ВОСПАРЕНИЕ

В августе месяце всегда держите на подоконнике мяту, чтобы назойливые мухи жужжали где-нибудь на улице, где им и положено быть. Не думайте, что лето кончилось, даже когда поникают и блекнут розы и звезды располагаются на небосклоне в ином порядке. Никогда не полагайтесь на то, что август — надежный и безопасный месяц года. Это поворотное время, когда не поют больше птицы по утрам, а вечера сотканы в равных долях из золотистого света и черных туч. Основательное и зыбкое с такой легкостью меняются местами, что начинаешь оспаривать и подвергать сомнению даже то, что, казалось бы, твердо знаешь.

В особенно жаркие дни, когда хочется удавить каждого, кто скажет вам слово поперек, или хотя бы дать ему по шее, отведите лучше душу, выпив лимонаду. Сходите купите себе первоклассный комнатный вентилятор. Остерегайтесь наступить на сверчка, который забился в темный угол вашей гостиной, а не то вам изменит удача. Избегайте мужчин, которые называют вас «детка», и женщин, у которых нет подруг, а еще - собак, которые любят чесать себе брюхо и не слушаются, когда им скажешь: «Лежать!» Носите темные очки; примите прохладную, освежающую ванну с лавандовым маслом. В полдень старайтесь укрываться от солнца.

Гидеон Варне, будь его воля, вообще зачеркнул бы август как таковой, проспал бы четыре недели без просыпу до самого сентября, когда жизнь войдет в нормальное русло и начнутся занятия в школе. Однако не проходит и недели с начала этого трудного месяца, как его мать объявляет, что выходит замуж за какого-то типа, о котором Гидеон имеет самое смутное представление.

Жить они переедут на новое место в нескольких километрах от Развилки, и это значит, что Гидеон будет ходить в другую школу вместе с тремя сводными братцами, с которыми ему предстоит познакомиться в конце следующей недели, когда его мать устраивает праздничный обед. Не зная, какой реакции ждать от сына, Джинни Варне долго не решалась сделать это сообщение, но теперь, когда все слова сказаны, Гидеон кивает головой, и только. После короткого раздумья, когда его мать, волнуясь, ждет ответа, он прибавляет:

— Отлично, мам. Я рад за тебя.

Джинни Варне думает, что, наверное, ослышалась, но не успевает переспросить, так как Гидеон тут же ныряет к себе в комнату, а через полминуты выскакивает из дому. Удирает оттуда без оглядки, как сделает снова через пять лет, но только тогда уже — всерьез и надолго. Тогда он уедет учиться в Беркли или Калифорнийский университет в Лос-Анджелесе, а пока несется во всю прыть по Развилке с единственным желанием — убежать подальше. Куда — гадать не нужно: его ведет чутье, и в глубине души он знает, где хочет быть. Не проходит и десяти минут, как он, весь взмокший от пота, оказывается возле дома Кайли и застает ее в саду: она сидит на старом индейском покрывале, разостланном под дикой яблонькой, и пьет чай со льдом. Они не виделись со дня рождения Кайли, но все в ней до боли близко и знакомо. Изгиб ее шеи, линия плеч, губы, форма рук, — при виде всего этого у Гидеона пересыхает в глотке. Наверное, он дурак, что поддается таким чувствам, но он ничего не может поделать. Он не уверен даже, что способен сейчас заговорить.

Жара стоит такая, что ни одной птицы не видно в воздухе, а воздух такой влажный, что пчелы и те не летают. Кайли вздрагивает от неожиданности, увидев Гидеона; кубик льда, который она грызла, выпадает у нее изо рта и скользит вниз по коленке. Но она не обращает внимания. Не замечает, что высоко в небе пролетает самолет, что по покрывалу ползет гусеница, а ей самой вдруг стало еще жарче, чем было всего минуту назад.

— Сейчас увидим, как я быстренько тебя обставлю, — говорит Гидеон.

Шахматная доска у него с собой — старая, деревянная, полученная в подарок от отца еще в восемь лет ко дню рождения.

Кайли задумчиво прикусывает губу.

— Победителю — десять зеленых, — отзывается она.

— Заметано. — Гидеон весело скалит зубы. Он снова обрился наголо, и голова у него гладкая, как галька. — Мне денежки всегда пригодятся.

Он плюхается на траву рядом с Кайли, но еще не решается поднять на нее глаза. Она, возможно, думает — ну сыграют они, большое дело, но все обстоит куда серьезней. Если Кайли сейчас не выложится, не будет сражаться насмерть — то, значит, они больше не друзья. Он и сам не рад, что это так, но либо они будут до конца честны друг с другом, либо могут прямо сейчас разойтись в разные стороны.

Такого рода проверка хоть кого заставит нервничать, и лишь к тому времени, когда Кайли обдумывает третий ход, Гидеон набирается наконец духу посмотреть на нее внимательно. Волосы у нее уже не такие белобрысые, как были. То ли покрасилась, то ли, возможно, светлая краска смылась — сейчас они приятного медового цвета.

— Чего не видел? — говорит Кайли, поймав на себе его взгляд.

— Да катись ты!

Гидеон делает ход слоном. Берет ее стакан с чаем и отпивает несколько глотков по старой привычке, как когда они дружили.

— И вам того же, — мгновенно парирует Кайли.

На лице у нее широкая улыбка, и оттого виден зуб со щербинкой. Она знает, о чем он думает, а впрочем, об этом нетрудно догадаться. Он прозрачен, как стекло. Ему хочется, чтобы все оставалось по-прежнему и в то же время — переменилось. А кому такого не хочется? Но только так не бывает, и разница между ними в том, что Кайли это уже известно, а Гидеону пока еще невдомек.

— А я скучала по тебе, — роняет Кайли небрежно.

— Угу, оно и видно.

Гидеон поднимает голову и встречается с ней глазами. Он торопливо отводит взгляд туда, где прежде росла сирень. На том месте, где были кусты, торчат какие-то непонятные прутья с черной корой. Вдоль каждого прута — ряд мелких колючек, таких острых, что даже муравьи предпочитают не подползать к ним близко.

— Что это у вас за чертовщина во дворе? — спрашивает Гидеон.

Кайли оглядывается на прутья. Они тянутся вверх с такой скоростью, что еще немного, и сравняются высотой со взрослой яблоней. Но на данный момент они выглядят безобидно — так, сухие, колючие хворостины. Как легко проглядеть, что повырастало у тебя в саду: отвернись ненадолго, и неизвестно, что вылезет из земли, — может, вьюн, может, сорняк, а может быть, и колючая изгородь!

— Это мама вырубила сирень. От нее слишком много тени. — Кайли крепче прикусывает губу. — Между прочим, тебе шах.

Она застигла Гидеона врасплох, понемногу продвигая пешку, на которую он не обращал особого внимания. Окружила его, оставив ему из сострадания напоследок один ход, перед тем как нанести смертельный удар.

— Ты выигрываешь, — говорит Гидеон.

— Это точно.

У него такое лицо, что ей жалко его до слез, но она не намерена поддаваться. Этого она просто не может.

Гидеон делает единственный возможный ход — жертвует ферзя, но это его не спасает, и, когда Кайли объявляет ему шах и мат, он поздравляет ее. Все вышло так, как он и хотел, но ясности как не было, так и нет.

— Десятка-то при тебе? — спрашивает Кайли, хотя на самом деле ее это мало волнует.

— Дома.

— Ну, туда нам топать ни к чему.

В этом они сходятся полностью. Мать Гидеона не способна держаться от них в стороне, поминутно пристает с вопросами, не принести ли им чего-нибудь поесть или попить — возможно, из опасения, что если хоть на секунду оставить их наедине, то быть беде.

— Мне не к спеху, — говорит Кайли. — Завтра принесешь.

— Пойдем пройдемся, не хочешь? — предлагает Гидеон. И наконец-то глядит ей прямо в глаза. — Прогуляемся немного?

Кайли выливает на траву недопитый чай, а старое покрывало оставляет на прежнем месте. Пусть Гидеон не такой, как все, — ей это не важно. В нем столько энергии, столько идей бурлит у него в голове, что весь он окаймлен оранжевым свечением. Стоит ли пугаться, что тебе дано видеть людей в их истинном свете, если среди них нет-нет да и попадется такой, как Гидеон! Которому чужды обман и фальшь, так что придется ему рано или поздно в срочном порядке постигать азы житейской лжи, чтобы не слопали с потрохами в том мире, по которому ему так не терпится пуститься в свободное плаванье.

— У меня мама выходит за кого-то замуж, и жить мы будем по ту сторону Развилки. — Гидеон откашливается, словно ему что-то попало не в то горло. — Придется ходить в другую школу. Крупно повезло. Буду сдавать экзамены с целой ордой тупоголовых говнюков!

— Школа — еще не самое главное.

Кайли бывает жутковато, когда в ней появляется откуда-то эта несокрушимая определенность. Сейчас, например, она определенно знает, что Гидеону не найти себе лучшего друга, чем она. Об этом она готова поспорить на все свои сбережения, прибавив к ним для ровного счета радиочасы и тот браслет, что подарила ей на день рождения Джиллиан.

Они выходят на улицу и идут по направлению к спортплощадке Христианского Союза Молодых Людей.

— В какой я буду школе — не главное? — Гидеон, сам не зная почему, рад это слышать. Может быть, просто потому, что Кайли, похоже, не считает, что они будут из-за этого реже видеться, — во всяком случае, он надеется, что правильно ее понял. — Ты уверена?

— Совершенно, — говорит Кайли. — На сто процентов.

На спортплощадке их ждет тень, зеленая трава, и у них будет время обдумать, что и как. В какой-то миг, когда они сворачивают за угол, у Кайли возникает чувство, что лучше бы ей никуда не трогаться со двора.

