Я помню тебя, Жанна, Джейн, Исчезающий Рыцарь. Будь у тебя тысяча имен, я помнил бы все, и мне ничего бы это не стоило ― каждое само выжглось бы в рассудке. Я не забываю ничего о тебе, Джейн, моя Джейн. Не это ли убивает меня день за днем? Ты. Все время ты. Наши души так вросли друг в друга, что ныне, когда твою выдрали из моей с корнями, я не могу быть глух к этой боли. Я схожу с ума, Джейн. Со дня, когда ты не вернулась.

Поначалу я решил, будто ты обманула меня, Джейн, предала, испугавшись собственного выбора. Тогда я велел пленить тебя. Мы ждали в каждом уголке Агир-Шуакк, где ступала твоя нога, ждали и у Омута. Привести тебя живой ― был приказ; он в силе доныне, хотя почти сразу, овладев разумом второго сына, я увидел, что ты умерла. Никто не знает, что эта весть сделала со мной; единственный из Круга, кто понял, убит и сожран змеями. А Белая Сойка… у Белой Сойки не было выбора, узнать или нет. Ему воздастся сторицей за беззаветную верность, воздастся, даже если… нет. Никакого «если». Как бы ни поступила судьба со мной, с тобой, с нами, Джейн, мальчик получит то, что я ему предназначил. Рано или поздно. Так или иначе.

…Я помню, Джейн, помню, как услышал впервые: «Белый ребенок помог дикарям». Мои люди увидели тебя ― хрупкое существо в странном наряде ― и, поскольку все принадлежали к новому поколению, даже не поняли, откуда ты явилась. Ты выстрелила по ним несколько раз, затем повстанцы забрали тебя. Слушая, я спросил из праздной скуки: «Мальчик?». Мне ответили: «Девочка». Бледнолицая девочка прошла через Два Озера, и у нее хватило храбрости на нас напасть? Забавно, но вскоре я забыл об этом. Я был уверен: ребенок мертв, или вернулся на свою Сторону, так или иначе, ему незачем место в моей памяти. Там и так многое, что я предпочел бы стереть.

…Я помню, Джейн, помню, как стал видеть тебя, еще не в бою. Повстанцы тряслись над тобой, как христиане над святыней, но ты уже незримо была с ними. На допотопных знаменах, на рваных плащах проступал твой вышитый белой нитью лик. Некоторые умирали с твоим именем на губах; имя было неотрывно от имени мертвого Эйриша, которого почему-то никак не забудут.

Последний правитель, так и не ставший правителем, и девчонка, которой даже не дают в руки меч. Такими были защитники повстанцев, оплоты их веры, их зримые боги. Они ведь обожествили и его, и тебя, не этим ли в конце концов сковали по рукам и ногам? Я знаю, Джейн: когда становишься чьим-то божеством, потом очень трудно уйти.

…Я помню, как впервые увидел тебя вживую; странная встреча. Ты наслушалась баек о моем народе, но не видела еще наших лиц. Маски и глухие одеяния, нужные, чтобы ловчее скрываться и не опасаться змей, заставили тебя поверить в «экиланов», таинственных чудищ. Но ты сомневалась уже тогда, может, потому что мы почти не нападали сами. Ведь мы не нападали; это твои друзья бросались и бросаются на нас каждый раз, как Исполины сдвигают границы Форта. Время Хода ― время крови.

Забавно, что прожившие под этим небом в разы дольше нас не задумываются, почему вообще я тревожу покой мудрых деревьев. Не ведают: их мир постепенно разрушается с краев, и только корни удерживают сыплющуюся в ледяной космос почву. Зато они верят: мной верховодит алчность. А ведь у меня довольно земель, больше, чем людей, чтобы населить их! Наши женщины опять не боятся рожать много детей, но мы не то великое племя, что было в древности. Нас недостаточно, столь мало, что я радуюсь врагам, приходящим за приютом. Когда-то, прежде чем шаровая молния поразила светоча, пытавшегося отравить меня, я верил: мы станем едины. Позже, когда дикари объявили отравой нас, я похоронил ту веру. «Зеленых» и «звериных» было больше, как на Той Стороне было больше белых. Конечно, они не поверили в подлость своего вождя и развязали бойню. Нам не стоило и пытаться быть чьими-то друзьями. Для того ли я увел свой народ?

