Я просыпаюсь во мраке. Я жажду слов. Я изголодалась по лакомой жути.

Мой поэт в черном фраке преклоняет колени в молитве, а сквозь окна под высоким потолком на него льется бледный зимний свет, золотя его каштановые кудри и шею. Он наклоняется к половицам, к сокрытому под ними склепу, и я повелеваю душам погребенных в нем людей напеть ему шепотом:

О, ну наконец-то! Он поднимает голову, ощутив мое присутствие. Чувствую, как распаляется его воображение – оно курится, будто ладан. По телу его пробегает дрожь.

Я представляюсь ему девушкой с пепельной кожей и волосами цвета воронова крыла, которая стоит у стены и хищным взглядом за ним наблюдает. Он чувствует запах дыма от того пламени, которое и пробудило во мне жизнь много лет назад, когда его мать сделала свой последний вдох в холодной и тихой комнате. Я представляюсь ему юной особой в платье с высокой талией, в воздушном платье на греческий манер, какие были в моде несколько лет назад, когда мой поэт был еще совсем юн.

О боже! – Как нестерпим мой голод! Как жажду я жуткой истории, что успокоит мою стенающую душу! Вернись в мир грез, поэт, вспомни о еще одной погибшей девушке, о той, которую ты окрестил Еленой, о той, что лежит в могиле на кладбище Шокко-Хилл!

Я скольжу в полумраке, полы моего платья рассекают воздух, струятся следом за мной, окутывают меня ароматом золы. Не знаю, и впрямь ли я похожа на девушку, но такой меня представляет мой поэт, и потому я вытягиваюсь, придаю бедрам заманчивые изгибы, а бюсту – пышность и расправляю плечи, представая пред ним в образе юной дамы, что прячется в тени церкви из дерева, гвоздей и нежно-розовой штукатурки. С тихим стоном кидаюсь на стену и пытаюсь вскарабкаться по ней наверх, но меня не видит и не слышит никто – никто, кроме Эдгара По, в чьем воображении тут же вспыхивают жуткие образы, которые восхищают и ужасают его. Я вдохновляю его, а он взамен дарит мне истории, что высекают искры из каменного осколка моего сердца.

Посреди молитвы Его Преосвященство Епископ Мур вдруг распахивает глаза и смотрит в мою сторону.

Ха! Он тоже чувствует мое присутствие!

Возможно, стук моего сердца стал громче.

Возможно, мой немыслимый голод и громоподобные стоны сотрясли церковь и пол под кожаными ботинками епископа.

Возможно, все теперь слышат песнь пробужденных мной мертвецов, погребенных в склепе глубоко под церковью.

От этой мысли на губах у Эдгара появляется едва заметная улыбка.

– Не слушайте муз! – через несколько минут провозглашает епископ, и я опускаюсь на деревянные половицы и глубоко вдыхаю острый запах тревоги и ужаса, которым пропитана эта обитель призраков.

– Однако самые сильные духом, – продолжает епископ, – быстро поняли, что для того, чтобы и дальше идти путем праведности, нужно отказаться от глупых соблазнов и воображаемых миров, пока наши страсти не вырвались на свободу и не одичали, пока мир не заметил нашей странности.

Моей душе так тесно, она так измучена и обессилена этим заточением во мраке, что жаждет вырваться на свободу, жаждет этой дикости.

Я хочу, чтобы мир заметил моего поэта. Заметил меня.

Подождите, совсем скоро вас ждет необычайное зрелище. Ждать осталось совсем недолго…

Служба заканчивается, прихожане встают со своих мест. Не без мучительных подначек с моей стороны мой поэт осыпает комплиментами свою возлюбленную – прекрасную Эльмиру, ослабляет узел на шейном платке кремового цвета, чтобы тот его не душил, и направляется в дальний угол церкви. Ступает он тяжело, но мерно – в ритме смелого и прекрасного трохеического октаметра, заслышав который я становлюсь еще выше. Его фиалково-серые глаза на краткое мгновение останавливаются на мне – но этого мига достаточно, чтобы мы слились воедино.