Она оглядывается на свой дом. Утром их здесь уже не будет, утро застанет их в дороге — они поедут к тетушкам. Старались склонить к этому и Джиллиан, но она отказалась наотрез.

— Ни за что, ни за какие миллионы! То есть за миллион — согласилась бы, но никак не меньше, — был ее ответ. — Но и тогда вам пришлось бы обломать мне все ноги, чтобы не выскочила из машины и не сбежала. Пришлось бы увозить меня под наркозом или же оглушить ударом по голове, но все равно я и тогда узнаю эту улицу и выпрыгну из окошка до того, как вы подъедете к их дому.

О том, что Джиллиан находится на востоке от Скалистых гор, тетушкам ничего не известно — тем не менее Кайли с Антонией дружно уверяют Джиллиан, что тетушки будут убиты, узнав, что она так близко и не хочет их навестить.

— Поверьте, — говорит девочкам Джиллиан, — есть я там или нет меня, тетушкам это все равно. Так было раньше — так, безусловно, будет и теперь. Назовите им мое имя, и они скажут: «Джиллиан? Кто такая?» Ручаюсь, они не помнят даже, как я выгляжу! Повстречаемся на улице — и, скорее всего, пройдем мимо, как чужие. Не беспокойтесь насчет меня и тетушек. Отношения наши таковы, как мы того и желаем, — полный ноль, и нас это устраивает!

Значит, они уедут завтра на каникулы без Джиллиан. Возьмут с собой сандвичи со сливочным сыром и маслинами, набьют салатом кармашки питы. Захватят термосы с лимонадом и холодным чаем и устроят пикник, когда подойдет время ланча. Погрузят в машину вещи тем же порядком, что и каждый год, и выедут на автомагистраль еще до семи утра, когда движение потише. Но только в этом году Антония честно предупре-дила, что проплачет всю дорогу в Массачусетс. Она уже призналась Кайли по секрету, что не представляет себе, что будет делать, когда Скотт вернется в Кембридж. Скорее всего, сидеть и зубрить, так как ей после школы необходимо поступить учиться где-нибудь в районе Бостона — в Бостонский колледж или, возможно, в Брандейсский, если удастся получить приличные оценки. По дороге к тетушкам она будет требовать остановки на стоянках для отдыха, а когда они приедут и устроятся, намерена проводить каждое утро в саду, лежа на кусачем шерстяном одеяле. Намажет кремом от загара руки и плечи и примется за работу, и Кайли, заглянув в послание, которое строчит Скотту ее сестра, увидит в десяти разных местах: «Я тебя люблю».

В этом году им помашет на прощанье с парадного крыльца Джиллиан — если не переедет к тому времени окончательно к Бену. Она производит переезд не сразу, а постепенно, из страха, как бы Бен не испытал потрясение, обнаружив у нее разом как минимум тысячу дурных привычек, — он и так очень скоро убедится, что ей лень сполоснуть за собой миску из-под кукурузных хлопьев с молоком или застелить постель. Ему откроется рано или поздно, что мороженое вечно куда-то испаряется из морозилки не почему-нибудь, а оттого, что она угошает им на сладкое Чувака. Он увидит, что шерстяные или синелевые кофточки, которые носит Джиллиан, смяты в комок и валяются где-нибудь под кроватью или на полу в стенном шкафу. И если все это Бену опротивеет и он решит выставить ее вон, распрощаться с ней, пересмотреть свое решение, — что ж, пожалуйста! Свидетельства о браке нет, никаких обязательств — тоже, и пусть все оно так и остается. Возможность выбора — вот что всегда ей было нужно! Открытая дверь на выход!

— Ты должна понять одно, — сказала она Кайли. — Как была ты у меня любимицей, так и остаешься. Скажу больше — в дочери себе я никого не пожелала бы, кроме тебя.

Кайли, под наплывом любви и восхищения, едва не повинилась в ответ, что это она заказывала для Бена те бессчетные пиццы и она же сыпала пепел в туфли Джиллиан. Но есть тайны, которые лучше хранить в себе, особенно когда содержание их — дурацкие проделки из чувства ребяческой обиды. И Кайли ничего не сказала — даже о том, как будет скучать по Джиллиан. Лишь обняла покрепче свою тетю и стала помогать ей складывать одежду в очередной картонный ящик с последующей доставкой к Бену.

— Как, снова наряды?

Бен схватился за голову, словно все шкафы в его доме полны до отказа и больше не выдержат, но Кайли видела, что он сияет от удовольствия. Он сунул руку в картонный ящик, вытянул оттуда черные кружевные колготки и, ловко завязав три узла, превратил их в таксу. Кайли так поразилась, что захлопала в ладоши.

Джиллиан между тем подошла с еще одним ящиком — на этот раз набитом обувью, — и, прижав его локтем к бедру, освобождает себе руки для аплодисментов.

— Видишь, почему я не устояла? — шепнула она Кайли. — Много ты встречала мужчин, которые так умеют?

Утром, когда они уедут, Джиллиан помашет им вслед, пока они не скроются за поворотом, а потом, уверена Кайли, тоже уедет — к Бену. Они к тому времени будут катить в Массачусетс, подпевая, как всегда, мелодиям, которые передают по радио. Как будут проходить их летние каникулы, заранее известно без вопросов, — тогда откуда вдруг у Кайли это предчувствие, что им, быть может, не суждено даже чемоданы вынести к машине?

Шагая с Гидеоном на спортплощадку в этот жаркий, ясный день, Кайли силится вообразить их отъезд к тетушкам, и не может. Обычно ей не составляет труда нарисовать себе поездку на каникулы во всех подробностях, от сборов в дорогу до уютных посиделок на крылечке у тетушек в дождливую погоду, — сегодня же ее попытки представить мысленно эту неделю в Массачусетсе кончаются ничем. Мало того: озираясь на свой дом, Кайли испытывает и вовсе непонятное чувство. Будто, неведомо как и почему, дом этот потерян для нее и озирается она лишь на воспоминание, на место, где жила однажды и которое никогда не забудет, но куда возврата для нее больше нет.

Кайли спотыкается о выбоину в тротуаре, и Гидеон машинально поддерживает ее, чтобы не упала.

— Ты как, нормально? — спрашивает он.

Кайли думает о своей матери, которая занята сейчас стряпней на кухне, — черные волосы подвязаны так, что и не скажешь, какие они густые и красивые. Думает о тех ночах, когда лежала с температурой, а мать сидела рядом в темноте, готовая дать ей попить водички, приложить ко лбу прохладную ладонь. Вспоминает, сколько раз запиралась в ванной комнате, страдая, что выросла такой долговязой, и мать терпеливо уговаривала ее из-за закрытой двери, не позволяя себе никаких упреков за глупое и несерьезное поведение. А главное, вспоминает тот день, когда Антонию в парке толкнули на землю и белые лебеди, потревоженные возней на берегу, расправили крылья и полетели прямо на Кайли. Ей запомнилось, с каким выражением лица Салли бежала по траве, размахивая руками и крича с такой яростью, что лебеди не осмелились подступиться ближе. Они поднялись и пролетели над прудом, так низко, что от их крыльев по воде шла рябь, и после уже не возвращались — ни разу, никогда.

Если Кайли теперь пойдет дальше по затененной деревьями улице, того, что было до сих пор, больше не будет. Чутье подсказывает ей это безошибочно. Она шагнет через выбоину в асфальте навстречу своему будущему, откуда нет дороги назад. Чистое небо над головой выцвело от зноя. Народ в основном попрятался по домам, включив на полную мощность кондиционер или вентилятор. Кайли знает, какая жарища сейчас на кухне, где ее мать готовит праздничный обед в честь отъезда. Овощную запеканку, салат из стручковой фасоли с миндалем и на десерт — сладкую ватрушку с вишнями; всё — домашнего приготовления. Антония пригласила на прощальную трапезу сердечного дружка Скотта, поскольку им предстоит разлука на целую неделю; Бен Фрай тоже будет, а Кайли, вполне возможно, позовет и Гидеона. Мысли об этом навевают на Кайли грусть — не картина обеда, а образ матери, стоящей у плиты. Читая кулинарный рецепт, ее мама всегда морщит губы; перечитывает дважды вслух, чтобы ничего не упустить. Чем грустнее становится Кайли, тем более крепнет в ней уверенность, что нельзя поворачивать назад. Она все лето ждала, когда придет к ней это ощущение, и больше не будет ждать ни секунды, кого бы ей ни пришлось при этом оставить позади.

— Айда наперегонки! — бросает Кайли и срывается с места; когда Гидеон, опомнясь, устремляется вдогонку, она уже добегает до конца квартала. Кайли исключительно быстронога, всегда этим отличалась, а сейчас и вовсе такое впечатление, будто она летит, не касаясь земли. Гидеон, поспевая следом, сомневается, что сможет ее догнать, но, разумеется, догонит, хотя бы потому, что на дальнем конце спортплощадки, в густой тени раскидистых кленов, Кайли повалится на траву.

Для Кайли эти деревья — обычная и знакомая часть пейзажа, но тот, кто привык к пустыне, к свободному обзору на много миль, поверх гигантских цереусов, сквозь лиловатые сумерки, — тот может с легкостью принять эти клены за мираж, встающий в знойном мареве над зеленым полем из жирной, черной земли. Город Тусон, штат Аризона, славится грозами, если верить старожилам, как ни один город на свете; если ты вырос на краю пустыни, то можешь по местонахождению молний без труда определить, с какой скоростью приближается гроза, сколько у тебя времени, чтобы свистнуть домой собаку, проверить, заперта ли в стойле лошадь, и самому успеть под надежный кров с хорошим громоотводом.