Ты не знала. Ты едва простилась с детством, но у тебя уже был ясный ум воина. И ты пришла в стены Форта за правдой, в ту самую ночь. Одна.

…Я помню: ярко горел костер. Площадь, сквозь камни которой я пустил когда-то побеги душистых трав, полнилась людьми. Мы возносили моления Созидателям ― Серебряному Лису и Койоту. На Той Стороне мы чествовали их каждую весну, здесь же, где нет летоисчисления, ― празднуем Творение всякий раз, как уходят или приходят Ливни.

Остро пахло дождем. Играли флейты и барабаны, неслось пение, танцевали девушки и юноши ― сегодня на пороге ночи завершалась их инициация. Круг посвященных жриц и воинов был внешним в ритуальном танце; Круг Братьев ― внутренним. Мы всегда ближе к священному пламени: оно, озлившись, может и опалить нас, с нерасторопными советниками, излишествующими в украшениях и перьях, такое случалось. Но мы любим огонь. Зеленое небо не знает солнца, а мой народ, даже новые поколения, с самого начала безотчетно тосковал по нему. Ничто не напоминает о солнце лучше костра.

…Тени метались на стенах и траве, были глубокими и ломкими. Девушки и юноши поменялись местами с нашим Кругом, знаменуя вечное движение, преемственность. Теперь они, юные яна, танцевали вплотную к костру, и обращали на него горящие взоры, и высоко вскидывали руки, взывая к духам в мгновения барабанного безмолвия. Мы же застыли, смотрели, и ни слова, ни возгласа не срывалось с наших губ.

Тогда я и увидел тебя, Джейн, в одном из переулков, выводящих на площадь. Ты пряталась в сумраке, точно на границе, где камень, сквозь который проросла медвяная трава, сменялся голым серым ― тем, что встретил нас, когда нам только отдали эти улицы и здания. Я узнал тебя по наряду Той Стороны, по бледности. Это не мог быть кто-то, кроме Жанны, и это меня позабавило.

Я знал, что лучше убить тебя, ведь неизвестно, зачем ты пришла. Но то был день Созидателей, а в праздник Лиса и Койота мы не проливаем кровь. И еще… твои глаза: пламя жило в них, а лицо не хранило отпечатка враждебной брезгливости. Ты не выслеживала, ты наблюдала, с любопытством и удивлением. И наверняка боялась, что кто-то из нас…

– Здравствуй, дитя.

…Заметит тебя? Молнией ― настигнет? Зажмет рот, увлечет дальше в темноту?

Я не поднял тревоги ― просто, едва запели вновь, покинул Круг. Наше время прошло; остаток ночи у костров всегда танцуют лишь молодые: посвященные и те, кого ритуалы ждут в следующий сезон. Советники же до утра пьют вино, курят трубки, говорят и предаются любовным утехам ― делают все, что делали и поколения предков. В празднике Созидания давно нет созидательного, нового начала. Не было. Прежде..

Я помню: ты поначалу не вырывалась, а замерла, вжавшись в стену. Смотрела снизу вверх; под ладонью я чувствовал быстрое дыхание. Ты испугалась, но старалась скрыть это, пока не заметила сверкающий глазницами череп в моих волосах. Видимо, тогда ты окончательно осознала, кто перед тобой, снова взглянула мне в лицо, и я повторил приветствие тише, вкрадчивее. Только тогда ты рванулась, впилась в мое запястье и ударила меня ногой.

– Неподобающе для гостя на чужом празднике. И неразумно для врага, у которого есть… ― револьвер был в кобуре у тебя на поясе, и свободной рукой я вытащил его, ― это.

Оружие блеснуло, когда я приставил его к твоему лбу. Ты вздрогнула в первый миг и тут же сдавленно, но едко усмехнулась. Выражение внимательных, чужеземно зеленых глаз не изменилось; сухие, злые, они глядели на меня, а не на дуло.

– Патроны кончились. Верно?

Я догадывался: ты не закричишь. Подозревал: ты наивно надеешься справиться со мной, я же один. Знал: скоро ты поймешь, что ошибаешься. И… просто убрал ладонь с твоего рта. Мне захотелось услышать ответ.

– Патронов нет. Они все нашли твоих людей.

Голос оказался сильнее, чем представлялось, но все равно ― детский. Ты провела пальцем по губам, смахивая мое прикосновение. Нижняя была полнее верхней, с заметной трещиной посередине.

