. Вино не прилетело. Теперь он досадливо морщится, приоткрыв один яркий желтый глаз.

– Либо твой погреб пуст, либо я устал.

– У меня нет погреба. ― Присаживаюсь рядом. ― Есть кладовая.

– Так, может, заглянешь туда? ― Он продолжает нагло глядеть снизу вверх. ― Знаешь, тяжелая у тебя работа. И как ты занимаешься этим каждый день?

– Хм, каждый день мне не приходится лечить покусанных и подстреленных. Разве что кто-нибудь упадет с лошади или перепьет. Такие сюрпризы устраиваешь мне только ты.

Он сердито жмурится и втягивает голову в плечи. Мне немного стыдно за слова, тем более, сейчас я думаю совсем не о том, что Великого, будь он неладен, не помешало бы скинуть на пол и выставить, а затем хорошенько поспать. Я уже ищу, чем смягчить сказанное, когда слышу:

– Извини, док. Я ведь не думал, что так будет. Клянусь, я…

Просто хотел жить, девочка с ветвями плюща в волосах сказала что-то подобное. Сказала, и злость, горечь, все, что всколыхнуло ее признание, погасло в моем сердце. Я в который раз вспомнил: каждому своя правда. А в отчаянном крике жрицы было очень много того, что Амбер, слепой легкомысленный Амбер, не слишком умеет ценить, даже замечать, ведь он всегда видел и будет видеть себя сердцевиной мира, любого мира, где бы ни обосновался. Впрочем…

– Кстати, Мильтон. Про советника… это было серьезно. Я хотел попросить тебя остаться.

…Впрочем, что-то он все-таки видит. Правда, это напоминает взгляд в бинокль.

– Твои мозги, твой характер, ― воодушевленно продолжает он. ― Ты должен стать сенатором или президентом, например. Или…

– Я врач, ― отзываюсь мягко, и мы встречаемся глазами. ― И хочу дальше быть врачом.

– Ну… ― Он пожимает плечами. ― Ты нашел бы, кого лечить в свободное время. Уж поверь. Медицина у нас была так себе: все, кого отец любезно не исцелял, хворали в сезон Дождей так, что…

– Хворают, ― поправляю я, и он осекается. ― Хворают, Амбер. Они все еще там, они живые. А ты больше к ним не попадешь, ты не знаешь об их судьбе ничего. Тебя это не тревожит?

Меня ― тревожит, ведь я видел только, как захлопнулась дверь. Слышал, как Эмма, тщетно силясь заплакать, шепчет: «Умерли… умерли…». Амбер ничего не объяснил, он отрешенно глядел куда-то в пустоту, а потом коротко спросил: «Помощь нужна?». Перевязывая раненых, мы тоже не говорили; теперь же он болтает, как мне кажется, о чем-то не о том. Но…

– Нет, ― спокойно отвечает он. ― Не тревожит. У них все будет хорошо. Неси херес.

– Ты так себя убеждаешь? ― спрашиваю даже скорее сочувственно, чем раздраженно. ― Амбер… Великий ты или нет, но провидец у вас, если не ошибаюсь, попугай. Ты просто… ушел. Мы все ушли оттуда, ничего так и не сделав. И мы не можем знать…

– Можем, ― удивительно ровно, мягко отзывается он и поднимает руку. На ладони зажигается искра. ― Можем, потому что все время, что я то лежал в одном ящике, то выбирался из других, о моем мире заботились.

И он бы его так не оставил.

– Ты о…

Он кивает.

– И я бы выпил за него, Мильтон. Правда, выпил бы.

Странно это ― пить за врагов, да?

Странно. И по-своему правильно. Мы поняли это еще под Петерсбергом.

…Я ведь вспомнил его там, в башне, ― индейца, который лет двадцать пять назад ходил в Оровилл за книгами. Я видел его в лавке, а один раз он наблюдал, как я прямо в порту зашиваю ножевую рану бедолаге, которого не мог транспортировать. Краснокожий был тогда молод, но я легко вспомнил своеобразное благородное лицо, пытливый взгляд, череп в высоко зачесанных волосах. Закончив, я спросил, что ему нужно, не помочь ли. Он покачал головой и, не оборачиваясь, ушел. Мне тогда сказали: «Не обращай внимания, старина, это Блаженный Койот. Так его зовут даже свои, потому что любит сюда таскаться таращиться на нас». Со временем, видимо, он обрел новое имя. Злое Сердце. И, как и прошлое, оно ничего не отражало.

– Все чаще думаю: мы были с ней похожи, с… Жанной.

Я потираю лоб. Да. Возможно. Я уже не уверен, что хоть немного знал девочку, надевшую мне на голову венок, когда я вернулся с Гражданской войны.

– Полюбили одного человека, по-разному, но все же. И оба успели побыть его врагами. Забавно, да?

Снова не отвечаю. Я смотрю на блеклый снимок, сделанный заезжим фотографом. Девочки. Старшие Бернфилды. Я. И мир всего один.

– Мильтон. ― Амбер, привстав, дергает за рукав. ― Я понимаю, что заслуживаю презрения и желчного укора, но не немого же!

– Да. Забавно.

Больше я со словами не нахожусь и прикрываю руками лицо. Как я устал…

– Мильтон. ― Он зовет снова, теперь садясь. Смотрит, слабо улыбаясь, и это редкая улыбка, к которой я так и не привык: ее место всегда занимают сценические или просто наглые. ― Послушай. Ей хорошо. Можешь верить в рай, или в то, во что китайцы, или в Небесный Сад, в который верят у нас. Но… ей хорошо. И вам всем тоже должно быть. И будет.

– А тебе? ― невольно улыбаюсь в ответ, качая головой. ― Амбер. Не может быть «хорошо». Ты ведь почти изгнанник. И…

– Изгнанник, каким и был, ― беззаботно отзывается он. ― Славная участь. Особенно если есть кому написать пару писем, есть простаки, верящие, что ты мошенник-мистификатор, и есть, где… ну ты же понял, да?

Он опять оживленно щелкает пальцами. И я все-таки иду за хересом. За окном уже поднялось солнце, так ясно и приветливо синеет небо.

И с каждым шагом, странно умиротворенный, я наконец перестаю думать о землях под небом совсем другим.