Молния, как и любовь, неподвластна логике. Никто не застрахован от несчастного случая — так всегда было, и так будет. Гэри Халлету лично знакомы два человека, которых ударило молнией, но не насмерть, и потому он слышал историю об этом из первых уст — об этих двух и думает он, ведя машину в час пик по скоростной лонг-айлендской автостраде и после, колеся в поисках правильной дороги по лабиринту пригородных улиц, когда, свернув с Развилки не в том месте, проезжает мимо спортплощадки. С одним из двух пострадавших Гэри учился вместе в школе; случилось это с парнем в семнадцать лет и поломало ему всю жизнь. Он тогда выглянул наружу из дома и очнулся уже лежа навзничь на дорожке, уставясь прямо в густо-синее небо. Шаровая молния прошила его насквозь, оставив с руками, обугленными, как бифштексы на вертеле. В ушах стоял лязг и стук, словно кто-то болтал рядом связкой ключей или выбивал дробь на барабане, — он лишь спустя немного сообразил, что это так сильно трясет его самого, а стучат его кости, ударяясь об асфальт.

Кончил школу этот молодой человек в тот же год, что и Гэри, но только благодаря тому, что учителя из сострадания сделали ему послабление на экзаменах. До этого происшествия он классно играл в бейсбол и надеялся попасть в команду малой лиги, но теперь, с никудышными нервами, это для него исключалось. Он был не способен выйти играть на бейсбольное поле. Слишком открытое пространство. Слишком велик риск, что он окажется для молнии самым высоким ориентиром, если ей вздумается ударить еще раз. На этом все для него и завершилось — он кончил тем, что устроился на работу в кинотеатр: продавал билеты, выметал после сеанса воздушную кукурузу из зала и отвечал отказом, если посетителю вздумается потребовать деньги назад, потому что не понравилась картина.

Второй пострадавший пережил еще большее потрясение; от удара молнии все полностью переменилось в его судьбе. Его сбило с ног, подняло в воздух, закружило и опустило вновь на землю совсем другим человеком. Этот второй, по прозвищу Санни, то есть «сынок», приходился Гэри родным дедом, и о том, как был «ужален белой змеей», выражаясь его словами, рассказывал потом каждый божий день, покуда не скончался два года назад в возрасте девяноста трех лет. Однажды, задолго до того, как у него поселился Гэри, Санни сидел во дворе под тополями в таком серьезном подпитии, что и не заметил, как налетела гроза. Находиться в подпитии было для него в ту пору естественным состоянием. Он затруднился бы припомнить, что значит быть трезвым, и уже на одном этом основании делал вывод, что разумнее всего будет и дальше избегать трезвости — хотя бы пока его не положат в гроб. Тогда, возможно, он согласится подумать о воздержании, но только лежа на такой глубине под землей, откуда уже не выберешься на поверхность с целью направить свои стопы в ближайшую винную лавку.

— Сижу это я тихо-мирно, — рассказывал он Гэри, — никому не мешаю, и вдруг небо как обвалится на меня, да как вдарит!

Его «вдарило», закинуло в облака, и в какое-то мгновение было похоже, что ему никогда уже не вернуться на землю. Его садануло током такого напряжения, что вся одежда на нем сгорела дотла, и не хвати ему присутствия духа бултыхнуться в зеленый от тины прудик, где он держал пару любимых уток, он бы и сам сгорел заживо. Брови у него после этого так и не отросли, и надобность бриться отпала начисто, зато с этого дня он больше в рот не брал спиртного. Хотя бы стаканчик виски пропустил! Хотя бы выцедил полкружечки ледяного пива! Нет, Санни Халлет упрямо придерживался одного лишь кофе, черного, крепкого, в количестве не меньше двух кофейников в день, и потому, когда родители Гэри не могли больше заботиться о сыне, оказался готов, согласен и способен забрать мальчика к себе.

Родители Гэри были полны благих намерений, но были также молоды, опрометчивы и не чужды возлияний; оба сами приблизили свою безвременную кончину. Мать Гэри год как схоронили, когда пришло известие о смерти его отца, и в тот же самый день Санни пришел в здание окружного суда и заявил секретарю, что его сын и невестка покончили с собой — что более или менее соответствовало действительности, если рассматривать смерть от пьянства как вид самоубийства, — и он желает стать официальным опекуном своего внука.

Сейчас, колеся по пригородным улицам, Гэри думает, что деду, пожалуй, не слишком понравилось бы в этом районе штата Нью-Йорк. Молния здесь могла бы застигнуть тебя вполне свободно. Вокруг слишком много домов, им нет конца, они загораживают то, что обязательно нужно видеть, а это, по мнению Санни — которое Гэри полностью разделяет, — разумеется, небо.

В настоящее время Гэри ведет предварительное расследование по делу, возбужденному прокуратурой штата Аризона, где он восьмой год работает следователем. До этого в его биографии присутствуют примеры ошибочного выбора. Он вырос долговязым и тощим, что открывало для него возможность задуматься о баскетболе, однако, при наличии достаточного упорства, он был лишен той грубой пробивной силы, без которой в профессиональном спорте нечего делать. В конце концов он вновь вернулся в колледж, подумывал о юридическом факультете, однако, представив себе годы учебных занятий в закрытом помещении, решил, что овчинка выделки не стоит. В итоге он занимается тем, что дается ему лучше всего, — докапывается до сути. Среди товарищей по работе его выделяет одна особенность — он любит убийства. Так любит, что друзья наградили его в шутку прозвищем «Гриф-индейка», в честь стервятника, выслеживающего добычу нюхом. Гэри не обижается, когда его дразнят, не злится, что многие на все находят простой ответ и убеждены, что точно знают, отчего ему так интересны убийства. Они, эти многие, видят здесь прямую связь с историей его семьи — мать умерла из-за того, что отказала печень; отец, скорее всего, умер бы по той же причине, если бы его раньше не убили где-то в штате Нью-Мексико. Убийцу так и не нашли, да, откровенно говоря, и не особо-то искали. Однако, что бы там ни полагали друзья, Гэри движим вовсе не обстоятельствами, связанными с его прошлым. Ему интересно добираться до первопричин; фактор, определяющий поведение человека, бывает дьявольски неуловим, и все же, если искать без дураков, какой-нибудь мотив да отыщется. Не то слово, сказанное к тому же не ко времени; оружие, которое попало не в те руки; совсем не та женщина, которая зато умеет целовать вас так, как надо. Деньги, любовь, злоба — вот мотивы, которыми объясняется почти все. Установить истину — или же, на худой конец, одну из ее версий — обыкновенно удается, нужно только не скупиться на расспросы, нужно закрыть глаза и представить себе, каким образом все могло произойти, как действовал бы ты сам, если б дошел до последней черты, когда нет больше никаких сил и тебе уже все равно.

В том деле, над которым он работает сейчас, мотив очевиден: деньги. Троих ребят, университетских студентов, нет в живых из-за того, что кому-то сильно хотелось заработать, и этот кто-то, ни минуты не задумываясь о последствиях, сбывал им вонючий дурман и семена косогорника. Молодежь будет покупать любую дрянь, в особенности молодежь с Восточного побережья, которой с малых лет не вбивали в голову, что надо остерегаться того, что произрастает в пустыне. Одно-единственное семечко косогорника — и ты ловишь кайф, вроде как ЛСД, только растет задаром. Правда, второе семечко может отправить тебя на тот свет. Если с этой задачей уже не справилось успешно первое, как в случае одного из этих трех ребят, студента-историка из Филадельфии, девятнадцати лет от роду. Гэри прибыл на место происшествия сразу же, по вызову своего друга из отдела убийств, Джека Карилло, и застал студента-историка распростертым на полу в комнате студенческого общежития. Паренек перед смертью бился в страшных судорогах, вся левая половина лица у него была один сплошной кровоподтек, и Гэри дал понять, что, если парня к приезду его родителей приведут в божеский вид, никто не расценит это как попытку уничтожить улики.

В ходе расследования Гэри знакомился с досье, собранным на некоего Джеймса Хокинса, который двадцать лет занимался в Тусоне сбытом наркотиков. Гэри сейчас тридцать два, и кое-что об этом Хокинсе, который старше его, он смутно помнит. Доучившись до третьей ступени, Хокинс бросил школу, болтался некоторое время по разным штатам, сперва — по Оклахоме, затем — Теннесси, везде попадая в нехорошие истории, после чего возвратился в родной город и угодил за решетку по обвинению в оскорблении действием, к чему, наряду со сбытом наркотиков, питал, судя по всему, особую склонность. Если наглым враньем выкрутиться из неприятного положения не удавалось, Хокинс, как говорили, имел обыкновение метить противнику прямо в физиономию, пуская в ход свое массивное серебряное кольцо, которым мог подбить ему глаз, а мог и выбить. Он вел себя так, словно никакой управы на него не существует, но теперь, похоже, преступным художествам господина Хокинса настал конец. Сосед студента-историка опознал его без колебаний — от ботинок из змеиной кожи до серебряного перстня с изображением кактуса, гремучей змеи и ковбоя, каким он, вероятно, представлялся самому себе — и не один лишь сосед уверенно выбрал его фотографию. Семь других студентов, которые, по счастью, воздержались от употребления лженаркотиков, купленных у этой темной личности, опознали его тоже — так что все бы ничего, только нигде этого Хокинса было не найти. Не найти и его сожительницу, хорошенькую, если верить слухам, дамочку, которая, кажется, перебывала в должности старшей официантки в каждом мало-мальски приличном ресторане города. Проверили все бары, в которые имел обыкновение захаживать Хокинс, допросили всех, кто называл себя его приятелем — общим числом три, — но с последних дней июня, когда студентов распускают на летние каникулы, никто его не видел.

Гэри, стараясь составить себе как можно более полный портрет Хокинса, все глубже вникал в подробности его жизни. Он зачастил в бар «Пегий пони», где чаще всего предпочитал напиваться Хокинс, сидел во внешнем дворике последнего дома, где квартировал Хокинс, чем и объяснялось то обстоятельство, что он там оказался, когда пришло письмо. Сидел в металлическом садовом креслице, водрузив длинные ноги на белое металлическое ограждение, которым был обнесен дворик, как вдруг подошел почтальон, бросил ему на колени письмо и потребовал оплатить доставку, так как марка с конверта где-то по дороге отвалилась.