– Неподобающе… ― Ты почти передразнила и добавила: ― Для хозяина праздника, куда пришла гостья. Отпусти меня.

Ты глядела исподлобья. Тяжелые пряди упали на плечо, когда ты лукаво и вызывающе склонила голову. Ты нападала, хотя была загнана в угол. Так храбро ведут себя только хищные животные. И дикие народы вроде моего.

– Я не приглашал тебя в священный день. Впрочем, сомневаюсь, что пригласил бы и в другой.

– Потому я и пришла сама.

Наглая и любопытная, чета своему народу. Я вспомнил, как, подбираясь к селению, горожане, особенно дети вроде тебя, наблюдали за нашей обыденной жизнью, словно мы были зверями в балагане. Чужаки не совались близко, потому вождь запрещал прогонять их. Он вообще был мягкосердечен, наш прежний вождь Рысь с Малой Горы: сторонился бледнолицых, но не держал на них зла, в то время как я был полной с ним противоположностью в обоих этих вопросах. Именно это знаменовало все мои последующие поступки и его смерть.

– Вы… краснокожие. Индейцы, верно?

Я усмехнулся и вернул револьвер в кобуру.

– Оба прозвания дали вы, оба пусты. Вы ничего о нас не ведали, но вам нужно было нас обозначить, как любых неразумных тварей. Ведь вы записываете в книги каждую блоху и былинку и зовете это знанием?

Помнишь, как ты опустила глаза? Как потом опять глянула в упор и кивнула, но не мне, а скорее себе? Помнишь, что ты ответила?

– Ошибаешься. Достойным врагам тоже дают имена, но не всегда красивые и правдивые. Так… как мне звать вас?

Неожиданно для себя я рассмеялся от удивления, рассмеялся под твоим серьезным взором, но не обманулся, ни на миг. Ты ведь дурила меня. Изворачивалась, пытаясь сберечь жизнь, не более. Я смеялся недолго, и ты сжалась, едва смех стих.

– Как звать? Твое дело, девочка, и я бы не тратил на это времени. Потому что в следующий раз я брошу топор тебе в голову и попаду, прежде чем ты откроешь рот. Этим, ― я уперся ладонью в кладку подле твоего виска, и ты не выдержала, вскрикнула, отшатнулась, ― я избавлю от будущих бед и свой народ, и тех, к кому ты примкнула. А сейчас убирайся, пока не настало завтра и я не получил права тебя убить.

Я шагнул назад и отвернулся. Беги путем, которым явилась, беги, дочь чужого племени. Во мне не кипела досада оттого, что ночь ― не для крови. Я еще не видел в тебе врага, Джейн, только тень мира, изгнавшего нас, такую же жалкую, как сам тот мир. И…

– А я обманула тебя.

…И я верил, что тень жалка, пока не услышал щелчок и не почувствовал дуло револьвера меж лопаток. Ты шагнула за мной, ты глядела тяжело, не мигая, и вот теперь в глазах были слезы. Но рука ― тонкая, бледная, обнаженная по локоть ― не дрожала.

– Стой.

Лишить тебя игрушки, взорвав ее? Глупо ломать хорошее оружие. А может, лишить тебя руки? Я недолго думал. Очень медленно я сжал кулак, и ладонь обжег холодом кусочек металла.

– Нет. ― Я плавно развернулся. Дуло уперлось в грудь. ― Не обманула.

Я поднял и раскрыл ладонь; там поблескивала пыль последнего патрона. Дуновение ― она рассыпалась на камни. Я отряхнул пальцы и уперся в стену уже обеими руками, по обе стороны твоей головы. Тщетно щелкнул пустой револьверный барабан.

– Я не так глуп. Не стоило меня злить.

Ты не шелохнулась, даже когда я склонился ниже и свет мертвых вороньих глазниц упал на твой лоб. Ты кусала губы, но в твоем взоре, полном слез, не было страха. Я чувствовал это, чувствовал и не понимал. О чем ты думала, готовясь умереть?

– Почему? ― Почти всхлип сквозь стиснутые зубы.

– Что ― почему? Почему Вождь не терпит дерзостей?

Ты с горечью покачала головой и убрала наконец бесполезное оружие.

– Ты сказал, что от меня будут беды повстанцам. Откуда тебе это известно? Ты провидец?

