8
Я ненавижу это место! Бываю здесь так редко, как только могу. Если моему рассказу суждено принести хоть какую-то пользу, то вот эту: я черным по белому, при свидетелях, пишу эти строки, которые прошу считать завещанием. Я отказываюсь здесь доживать!
Хотя бы ради того, чтобы не терзать моих детей этим испытанием.
От которого, должен признать, максимально часто уклоняюсь. Жизнь мамы в доме престарелых организована, распланирована, расписана по часам двумя моими сестрами, они делят между собой и еженедельные посещения: Стефани по средам, Брижит по субботам. Они взяли на себя все: белье, медицинский уход, бумажную волокиту и даже разговоры. Мне оставили большие праздники, Рождество и дни рождения, а в остальном: Оставь, Габи, оставь, не грузись, мы сами.
Вот так же мамы никогда не дают папам толком заниматься детьми. В чем-то они правы – не мамы в отношении детей, нет, дочки в отношении мамы.
Стефани и Брижит наделены удивительным даром находить темы для разговоров, они могут по три часа тянуть время за остывающим чаем, под бормотание телевизора, заполняя послеобеденные часы вереницами слов.
В те редкие разы, когда я навещаю маму в дневное время, успеваю исчерпать все темы едва ли не за три минуты. Сестры меня понимают, они знают, что любовь измеряется не количеством слов. Ее можно выражать молча и доказывать делами, найти, например, уютный ресторан, чтобы собрать всю семью, симпатичное местечко у моря, музей или выставку, куда можно пойти всем вместе.
Можно было.
Маме исполнился девяносто один год.
– Габриэль, почему ты здесь? Ничего не случилось?
Мама уже не очень дружит с головой, но память сохранила превосходную. Самые давние ее воспоминания – они же самые точные.
– Не волнуйся, все хорошо. Я просто ехал мимо.
– Тебе не надо извиняться, ты же знаешь.
Нам почти нечего сказать друг другу, но мама знает меня как никто. Она умеет расшифровывать мое молчание. Толковать мои жесты. В четыре слова уместилась невысказанная жизнь.
Тебе не надо извиняться.
Будь мы способны поддержать беседу, могли бы проговорить весь день. Мама рада моему визиту, так с какой стати мне оправдываться? Разве я не могу просто войти и сказать: Мне захотелось повидать тебя, мама. Наверное, я должен приезжать чаще?
И я мысленно повторяю: Я должен приезжать чаще.
Мы говорим о детях, о Мюгетте, немного о моих книгах (первый том «Преступлений под яблонями» лежит на тумбочке у кровати) – и ни слова о моей пенсии (кто может вообразить, что будет однажды говорить о своей пенсии с родителями?). Я с удивлением замечаю, что выдержал почти тринадцать минут. Повисает пауза, мама уверена, что ее сын сейчас встанет и смоется, но я усаживаюсь поудобнее и, откашлявшись, продолжаю разговор:
– Ты подарила Полине лошадку-качалку?
Мама удивлена. Она лепечет сконфуженно, как ребенок, застигнутый с банкой варенья:
– Ну да, подарила, уж ты меня прости. Обычно эту игрушку дарят, когда малыш уже родился. Но я знаю, что у Полины и Станисласа трудности. Все будет, надо только набраться терпения, раз Полине нужен именно такой мужчина. У них будут чудесные дети. Но ведь я старею. Сердце колотится как шальное, боюсь, что уйду раньше, чем появится правнук. Или руки у столяра будут слишком дрожать…
– Столяра?
– Андре. Они с твоим отцом были однополчанами, так, кажется, говорили в старину. Наш свидетель на свадьбе. Он живет в Кань-сюр-Мер. Ты можешь его помнить, вы иногда встречались, а когда тебе исполнилось десять лет, он переехал. Андре делает таких лошадок. Ему под девяносто, но руки золотые. Почти как раньше.
– А другая лошадка, та, что ты подарила к рождению Полины, что с ней сталось?
– Откуда мне знать? Надеюсь, она у вас сохранилась.
Я прокручиваю в голове слова Мюгетты. Лошадка-качалка пылилась на чердаке, почти сгнила, и я распилил ее на куски. Медленно достаю фотографию деревянной игрушки на стенде маковой женщины и протягиваю ее маме:
– Это она?
– Да, она!
– Ты уверена?
– Конечно. Каждая лошадка Андре уникальна, понимаешь? Сделана специально для ребенка, который должен родиться, каждая отличается от других формой ушей, густотой гривы, цветом глаз. Никаких сомнений, Габриэль: это лошадка Полины. Я рада, что вы так хорошо ее сохранили.
Я едва сдерживаюсь, чтобы не вцепиться в спинку кровати. Мюгетта ни за что не поверит. Мне придется привезти ее сюда, чтобы мама все повторила, чтобы…
– Ты еще приедешь ко мне?
– Конечно, мама.
Я приеду. Я искренне так думаю. Да, я приеду с вещами, с фотографиями, с книгами, и мы поговорим о прошлом и о будущем… И о моей книге тоже. Множество людей, которых я знать не знаю, заговаривают со мной, чтобы обсудить ее, почему же я ни разу не говорил о ней с родной матерью? Я смотрю на зелено-красную обложку лежащего на тумбочке томика, поднимаю взгляд на маму, точно школьник, предъявивший родителям дневник:
– Как она тебе? Мама улыбается.
– А я уж думала, ты никогда не спросишь!
Комментарий Мюгетты
А я, мой Габи? Обо мне ты подумал?
С твоим завещанием все ясно, я усвоила, намотала на ус, выбила на мраморе, мне придется терпеть тебя дома до конца, если ты первым превратишься в развалину…
А как же я?
Что, если мне хочется именно этого – доживать в уютной палате с заботливыми сиделками? Проводить дни в компании старушек, играть с ними в домино или вязать?
Ты не последовал бы за мной? Ты даже не приезжал бы меня навестить, мой Габи? С фотографиями и вещами, чтобы освежить мою память?
Это бабушка надвое сказала, я знаю, все зависит от того, кто первым выживет из ума.
Коль скоро ты так любишь обращаться к читателям, можешь спросить их мнение.
Сдается мне, у тебя есть фора, милый:)))
Я шучу! Видишь, я поставила смайлик, как научила Полина?
Я шучу, Габи. Я очень надеюсь, что мы, не раздумывая и взявшись за руки, прыгнем вместе в безумие безвременья.