Письмо было измято, порвано в одном углу, конверт расклеился — если б не это, Гэри просто отнес бы его на работу. Однако незаклеенное письмо — слишком большое искушение даже для такого человека, как Гэри, который выстоял в своей жизни против многих искушений. Друзья по опыту знают, что лучше не предлагать ему выпить пива и не расспрашивать о женщине, на которой он был недолгое время женат сразу по окончании школы. Они мирятся с этим, потому что дружба с ним того стоит. Они знают, что Гэри никогда не обманет, не подведет — так уж он устроен, таким воспитал его дед. Но это письмо — особый случай; здесь был соблазн, и он ему поддался — и, положа руку на сердце, не жалеет о том по сей день.

Летом в Тусоне жара, с которой шутки плохи, — за сорок градусов зашкаливало в тени, когда Гэри сидел во дворике дома, который снимал Хокинс, и читал письмо, адресованное Джиллиан Оуэнc. Креозотовый куст за оградой был, казалось, готов взорваться от перегрева, но Гэри все сидел и читал письмо, которое Салли написала своей сестре, а когда кончил, перечитал его снова. Ближе к вечеру зной наконец начал спадать, и Гэри снял шляпу и спустил ноги с металлического ограждения. Он принадлежит к числу тех, кто согласен рисковать, но кому хватит мужества отступиться, если нет никаких шансов на успех. Он знает, когда продолжать добиваться своего, а когда отказаться от дальнейших попыток, однако такого, как сейчас, с ним до сих пор не бывало. Сидя в лиловых сумерках там, во дворике, он бесповоротно переступил ту грань, когда еще взвешивают за и против.

До того как умер Санни, Гэри всегда жил одним домом с дедом, не считая короткого времени, когда был женат, и первых восьми лет своей жизни, проведенных с родителями, о чем он волевым усилием запрещает себе вспоминать. Зато он хорошо помнит все о своем деде. Он знал, в котором часу Санни встанет утром с постели и когда вечером ляжет спать и что он будет есть на завтрак, который по будням неизменно состоял из пшеничной соломки с молоком, а по воскресным дням — из оладий, намазанных патокой и джемом. Гэри близко сходится с людьми, и в городе у него полно друзей, но у него такое чувство, что никогда и никого не знал он лучше, чем женщину, которая писала это письмо. Как если бы кто-то сквозь оконце в макушке поддел на крючок часть его души. Он был так поглощен словами, написанными ею, что любой прохожий мог бы одним пальчиком столкнуть его с кресла. На спинку кресла мог бы сесть стервятник, гриф-индейка, заклекотать ему прямо в ухо, и Гэри не услышал бы ни звука.

Затем он пошел домой и сложил чемодан. Позвонил в прокуратуру своему закадычному приятелю Арно, сообщить, что напал на след сожительницы Хокинса и едет ее искать — что, разумеется, было правдой лишь отчасти. Не о сожительнице Хокинса думал он, когда просил двенадцатилетнего соседа каждое утро заходить к нему кормить и поить собак, и после, когда отводил лошадей на ранчо к Митчеллам, где их будут держать бок о бок с арабскими красавцами, не им чета, у которых они, бог даст, наберутся немного ума-разума.

Вечером Гэри был в аэропорту. Успел на семичасовой рейс в Чикаго и ночь провел, поджав свои длинные ноги, на скамейке в чикагском аэропорту О'Хэр, где ему предстояла пересадка. Письмо от Салли он перечитал еще дважды в самолете и третий раз — во время ланча, за яичницей с колбасой в элмхерстской закусочной в районе Квинс. Даже когда он кладет письмо назад в конверт и засовывает поглубже в карман пиджака, оно возвращается к нему вновь. Целые фразы, написанные Салли, складываются у него в голове, наполняя его почему-то необъяснимым ощущением лада с самим собой — не из-за того, что сделано в прошлом, а в предвидении того, на что, возможно, он идет сейчас.

У бензоколонки на Развилке Гэри спрашивает, как ему ехать дальше, и покупает банку холодной кока-колы. Сворачивает не туда, проезжая мимо спортплощадки, но потом все-таки выезжает к нужному дому. Когда он смотрит, куда поставить взятую напрокат машину, Салли находится на кухне. Помешивает томатный соус в кастрюльке, стоящей на задней конфорке, пока Гэри, сделав полукруг, ставит «хонду» на подъездной аллее, внимательно оглядывает «Олдсмобиль», стоящий перед домом, и сверяет аризонский номер с тем, который значится у него в бумагах. Когда он стучится в дверь, Салли откидывает на дуршлаг горячую вермишель.

— Одну минуту, — отзывается Салли своим деловым, строгим голосом, и звук его ударяет Гэри в голову, словно хмель.

Отсюда можно и не выйти невредимым, это ясно. Здесь может завариться такое, что потом не расхлебаешь.

Салли распахивает перед ним дверь, и Гэри, глядя ей в глаза, видит в них себя вверх ногами. Он погружается в лучистый омут серого цвета и тонет, идет ко дну и ничего не может поделать. Дед как-то рассказывал, что таким манером ловят тебя на удочку ведьмы — знают, как свойственна мужчинам любовь к самим себе и как далеко они позволят себя завлечь ради удовольствия созерцать свое отображение. Если судьба сведет тебя лицом к лицу с такой женщиной, наставлял его дед, — поворачивайся и удирай и не осуждай себя за трусость. А кинется вдогонку — тем более если она при оружии и кличет тебя истошным голосом, — хватай ее за горло и тряси что есть силы. Однако у Гэри, понятно, нет ни малейшего намерения так поступать. Он намерен тонуть, и чем дольше, тем лучше. Волосы у Салли выбились из-под резинового колечка, которым были схвачены. На ней шорты, заимствованные у Кайли, и черная майка-безрукавка из гардероба Антонии; пахнет от нее луком и томатным соусом. Она озабочена и не в духе, как бывает каждое лето, когда нужно собираться в дорогу перед поездкой к тетушкам. Бесспорно, красива — по крайней мере, на взгляд Гэри Халлета — и в точности такая, какой ему представлялась по письму, но только лучше и ближе — рукой подать. У Гэри от одного ее вида спирает дыхание. В голову лезут мысли о том, чем можно было бы заняться с нею, окажись они наедине за закрытой дверью. Он должен следить за собой, иначе может забыть, для чего вообще сюда явился. Может наделать серьезных ошибок.

— Да, вы ко мне?

Мужчина, стоящий у нее на пороге в покрытых пылью ковбойских сапогах, долговяз и тощ, как живое воронье пугало. Лица не разглядеть, не задрав голову. Когда она видит, какими глазами он смотрит на нее, она пятится назад.

— Что вы хотите? — говорит Салли.

— Я из прокуратуры. Аризонской. Прямо с самолета. С пересадкой в Чикаго.

Гэри знает, что это звучит дико, но, вероятно, так будет звучать все, что ни скажи он в эту минуту.

Гэри Халлету нелегко приходилось в жизни, и по его лицу это видно. Оно прорезано глубокими морщинами, какие рано иметь в его годы, на нем крупными буквами написано одиночество, это заметно с первого взгляда. Он не из тех, кто таится и скрытничает; вот и сейчас он не скрывает своего интереса к Салли. Салли просто не верится, как это можно позволить себе вот так, в открытую, пялиться? Иметь нахальство так уставиться на нее с ее же собственного порога?

— Вы, очевидно, ошиблись адресом, — говорит она.

И сама слышит нотки замешательства в своем голосе. Это все оттого, что у него так потемнели глаза. Что он как будто видит ее насквозь.

— Вчера пришло ваше письмо, — говорит Гэри, словно это ему она писала, а не своей сестре, у которой, судя по тем советам, которые давала ей Салли, нет никакого царя в голове, а если и есть, то она с ним не считается.

— О чем вы, не понимаю, — говорит Салли. — Я никакого письма вам не писала. Я даже не знаю, кто вы такой!

— Гэри Халлет, — представляется ей Гэри.

Он лезет в карман за ее письмом, как ему ни жалко с ним расставаться. Если б судебные эксперты обследовали письмо на предмет отпечатков пальцев, то обнаружили бы, что все оно захватано его руками, — он уж не помнит, сколько раз разворачивал его и складывал снова.

— Это письмо я отправила сестре сто лет назад. — Салли глядит на письмо и переводит взгляд на незнакомца. Ее охватывает предчувствие, что надвигается нечто, с чем ей не справиться. — А вы его открыли!

— Оно уже было распечатано. Должно быть, затерялось где-то на почте.

Покуда Салли решает, врет он или говорит правду, сердце в груди у Гэри трепыхается, словно рыба на песке. Он слышал, что с другими так бывает. Живет человек, занимается своим делом, как вдруг — бабах, и кончено. Сражен любовью наповал, и ему уже не выпрямиться больше во весь рост.

Гэри крутит головой, но в ней от этого ничего не проясняется. От этого только двоится в глазах. На мгновение он видит сразу двух Салли, и ему жалко вдвойне, что он присутствует здесь в официальном качестве. Он заставляет себя вспомнить о мальчишке-студентике. О кровоподтеках по всему его лицу, о том, как он, корчась в судорогах, бился, должно быть, головой о металлический каркас кровати, о деревянные половицы. Одно Гэри знает совершенно точно: никогда такие, как Джимми Хокинс, не ведут игру на равных.

— А где находится в настоящее время ваша сестра, не знаете?

— Сестра? — Салли прищуривается: так, может быть, это просто очередное разбитое сердце явилось молить Джиллиан о пощаде? Хм, а по виду не скажешь, что он тоже из тех балбесов. Не похож на тот тип, который по вкусу ее сестрице. - Вы, значит, разыскиваете Джиллиан?