Голос звенел. И хотя я не отказался бы позабавиться, сказав, что твоя судьба написана на небе или птичьих внутренностях, я не поступил так. Я вдруг понял, что знаю этот взгляд, помню: так смотрел юный Эйриш. Смотрел, когда, еще мирно сидя с ним у костра, я говорил: «Правильный, но недобровольный выбор несет порой больше бед, чем ошибочный, но сделанный по зову сердца».

– Нет, ― тихо ответил я. ― Не провидец, но такова жизнь. Всегда легче уповать на другого: на божество ли, на человека, неважно. Когда твои друзья поймут, что ты ничто и не от твоего лика зависит исход боя, они не обрадуются.

– Да. Они ослеплены. И это меня страшит.

Ты вдруг закрыла глаза, прислоняясь затылком к стене. Будто забыла обо всем, будто куда-то исчезла, и все исчезло для самой тебя, даже я, держащий в руках твою жизнь.

– Думаешь, что пугаешь меня? ― шепот едва звучал. ― Не больше, чем другие, вождь.

Не больше…

Я помню, как вглядывался в твои тонкие правильные черты. Ты уже тогда была именно такой бледнолицей, на каких в давние годы юноши яна обращали тоскливые взоры, если случалось столкнуться. Ваши женщины были запретны по воле вождя, но я знаю, скольких они влекли, ведь именно ко мне несчастные приходили за наговором от «пламени сердца». Самого меня не привлекала красота таких, как ты, даже когда привлекало еще хоть что-то. И все же в ту ночь я отчего-то глядел на тебя, безотчетно прося не открывать глаз.

– Почему тогда ты возвращаешься к ним?

– Я видела слишком много. И не могу оставить все как есть.

Наши взгляды встретились, и мне вдруг мучительно захотелось открыть тебе правду: об Эйрише, о моей похороненной надежде, об отраве. Но то было мимолетно. Ты не поверила бы мне, Джейн, словам предстояло прозвучать многим позже. Я не смог предсказать даже этого. Мне в моей ожесточенной слепоте виделось, что они не прозвучат никогда.

– Чего же ты хочешь? Уничтожить нас?

Твои волосы слабо взметнулись от ветра. Ты покачала головой и тут же усмехнулась.

– Хочу мира. Он воцарился дома, почему ему не быть здесь?

Жаль, твои друзья его не хотят, а твое существование только распаляет их. Я не сказал и этого. На том витке противостояния повстанцы еще верили в победу и презирали собратьев, уходящих в Форт. Несчастные, вышившие на плащах твой лик, Джейн, бросались на нас с озлобленностью вольной стаи, а не с безнадежным отчаянием своры, посаженной на подземную цепь и лишенной даже хозяина. Помнишь? Все было не как сейчас…

Мы молчали, просто молчали рядом. Я все еще слышал барабаны, слышал и кличи, и пение, и восхваления на мертвом наречии, ― заученные слова без подлинного смысла. Хватились ли меня у огня? Едва ли. Вино уже лилось реками из плетеных кувшинов.

– Как ты находишь празднество?

Снова я заговорил первым, без цели. Но ты отозвалась удивительно живо, отозвалась, вырвавшись из какого-то скорбного раздумья.

– Очень красивое. Я не видела подобного. Там, где я живу, совсем не осталось ин… таких, как вы. А ведь, судя по старым картам, вокруг раньше было много селений вашего народа.

А теперь те, кого не вырезали, изгнаны, Джейн. Так было, еще когда впервые я склонился над одним из Двух озер, и оттуда вдруг посмотрела черноглазая дева, опутанная кувшинками. Когда мы стали говорить и однажды я спросил: «Что там, за твоей спиной?», а она ответила: «Дом. Я покажу его тебе, потому что у тебя доброе сердце». Доброе сердце. Юная воля Омута не знала моего имени; я никогда не назывался. Но я угощал ее хлебом на желудевой муке и черникой и подарил ей ожерелье из речных раковин. Доброе сердце…

Этого я тебе тоже не сказал. Позже ты догадалась сама. Тогда же я лишь тихо произнес:

– Есть место, откуда видно лучше. Впрочем, ты вся дрожишь от ужаса, тебе пора домой.

Ты уже не дрожала. Мне лишь хотелось лучше разглядеть твое лицо, а еще уйти с мертвого камня. Эти переулки давно принадлежали нам, но остались чужими. На мостовых даже не желала прорастать трава.