— Я сказал уже, что работаю в прокуратуре. В данное время провожу расследование, которое затрагивает одного знакомого вашей сестры.

У Салли холодеют пальцы рук и ног, и это — как сигнал, который предвещает панику.

— Так вы откуда, простите?

— Я-то вообще из Бисби, — говорит Гэри, — но уже почти двадцать пять лет живу в Тусоне.

Да, это паника, у Салли больше нет сомнений; паника ползет вверх по ее спинному хребту, разливается по жилам, подбирается к жизненно важным органам.

— Я, можно сказать, вырос в Тусоне, — продолжает Гэри. — И вероятно, заслужил упрек в необъективности, так как считаю, что лучше Тусона нет места на земле.

— И что конкретно вы расследуете? — перебивает Салли, пока он не пустился в дальнейшие восхваления любезной его сердцу Аризоны.

— Мы, честно говоря, разыскиваем одного подозреваемого. — Гэри воротит от того, что он вынужден сейчас делать. На этот раз процесс расследования убийства не доставляет ему ни малейшей радости. — Сожалею, но я обязан вам сообщить, что это его машина стоит у вас перед домом.

Вся кровь у Салли разом отливает от лица, оставляя ее без сил. Она прислоняется к дверному косяку и пытается сделать глубокий вдох. Перед глазами у нее пляшут мухи, алые, точно раскаленные угольки. Никак ей не отвязаться от этого проклятого Джимми! Он возвращается снова и снова, стараясь во что бы то ни стало разрушить чужую жизнь.

Гэри Халлет наклоняется к ней с высоты своего роста.

— Что, вам нехорошо? спрашивает он, хотя и знает, что Салли, судя по письму, не тот человек, чтобы с ходу взять и выложить кому-то все напрямик. В конце концов, ей понадобилось без малого восемнадцать лет, чтобы высказать своей сестре, что она о ней думает.

— Я лучше сяду, — говорит Салли деловито — и не подумаешь, что она на волосок от обморока.

Гэри идет за ней на кухню, смотрит, как она выпивает стакан холодной воды из-под крана. Он так высок ростом, что должен нагнуть голову, входя в дверь, а когда садится — вытянуть ноги, иначе его колени не умещаются под столом. Дед всегда предупреждал, что он вырастет таким, от кого нет покоя ни себе, ни людям, — и не ошибся.

— Я не хотел вас расстраивать, — говорит он Салли.

— А вы меня и не расстроили. — Салли обмахивается ладошкой, но это не приносит облегчения. Слава богу, что хоть девочек нету дома, хоть за это одно спасибо. Если и девочки окажутся втянуты в эту историю, она этого Джиллиан не простит, — да и себе тоже. И как они могли подумать, что им такое сойдет с рук? Какие дуры, идиотки, какие безнадежные тупицы! - Нисколько не расстроили.

Ей стоит неимоверных усилий собраться с духом и посмотреть на Гэри. И тотчас, встретив его взгляд, она опускает глаза. Надо соблюдать крайнюю осторожность, встречаясь взглядом с таким человеком. Салли отпивает еще немного воды, снова обмахивает рукой лицо. В подобных обстоятельствах самое лучшее — не показывать виду. Это Салли усвоила с детства. Держись как ни в чем не бывало. Не выдавай, что творится у тебя внутри.

— Кофейку не хотите? — говорит она. — У меня еще остался горячий.

— Отчего же, — говорит Гэри. — С удовольствием.

Ему, собственно, нужно поговорить с ее сестрой, но это не к спеху. Возможно, сестра, решив уехать, просто воспользовалась машиной Хокинса, но точно также может быть, что ей известно, где находится он сам. В любом случае Гэри с этим торопиться некуда.

— Вы сказали, что ищете кого-то из знакомых Джиллиан? — говорит Салли. — Я правильно поняла?

У нее милая манера говорить — новоанглийский выговор, так и не утраченный с детства, и привычка морщить губы после каждого слова, будто пробуя на и вкус последний слог.

— Джеймса Хокинса. — Гэри кивает головой.

— М-хм, — задумчиво произносит Салли, боясь прибавить хоть что-либо еще, так как иначе она сорвется на крик, кляня и этого Джимми, и сестру, и каждого, кто жил когда-либо в штате Аризона или хотя бы ступал туда ногой.

Она подает ему кофе и садится, напряженно соображая, как им выпутаться из этого положения. Белье в дорогу у нее постирано и сложено, машина заправлена горючим, проверено, есть ли масло в моторе. Необходимо как-то оградить детей, придумать возможно более правдоподобное объяснение. Вроде того, что «Олдсмобиль» куплен на распродаже, или был найден брошенным на стоянке для отдыха, или же просто кто-то ночью поставил эту машину возле ее дома.

Салли поднимает голову, готовясь пуститься сочинять, и видит, что мужчина, сидящий у нее за столом, плачет. Гэри из-за своего роста обречен выглядеть неловким в разнообразных жизненных ситуациях, но плачет он не без изящества. Дает естественный выход своим чувствам, вот и все.

— Что с вами? — спрашивает Салли. — Что случилось?

Гэри качает головой; ему всегда нужно время, чтобы вновь обрести дар речи. Дед говорил ему, что, если сдерживать слезы, они накапливаются, поднимаясь все выше, пока в один прекрасный день под их напором твою голову не разнесет на части, и останешься ты всего-навсего с одним лишь обрубком шеи. Гэри случалось плакать чаще, чем большинству других мужчин. Он мог прослезиться на родео или в суде, дать волю слезам, увидев на обочине шоссе ястреба, подстреленного влёт, и только после этого достать из багажника лопату и закопать мертвую птицу. Ему не стыдно, что он расплакался, сидя на незнакомой кухне в присутствии ее хозяйки, — он много раз видел, как у деда подозрительно блестят глаза при виде красивого коня или темноволосой женщины. Гэри утирает слезы широкой ладонью.

— Это я из-за кофе, — объясняет он.

— Что, неужели такой скверный?

Салли отпивает глоток. Обыкновенный, нормальный кофе — сварен, как всегда, никто от него пока не умер.

— Да нет, кофе отличный! — говорит Гэри. Глаза у него темнее воронова крыла. Их взгляд держит тебя, не отпуская, и хочется, чтобы это длилось еще и еще. — Со мной вообще такое бывает из-за кофе. Дед вспоминается, он умер два года назад. Вот кто без кофе жить не мог! Утром еще глаза не протрет, а уже выпьет чашки три.

С Салли действительно творится неладное. Что-то теснит ей горло, давит грудь и живот. Вот так, наверное, и начинается сердечный приступ — кровь стучит в висках, в голове туман; еще немного — и она, чего доброго, хлопнется на пол!

— Вы не простите меня на минутку? — говорит Салли. — Я сейчас.

Она бежит наверх, в комнату Кайли, и включает свет. Джиллиан возвратилась от Бена — где от половины ее пожитков в стенных шкафах уже нет больше места — почти что на рассвете. Сегодня у нее выходной, и она рассчитывала сперва отоспаться, а после съездить купить себе туфли и завернуть в библиотеку за книжкой о строении клетки. Но кто-то поднимает штору, и в комнату широкими желтыми полосами врывается солнце. Джиллиан недовольно ворочается - может быть, если затаиться под одеялом, ничего этого не будет...

— Просыпайся! — говорит Салли и встряхивает ее с силой. — К нам приехали искать Джимми.

Джиллиан садится таким резким движением, что стукается головой о столбик кровати.

— Такой весь в наколках, да? — спрашивает она, имея в виду последнего из тех, у кого Джимми слишком много брал взаймы, — некоего Алекса Девайна, единственную в своем роде человеческую особь, способную, по компетентным отзывам, существовать при полном отсутствии такого органа, как сердце.

— Если бы! — говорит Салли. Сестры обмениваются взглядами.

— О боже! — Джиллиан понижает голос до шепота. — Так, значит, полиция, да? Боже ты мой!

Она тянется за ближайшим ворохом одежды на полу.

— Это следователь из прокуратуры. К нему попало мое последнее письмо к тебе, и таким образом он тебя выследил.

— Вот к чему приводит эта привычка писать письма! — Джиллиан уже встала и натягивает на себя джинсы, готовясь накинуть сверху мягкую бежевую блузку. — Хочешь пообщаться? Звони по телефону, черт возьми!

— Я дала ему кофе, — говорит Салли. — Он сейчас на кухне.

— Какая разница, где он сейчас? - Джиллиан глядит на сестру. Иногда Салли туго соображает. Похоже, до нее просто не доходит, что это значит — закопать у себя на заднем дворе чей-то труп. — Главное - что мы ему скажем?

Салли хватается за сердце и бледнеет.

— По-моему, у меня сердечный приступ, — объявляет она.

— Ну, замечательно! Только этого нам не хватало! — Джиллиан сует ноги в шлепанцы и окидывает сестру испытующим взглядом. Салли, пока у нее температура не подскочит до сорока, не пожалуется, что неважно себя чувствует. Она может всю ночь поминутно бегать в уборную, сраженная желудочным вирусом, а наутро чуть свет хлопотать как ни в чем не бывало на кухне, нарезая фруктовый салат или замешивая черничные вафли.

— У тебя приступ паники, - выносит заключение Джиллиан. — Не поддавайся! Мы должны убедить этого чертова следователя, что ничего не знаем.

Джиллиан проводит по волосам расческой и направляется к двери. С порога оглядывается, почувствовав, что Салли не идет за нею.

— Ну? — говорит Джиллиан.

— Тут такое дело, — говорит Салли. — По-моему, я не смогу ему врать.

Джиллиан подходит вплотную к сестре:

— Нет, сможешь.

— Не знаю. Возможно, не получится — сидеть и лгать ему в глаза. У него такой взгляд...

— Послушай. — Голос у Джиллиан звенящий, тонкий. — Либо ты врешь, либо нас сажают в тюрьму, поэтому, думаю, ты сможешь. Не гляди на него, когда он будет к тебе обращаться. — Джиллиан берет сестру за руки. — Задаст человек пару вопросов, вернется к себе в Аризону, и всем будет хорошо.

— Это верно, — говорит Салли.

— Запомни. Не гляди на него.

— Ладно, — кивает головой Салли.

Пожалуй, это она сумеет — во всяком случае, попробует.

— Ты просто делай, как я, - говорит ей Джиллиан.

Сестры клятвенно обещают друг другу, что в этом случае будут выступать единым фронтом, железно и до последней точки. Будут излагать Гэри Халлету сухие факты, следя за тем, чтобы не сказать лишнего, но и не отмалчиваться. К тому моменту, как они оговаривают последние детали и спускаются вниз, Гэри успевает допить третью чашку кофе и выучить наизусть все предметы на кухонных полках. Услышав женские шаги на лестнице, он отирает тыльной стороной ладони глаза и отставляет кофейную чашку.

— Ну, здрасьте, — говорит Джиллиан.

Что-что, а это она умеет. Когда Гэри поднимается ей навстречу, она протягивает ему руку, как при обычной встрече с новым знакомым. Но, рассмотрев его поближе, ощутив силу его рукопожатия, чувствует некоторое беспокойство. Этого будет не так-то легко провести. Он многое повидал и много слышал историй — и он неглуп. Это легко определить уже по внешнему виду. Возможно, слишком неглуп.

— Мне сказали, вы хотите поговорить со мной о Джимми, — говорит Джиллиан.

Сердце у нее готово выпрыгнуть из груди.

— Боюсь, что да.

Гэри достаточно беглого взгляда, чтобы составить мнение о Джиллиан - по татуировке у нее на запястье, по тому, как она отступает на шаг, словно уклоняясь от удара, когда он к ней обращается. — Вы с ним виделись в последнее время?

— Я сбежала в июне. Села в его машину и укатила - с тех пор у меня о нем нет известий.

Гэри кивает головой и помечает что-то в своих бумагах, но эти пометки - просто каракули, бессмысленный набор слов. Туалетное мыло, пишет он наверху страницы. Штат Мичиган. Яблочный пирог. Дважды два — четыре. Милая. Он строчит первое, что взбредет на ум, делая вид, будто поглощен исполнением официальной процедуры. Лишая тем самым Салли и ее сестру возможности заглянуть ему в глаза и догадаться, что он не верит Джиллиан. Никогда не отважилась бы она удрать, прихватив с собой машину своего дружка, — к тому же и Хокинс не таков, чтобы вот так, легко и просто, отдать свое. Да ни в жизнь! Он и до границы штата не дал бы ей доехать.

— И пожалуй, разумно поступили, — говорит Гэри.

Ему не раз случалось пользоваться таким приемом — прикрываться словами, не позволяя сомнению просочиться наружу. Он достает из кармана пиджака список приводов и судимостей Хокинса и разворачивает его на столе перед Джиллиан.

Джиллиан садится и читает.

— Мама родная! — вырывается у нее.

Первый привод за торговлю наркотиками помечен столь давней датой, что Джимми могло быть тогда никак не больше пятнадцати. Джиллиан ведет пальцем по списку, которому нет конца; с каждым годом проступки становятся все более вопиющими, перерастают в уголовные преступления. Похоже, когда Джимми в последний раз задержали за физическое насилие при отягчающих обстоятельствах, они уже жили вместе, а он не потрудился даже заикнуться об этом. Сказал, если память ее не подводит, что в тот день, когда, оказывается, был суд, он будто бы ездил в Феникс помочь дальней родственнице с перевозкой мебели.

Где были столько лет ее глаза? Невероятно! Вот Бена Фрая она за два часа узнала лучше, чем Джимми — за четыре года. Джимми ей представлялся загадочной фигурой, окруженной ореолом таинственности. Теперь, когда вскрылись факты, ясно, что он был мошенник и вор, а она целую вечность сидела и хлопала ушами, принимая обман за чистую монету.

— Я понятия не имела! — говорит Джиллиан. — Клянусь вам! Я никогда не спрашивала, куда он идет и чем занимается. — Что-то жжет ей глаза; она смаргивает, но это не помогает. — Что, разумеется, не служит мне оправданием.

— Нельзя винить себя, что любишь того, а не другого, — говорит Гэри. — Вам незачем оправдываться.

С этим следователем нужно и впрямь держать ухо востро. Он выдает такие наблюдения, что оторопь берет. Как, например, эта его мысль, что любовь не требует оправданий. — Джиллиан и не задумывалась до сих пор, что, может статься, не в ней причина всех несчастий. Она бросает взгляд на Салли, чтобы увидеть, какова ее реакция, но Салли с каким-то странным выражением лица не отрываясь глядит на Гэри. От этого выражения у Джиллиан становится тревожно на душе, так как оно совершенно несвойственно ее сестре. Салли, которая стоит прислонясь к холодильнику, выглядит незащищенной и уязвимой. Куда девались ее броня, ее стойкость и выдержка, несокрушимая логика, которая всё всегда расставит по местам?

— Причина, по которой я разыскиваю мистера Хокинса, — объясняет Гэри, обращаясь к Джиллиан, — в том, что он сбывал студентам местного университета ядовитое вещество растительного происхождения, что привело в трех случаях к смертельному исходу.

— В трех! — Джиллиан качает головой.

Джимми говорил, что умерли двое. Что он не виноват — мальчишки по дурости не знали меры и к тому же норовили недоплачивать ему то, что с них причиталось. «Сопляки хреновы, — так отзывался он о них. — До университета засиделись в маменькиных сыночках!» Он врал не моргнув глазом о чем угодно, из чистой любви к искусству. Джиллиан тошно вспоминать, как безоговорочно принимала она на веру его слова, становясь во всем на его сторону. Помнится, она подумала тогда, что эти ребята, видимо, сами накликали на себя беду.

— Ужас какой! — отзывается она на сообщение Гэри Халлета о трагедии в стенах университета. — Это чудовищно.

— Несколько свидетелей опознали вашего друга, но сам он исчез.

Джиллиан слушает его вполуха, мысленно возвращаясь к тому, как все это было. В августе пустыня под Тусоном накаляется градусов до пятидесяти. Однажды, вскоре после того, как состоялось их знакомство, они с Джимми в такую жару неделю вообще не выходили из дому — включили кондиционер, а потом пили пиво и ублажали друг друга в постели разнообразными способами, какие горазд был придумывать Джимми и которые сводились в основном к ублажению его самого.

— Давайте не будем называть его моим другом, — говорит она.

— Не будем, — соглашается Гэри. — Только хотелось бы перехватить его, пока он не всучил эту пакость еще кому-нибудь. Хотелось бы, чтобы такое больше не повторилось.

Гэри смотрит на Джиллиан, и под взглядом этих темных глаз трудно отвести в сторону свои или правдоподобно изложить свою домашнюю заготовку. Знала эта самая Джиллиан о смерти трех студентов или нет — но что-то ей определенно известно. Это для Гэри очевидно — хотя бы по тому, с каким упорством она глядит в пол. С каким виноватым выражением — впрочем, оно может объясняться лишь тем, что это к ней возвратился домой Джеймс Хокинс в тот вечер, когда корчился в судорогах студент-историк. Что она поняла в эти минуты, с кем спала, кого называла своим милым.

Гэри ждет, что Джиллиан все же выскажется так или иначе, однако первой не выдерживает молчания Салли. Она крепилась как могла, уговаривала себя не распускать язык, брать пример с Джиллиан, но не выдержала. Неужели лишь потому, что хотела обратить на себя внимание Гэри Халлета? Вернуть себе то ощущение, которое изведала, когда он был занят только ею?

— Такое больше не повторится, — говорит она. Гэри встречается с ней взглядом.

— Это у вас прозвучало достаточно твердо.

Хотя, конечно, из письма он уже знает, как она может быть тверда. Что-то у вас там не так, писала она Джиллиан. Уходи от него! Поселись отдельно, в доме, где ты будешь сама себе хозяйка! Или возвращайся сюда. Все бросай и приезжай!

— Она хочет сказать, что Джимми в Тусоне больше не объявится, — поспешно вмешивается Джиллиан. — Если его разыскивают, поверьте — он это знает. Он глуп, но не до такой степени. Не станет он больше торговать наркотиками в городе, где покупатели у него умирают.

Гэри вынимает визитную карточку и протягивает ее Джиллиан:

— Не хочу вас пугать, но мы здесь имеем дело с опасным субъектом. Позвоните мне в случае, если он попытается с вами связаться, буду признателен.

— Он не попытается, — говорит Салли.

Она положительно не способна держать язык за зубами! Это что-то невозможное! Что с ней происходит? Этот вопрос читается в негодующем взгляде Джиллиан, и его же задает себе сама Салли. Просто у этого следователя такой озабоченный вид, когда он на чем-то сосредоточен! Видно, что он неравнодушный человек.

Человек, которого, когда найдешь наконец-то, ох как не хочется потерять...

— Джимми знает, что между нами все кончено, — объявляет Джиллиан.

Она идет налить себе чашку кофе и незаметно толкает Салли локтем в бок.

— Что с тобой? — шипит она. — Ты можешь помолчать? — Она вновь оборачивается к Гэри. — Я очень ясно дала понять Джимми, что нашим отношениям капут. Вот почему он не станет пробовать со мной связаться. Наша связь — это уже история.

— Машину у вас придется изъять, — говорит Гэри.

— Естественно! — Джиллиан — само великодушие. Минутки через две этого типа, даст бог, здесь не будет. — Какой вопрос!