…Я помню: ты, вспыхнув злым румянцем и сказав «Глупости!», подала руку. Так, как подаете все вы, богатые бледнолицые женщины: поднеся кисть едва ли не к самому моему носу. «Веди», ― приказывала эта тонкая рука, а пальцы все были в царапинах от кустарника.

– Нет. Так не получится.

Притянув тебя вплотную и взмыв, я ощутил острый запах леса от твоих волос и теплый, тяжелый, смешанный с дымом ветер ночи. Едва приземлившись на одну из окружающих площадь крыш, я выпустил тебя, отступил, и ты пошатнулась.

– Я не мешок с зерном. Так, к слову…

Ты хотела добавить что-то, но осеклась. Ты увидела, где мы оказались, ― среди зелени, но под самым небом. Тянулись к нему деревья и папоротники, ползли под ногами плющи, пробивались цветы. Из зарослей, глянув вниз, можно было увидеть огни. Горели костры, танцевали люди, неслись зычные песни. Забыв обо мне, ты отвернулась, пошла вперед. Ты держалась теперь прямо, шагала уверенно, бледные руки сцепила за спиной. Ты запрокинула голову к незримым звездам, затем грациозно опустила.

– Удивительно. Что это за место?

– Дикие сады. Мы разбили их, когда поселились здесь, и так их назвали жители Форта.

– Те, кого вскоре вы выгнали прочь.

На миг я снова захотел хоть что-то тебе рассказать, но лишь осклабился и кивнул.

– Примерно так. И этот уродливый город стал живее. Ему не хватало зелени.

– А сейчас ему не хватает людей. Сколько домов пустует у тебя, Мэчитехьо?

Я помню: именно тогда я впервые услышал свое имя из твоих уст. Потом ты повторяла его много раз, гневно и ровно, тревожно и нежно. Но так безнадежно, как в диком саду, ― никогда.

– Сколько?..

Я остановился рядом, у самого края крыши. Шаг ― и можно упасть или взлететь.

– Не десяток. И даже не сотня.

Ты молчала, светлело лицо в трепещущих прядях.

– А теперь ты скажи мне… сколько за твоей спиной дикарей, готовых войти в эти дома мирно, не вонзив ножа в глотку мне или моим людям?

И снова встретились наши глаза.

– Не сотня. И даже не десяток. Они ненавидят вас.

– А ты?

Выдох-выдох ― иглой в висках, по-прежнему иглой, сколько бы ни прошло лет. Я ничего не знал о тебе, Джейн, и не желал знать; я понимал, что твой вопрос, равно как и мои, не имеет смысла. Они запоздали. А может, опередили свой срок.

– Так что?

Ты глядела на огни внизу, а потом вдруг взяла меня за руку. Не переплела пальцев, но мягко сжала ладонь. Ты, наверное, хотела увериться, что говоришь с врагом о судьбах миров наяву, говоришь, застыв рядом. Я немного сжал твое запястье в ответ. Давай же. Не молчи.

– Я хочу понять тебя. Хочу. Но… ― ты повернулась и глянула в упор, ― не понимаю. Как ты, пережив то, что пережил с белыми, подверг такому же других? Как отнял их дом?

А как ты так прямо держишь спину и так по-детски рассуждаешь о войнах?

– Они хотели отнять у меня что-то не менее ценное и сами навлекли беду.

Ты посмотрела грустно, ответила глухо:

– Слишком многое можно обелить такими словами. Чего они стоят?

В тот миг я окончательно понял: мое молчание правильно. И едва кончится праздник, я убью тебя, если не успеешь уйти. «Я хочу понять…». Лживо, лживо в пронзительном белом цвете. И более чем достаточно лжи для священной ночи.

– Что ж. Не верить дикарям ― не этому ли учат у вас детей?

Я усмехнулся на последнем слове, и ты вырвала руку, воскликнув: «Я давно не дитя!». Шаг в сторону ― подвернулась нога. Ты пошатнулась и сорвалась с крыши; я поймал твое запястье, когда уже несколько секунд ты, наверное, думала, что мертва. Рухнув на колени и свесившись через край, я держал тебя и смотрел на костры, на танцующие фигуры молодых посвященных, на фигуры недвижные ― жрецов и стариков. А потом все расплылось и осталось только твое запрокинутое лицо. Ты качалась на огромной высоте. Губы были упрямо сомкнуты, зеленые глаза ― глаза чужеземки, ребенка, врага ― расширены, но в них тускло леденело гордое ожидание. Я мог отпустить тебя. Ты не закричала бы и ни о чем бы не молила, упала бы с тем же холодным взором. С ним же оперлась на мое плечо, когда я втянул тебя наверх.