Гэри встает и приглаживает руками свою темную шевелюру. Теперь ему пора уходить. Он знает это, но ноги его не слушаются. Вот так стоял бы весь день и тонул вновь и вновь, глядя в глаза Салли. Вместо этого он берет свою чашку и несет ее к раковине.

— Ну зачем? Не беспокойтесь, пожалуйста, — проникновенно говорит Джиллиан, изнывая от нетерпения сплавить его как можно скорее.

Салли с улыбкой наблюдает, как бережно он опускает в раковину чашку и ложечку.

— Если вдруг, паче чаяния, случится что-нибудь — я до завтрашнего утра в городе.

— Ничего не случится, — обещает ему Джиллиан. — Уверяю вас.

Гэри вынимает блокнот, в который заносит себе на память всякие мелочи, и раскрывает его.

— Я буду в мотеле «Вам — сюда». — Он поднимает голову и видит только серые глаза Салли. — Мне его рекомендовали в бюро проката машин.

Салли известна эта дыра по ту сторону Развилки, неподалеку от овощной палатки и фирменной закусочной «Куры гриль», которая славится своим превосходным луковым гарниром. Ей дела нет, что он остановился в зачуханном мотеле. Ей все равно, что он завтра уезжает. Она, если уж на то пошло, уезжает тоже. Еще чуть-чуть — и ее с девочками здесь след простынет. Если пораньше встать и не тратить времени на утренний кофе, можно попасть в Массачусетс уже к полудню. Отдергивать после ланча занавески, впуская солнце в сумрачные комнаты тетушек.

— Спасибо за кофе, — говорит Гэри. Взгляд его падает на подоконник, где чахнет полуживой кактус. — У вас тут определенно не лучший экземпляр. Он в плачевном состоянии. Можете мне поверить.

Этой зимой Эд Борелли преподнес на Рождество всем дамам в школьной канцелярии по кактусу. «Поставить на окошко и забыть», — посоветовала коллегам Салли, когда поднялся ропот на тему, кому нужен такой подарок, и сама именно так и поступила, хотя могла время от времени плеснуть ему на блюдечко водицы. Но чем-то этот кактус привлекает внимание Гэри. У него снова озабоченный вид; он возится, пытаясь достать что-то застрявшее между блюдцем и горшком, в который посажен кактус. Он поворачивается к Салли и Джиллиан с таким страдальческим лицом, что первая мысль у Салли — не уколол ли он себе палец.

— А, дьявол, — шепчет Джиллиан.

В руке у Гэри — серебряное кольцо Джимми, вот чем объясняется это страдальческое выражение. Сейчас ему начнут врать, и он это знает. Скажут, что видят этот перстень первый раз в жизни, что купили его в антикварной лавке, что он, должно быть, свалился к ним с неба...

— Красивое кольцо, — говорит Гэри. — Очень необычное.

У Салли и Джиллиан не укладывается в голове, как такое возможно, — они доподлинно знают, что это кольцо было на пальце у Джимми и вместе с ним зарыто на заднем дворе, а между тем — вот оно, в руке у следователя. И смотрит следователь теперь на Салли; он ждет объяснений. Да и как иначе — ведь он читал описание этого кольца в показаниях трех свидетелей и точно помнит: гремучая змея на одной из граней. Змея, свернувшаяся в клубок, — как раз то, что он держит в руке.

Салли вновь чувствует, что у нее вот-вот будет сердечный приступ; в груди что-то мешает дышать, то ли брусок раскаленного железа, то ли осколок стекла, и ничего с этим не поделаешь. Не может она лгать этому человеку, даже если б от этого жизнь зависела — а так оно и есть, — и потому не говорит ни слова.

— Нет, это надо же! — сладко поет Джиллиан в неподдельном изумлении. Это дается ей так легко, что и обдумывать ничего не нужно. — Наверное, с сотворения мира здесь валяется!

— Вот как? — говорит Гэри, продолжая тонуть. Салли по-прежнему молчит, только всей тяжестью опирается на холодильник, словно без поддержки ей не устоять на ногах.

— Дайте-ка посмотрю. — Джиллиан твердым шагом подходит, берет у него перстень и разглядывает его, будто прежде никогда не видела. — Классная вещь! — говорит она, возвращая его назад. — Пожалуй, вы должны оставить его себе. — До чего же удачный ход — она вправе гордиться собой! — Нам всем оно будет слишком велико.

— Ну что ж, замечательно. — У Гэри стучит в висках. Проклятье. Будь оно все трижды проклято. — Большое спасибо.

Он кладет кольцо в карман, думая, как это здорово у нее получается, а ведь сама, поди, отлично знает, где находится сейчас Джеймс Хокинс. Салли — другое дело, она как раз, возможно, ничего не знает; может быть, и перстень-то этот видит впервые. Разве не могла сестра дурачить ее без зазрения совести, выкачивать для Хокинса деньги, продукты, семейные ценности, покуда он посиживает себе у телевизора где-нибудь в полуподвальной бруклинской квартирке, пережидая, пока все не утихнет.

Но Салли не глядит на него, вот в чем беда. Стоит, отвернув свое прекрасное лицо, так как знает что-то. Гэри приходилось наблюдать это тысячу раз. Людям, когда они в чем-то виноваты, кажется, будто вину можно скрыть, не глядя тебе в глаза, иначе ты по глазам прочтешь их позор, проникнешь к ним прямо в душу, и в известном смысле эти люди правы.

— Ну, мы закончили, полагаю, — говорит Гэри. — Если только вам вдруг не вспомнилось что-нибудь, о чем мне следует знать.

Молчание. Джиллиан с усмешкой пожимает плечами. Салли силится глотнуть. Гэри физически ощущает, как у нее пересохло в горле, как бьется жилка у нее под ключицей. Трудно сказать, далеко ли он позволит себе зайти, выгораживая кого-то. Он никогда еще не бывал в подобном положении и чувствует себя в нем не лучшим образом, но факт остается фактом — в этот душный летний день, на незнакомой кухне в штате Нью-Йорк, он стоит и спрашивает себя, мыслимо ли для него будет взять и попросту закрыть глаза. И тут же к нему приходит мысль о том, как дед его, в сорокапятиградусную жару, шагал в здание окружного суда заявить законные права на своего внука. Сам воздух обжигал, как печка, мимозник и чертополох вспыхивали прямо на глазах, но Санни Халлет позаботился захватить с собой прохладной родниковой воды и совсем не усталым входил в здание суда. Если ты убежден в одном, а поступаешь иначе — грош тебе цена, так что уж лучше стисни зубы и стой на своем. Завтра Гэри летит домой и передаст ведение дела верному другу Арно. У него даже нет оснований тешить себя надеждой, что все завершится благополучно, что Хокинс добровольно сдастся властям, что Салли и ее сестру не осудят как сообщниц подозреваемого в убийстве, а он сам начнет писать письма Салли. И тогда, может быть, ей не хватило бы духу выбрасывать его письма, а поневоле пришлось бы читать их и перечитывать, как поневоле пришлось сделать ему, когда к нему в руки попало ее письмо, — и стать незаметно для себя такой же потерянной, как он сейчас, в эти самые минуты.

Но поскольку ничему этому не бывать, Гэри кивает головой и направляется к двери. Он всегда знал, когда надо отступиться, а когда просто сидеть и ждать у дороги того, что так или иначе произойдет. Был случай, когда ему довелось увидеть дикую пуму, так как вместо того, чтобы сразу взяться и сменить лопнувшую шину, он в тот раз решил сперва присесть на бампер своего автофургона и попить водички. Пума, мягко ступая, вышла на асфальт с таким видом, словно и эта дорога, и все вокруг принадлежит ей одной, по-хозяйски оглядела Гэри, а он никогда не был так благодарен судьбе, что у него спустила покрышка.

— «Олдсмобиль» до пятницы заберут, — говорит Гэри и не оглядывается назад, пока не выходит за порог.

Откуда ему знать, что Салли, если б сестра не ущипнула ее и не велела ей шепотом стоять на месте, свободно могла бы пойти вслед за ним? Откуда ему знать, как у нее щемит в груди, там, где что-то мешает дышать? Но так оно и бывает, когда ты лжешь, — и особенно когда в самом главном лжешь себе.

— Спасибо вам огромное, — выпевает ему вслед Джиллиан, и когда Гэри все же оглядывается, то видит лишь закрытую дверь.

Что до Джиллиан, для нее со всем этим покончено — и с рук долой.

— Ну слава тебе, Господи, — говорит она. возвращаясь опять на кухню. — Избавились-таки!

Салли уже занялась вермишелью, откинутой стынуть на дуршлаг. Она пытается выковырять ее оттуда деревянной ложкой, но поздно — вермишель уже слиплась и затвердела. Салли вываливает содержимое дуршлага в мусорное ведро и разражается слезами.

— В чем проблема? — спрашивает ее Джиллиан. Сейчас как раз тот случай, когда у вполне нормального человека возникает потребность махнуть на все рукой и закурить сигарету. Джиллиан роется в ящике, где хранится всякая всячина, ища, не завалялась ли там, случайно, старая пачка, но из того, что могло бы пригодиться ей, обнаруживает лишь коробок спичек. — Ведь избавились же, верно? Разыграли полнейшую невинность. Невзирая даже на это проклятое кольцо! У меня, доложу тебе, из-за него буквально поджилки затряслись. Прямо-таки преисподняя разверзлась под ногами! И тем не менее, моя птичка, обвели мы этого следователя вокруг пальца как миленького!

— Ха! — восклицает Салли с безграничным отвращением

— А что, скажешь нет? Исполнили все по высшему разряду, имеем право гордиться!

— Чем это, враньем? — Салли трет свои мокрые глаза и поминутно с ожесточением хлюпает носом. Щеки у нее горят, и мучительное ощущение в самом центре груди никак не проходит. — Ты этим предлагаешь гордиться?