Ты молчала, тяжело осев рядом, а я так и не выпустил твою руку, ощущал под ладонью каждую кость. Лицом к лицу в густой зелени, под немыми облаками, незримые и чужие. Я слушал твое дыхание и спрашивал себя, все ли дело в воле мироздания, в священности праздника… или же в том, что ты говорила мне? Говорила и не успела сказать?

– Осторожнее. Никто еще не срывался с неба безболезненно. Только Серебряный Лис и Койот, когда создавали мир.

– Лис? Койот? Это боги?

Твоя бледность сменилась румянцем, холод глаз ― блеском. Ты осознала, что жива и проживешь еще какое-то время. Такие осознания всегда отсроченные и острые, когда ты юн.

– Великие духи. Один добр и мудр, второй хитер и вероломен, но на самом деле иногда они становятся противоположностями друг друга. И всегда неразлучны.

– Расскажи мне о них что-нибудь… расскажи.

Ты не благодарила меня за спасенную жизнь, Джейн, хотя ваш народ падок на рассыпание слов. Ты поступила иначе: просто не стала спорить о божественной природе, о Том, в честь Кого носишь крест. В диком саду ты захотела услышать легенду о творении мира, начавшемся с маленького острова и горсти семян подсолнечника. И я рассказал ее, рассказал и другую: как Серебряный Лис и Койот спорили, сколько времени должна длиться злая зима, и как примирились к весне. И еще не одна история вспомнилась мне, хотя я не рассказывал их так давно: они переданы жрецам, искажены и в таком виде текут из поколения в поколение. Дети слушают их как сказки: под Зеленым небом трудно верить в богов Синего.

А ты будто верила. Смеялась, спрашивала о чем-то, в задумчивости пила апельсиновое вино, которое я перенес для нас, позаимствовав кувшин из-под носа у кого-то из Круга. Я вдруг подумал: не такова ли забытая суть праздника Созидания? Не живет ли она в сказаниях, а вовсе не в молитвах? Когда мы прощались, наставал уже новый день, но я не вспомнил о праве пролить твою кровь. Я только спросил:

– Как ты пробралась сюда? Мимо Исполинов не пройти.

Желтое перо лежало все в той же кобуре. Ты вставила его в волосы, поднялась и сказала:

– Вот так. Что ж, прощай, Злое Сердце. И… спасибо.

Ты быстро исчезла среди облаков. В диком саду я был теперь один, а внизу догорали костры. Все давно разошлись спать, а я долго еще стоял на краю крыши и глядел в гибнущую сумеречную пустоту. И мне казалось, все верно.

Мне казалось, все верно, Джейн, но я не сознавал еще сути этого чувства. Мне казалось, все верно, но я не связывал «верно» с тобой. Мне казалось, все верно, но лишь многим позже я понял, что именно.

Позже ― когда мы сталкивались в бою.

Позже ― когда говорили в запертых покоях.

Позже ― когда ты расцвела чужеземной красотой, от которой я наконец понял, как мучились воины, приходившие ко мне за наговорами от пылающего сердца.

Истерзав друг друга, мы поклялись в верности и решились положить конец войне. «Все наладится», ― так ты говорила, в последний раз отнимая у меня свои ладони и отступая от Исполинов. А потом ты умерла, Джейн. Моя избранная, моя судьба, моя невеста.

Ты умерла, но я верю: как воскресали герои наших легенд, вернешься ты. Не для тебя ли чужие боги сотворили Саркофаг, из которого вышла некогда первая женщина, вслед за мужчиной, вышедшим из другого? Я нашел его. Я наконец его нашел, в самых черных подземельях Форта. Отчаяние пройдет, ведь мне остается лишь ждать, ждать твоего пробуждения. Спи в холодном камне, моя Джейн. Спи.

…И не доброе ли знамение, что мертвые губы, которые я сейчас целую, кажутся мне чуть потеплевшими?