— Ну, знаешь! — Джиллиан поводит плечами. — Не так живи, как хочется, — раз надо, стало быть, делаешь. — Она заглядывает в мусорное ведро, где лежит слипшийся ком вермишели. — И как же теперь быть с обедом?

В ответ на это Салли швыряет дуршлаг через всю кухню.

— Ты, мать, расклеилась, — говорит ей Джиллиан. — Тебе бы, по закону, сходить к терапевту или, там, гинекологу, не знаю, и попросить выписать что-нибудь успокоительное.

— Все, я в этом не участвую.

Салли хватает кастрюльку с томатным соусом, в который также положены лук, грибы и сладкий красный перец, и опрокидывает ее в раковину.

— И правильно. — Джиллиан готова согласиться на любой разумный вариант. — И незачем тебе сейчас готовить. Закажем что-нибудь из ресторана.

— Я не обед имею в виду. — Салли берет ключи от машины и сумочку. — Я говорю о правде.

— Ты что, в уме?

Джиллиан подходит ближе и, когда Салли поворачивает к двери, тянется схватить ее за руку.

— Не смей щипаться, — предупреждает ее Салли. Она выходит на крыльцо, но Джиллиан тоже не отстает ни на шаг. Идет за ней на подъездную аллею.

— Встречаться теперь с этим следователем — последнее дело. Тебе нельзя с ним разговаривать.

— Да он и без того знает, — говорит Салли. — Неужели ты не поняла? Не увидела по тому, как он глядел на нас?

Стоит ей лишь представить себе худое лицо Гэри с этим безмерно озабоченным выражением, как боль у нее в груди усиливается еще больше. Нет, ей сегодня положительно не избежать удара, или сердечной недостаточности, или еще чего-нибудь в этом роде.

— Нельзя кидаться ему вдогонку. - По тону Джиллиан ясно, что она не шутит. — Иначе мы с тобой обе сядем в тюрьму. Не понимаю, каким образом тебе могло такое взбрести в голову.

— Я уже решила, — говорит Салли.

— Чего решила? Ехать к нему в мотель? Упасть на колени и умолять, чтобы он пожалел нас?

— Если надо будет — да.

— Никуда ты не едешь, — говорит Джиллиан. Салли останавливает на сестре задумчивый взгляд.

Потом открывает дверцу машины.

— Нет, — говорит Джиллиан. — И не мечтай.

— Ты мне что, угрожаешь?

— А хоть бы и так!

Она не даст сестре загубить себе будущее из-за того только, что ее терзает сознание вины, хотя она-то как раз виновата меньше всего.

— Да ну? — говорит Салли. — И чем же ты собираешься одолеть меня? Чем еще мне можно испортить жизнь, после того как ты уже это сделала?

Джиллиан, задетая за живое, отступает назад.

— Пойми, — говорит Салли. — Я должна это исправить. Я так жить не могу.

На сегодня предсказывали грозу, и уже поднимается ветер — пряди черных волос хлещут Салли по лицу. Глаза у нее гораздо темнее, чем всегда, но лучатся светом; губы пылают. Никогда еще Джиллиан не видела сестру в таких расстроенных чувствах, такой непохожей на себя. Салли в эти минуты напоминает человека, который готов очертя голову броситься в речку, хотя и не умеет плавать. Или же сигануть с верхушки высоченного дерева, в уверенности, что для удачного приземления хватит раскинутых рук да шелковой накидки на плечах, чтобы надулась парусом и смягчила падение.

— Может, не стоит торопиться? — Джиллиан говорит самым вкрадчивым голоском, на какой способна и который не раз выручал ее, шла ли речь о штрафе за превышение скорости или о том, как выпутаться из неудачного романа. - Обсудили бы все спокойно. Сообща приняли бы решение.

Но Салли уже приняла решение. Она ничего не желает слышать и садится в машину — Джиллиан остается либо выйти и преградить «хонде» путь, либо стоять и смотреть, как Салли уезжает. Она смотрит долго — слишком долго, так как в конце концов не видит перед собой ничего, кроме пустой дороги, а такое она уже видела. На такое насмотрелась всласть.

Когда ты что-то нашла, когда имела глупость дать волю своим чувствам, тебе есть что терять. Что ж, Джиллиан имела такую глупость, позволила себе полюбить Бена Фрая, и теперь ее судьба от нее уже не зависит. Судьба ее катит по дороге в «хонде», сидит на переднем сиденье рядом с Салли, и единственное, что еще может Джиллиан, — это вести себя так, будто ничего особенного не случилось. Когда приходят домой девочки, она говорит им, что Салли уехала по делам, потом заказывает в китайской кулинарии на Развилке еду на обед и звонит Бену Фраю, чтобы он забрал ее по пути к ним.

— А я думала, будет запеканка, - говорит Кайли, накрывая вместе с Гидеоном на стол.

— А вот и нет! - сообщает ей Джиллиан. — И знаешь, поставь-ка бумажные тарелки и стаканчики - зачем нам возиться потом с мытьем посуды!

Когда приезжает Бен, Кайли и Антония предлагают подождать с обедом до приезда их матери, но Джиллиан и слушать не хочет. Она накладывает на тарелки креветки с орехами кешью и рис со свининой - пищу для плотоядных, какую Салли близко не подпустила бы к своему столу. Еда вкусная, но все равно затея с обедом оборачивается полной неудачей. У всех не то настроение. Антония и Кайли беспокоятся, потому что их мать никогда не опаздывает — тем более в такой вечер, когда не все еще сложено в дорогу, — кроме того, обеих мучает совесть, что они едят за ее столом креветок и свинину. Гидеон подливает масла в огонь, с азартом отрабатывая отрыжку, чем доводит всех, кроме Кайли, до белого каления. Со Скоттом Моррисоном ввиду предстоящей недели без Антонии - вообще беда. Сидит мрачнее тучи и на любой вопрос — как, скажем: «Блинчика не хочешь?» или «Тебе лимонада или пепси?» — буркает: — А что толку?

Кончается тем, что Антония, спросив, будет ли он ей писать, и получив в ответ все то же «Что толку?», с плачем выскакивает из-за стола и убегает. Кайли и Гидеону приходится, стоя у нее под дверью, выступить в роли его защитников, и в те минуты, когда Скотт с Антонией помирились и целуются в коридоре, Джиллиан решает, что с нее хватит.

Салли, вероятно, уже успела излить душу следователю. Как знать, возможно, Гэри Халлет наведался в мини-маркет на Развилке, открытый круглосуточно, взял напрокат магнитофон и записывает ее показания. У Джиллиан, загнанной в тупик, разыгрывается жуткая мигрень, никакой тайленол не приносит облегчения. Звук голосов режет ей слух, как скрип ножа по стеклу, малейший намек, что кому-то может быть весело и хорошо, совершенно невыносим. Ей нестерпимо наблюдать, как целуются Скотт с Антонией, слышать, как дразнят друг друга Кайли и Гидеон. Весь вечер она сторонилась Бена, поскольку для нее философия Скотта Моррисона звучит вполне убедительно — в самом деле, что толку? В любом случае все будет вот-вот потеряно, и предотвратить это не в ее силах; остается сказать «сдаюсь», и на том поставить точку. Можно было бы, конечно, вызвать такси и удрать через окно, сунув в наволочку самое необходимое. Джиллиан точно знает, что у Кайли в копилке, в фигурке единорога, собрано порядочно денег и, если бы кое-что позаимствовать оттуда, хватило бы на автобус хоть до другого конца страны. Загвоздка лишь в том, что больше Джиллиан так поступать не может. Теперь есть другое, с чем ей нельзя не считаться: теперь, что бы там ни было, у нее есть Бен Фрай.

— Всем пора по домам, — объявляет Джиллиан.

Скотта и Гидеона выпроваживают с обещанием звонить по телефону и писать открытки (это Скотта), и привезти коробку тянучек (это Гидеона). Антония, всплакнув, глядит, как Скотт садится в материнскую машину, Кайли в ответ на прощальный взмах руки Гидеона считает нужным высунуть язык и покатывается со смеху, глядя, как он убегает, оглашая влажный вечер топотом армейских башмаков и тревожа белок, спящих по дуплам деревьев. Спровадив ребят, Джиллиан может заняться Беном.

— Это и к тебе относится, — говорит она, с лихорадочной скоростью швыряя в мусорный бачок бумажные тарелки. Грязные ножи, вилки и стаканы уже мокнут у нее в мыльной воде, и все это так не вяжется с обычной для нее неряшливостью, что невольно к Бену закрадываются подозрения. — Катись, катись, — говорит она Бену. Терпеть она не может, когда он вот так на нее глядит, будто знает ее лучше, чем она сама. — Девочкам сегодня еще кончать укладываться, а завтра в семь уже надо быть в пути.

— Что-то здесь нечисто, — говорит Бен.

— С чего ты взял? — Пульс у Джиллиан сейчас наверняка за двести. — Все нормально.

Джиллиан отворачивается к раковине и целиком переключает свое внимание на столовое серебро, мокнущее в воде, но Бен обнимает ее за талию и прижимает к себе. Его не так-то легко провести, и одному Богу известно, с каким упорством он умеет добиваться своего.

— Прекрати, — говорит Джиллиан, но у нее мыльные руки, ими неудобно отталкивать.

Бен целует ее, и она не противится. Когда целуют, не задают вопросов. Да и в любом случае бессмысленно было бы пытаться объяснить ему, как складывалась ее жизнь. Многое из того, что она проделывала, для такого, как он, попросту непостижимо. И для нее самой, когда она с ним, — тоже.

За окном сумерки расстилают по земле лиловые тени. Погода к вечеру стала еще пасмурнее; птичьих голосов совсем не слышно. Джиллиан следовало бы сосредоточиться на поцелуях, которыми осыпает ее Бен, поскольку очень может быть, что они окажутся последними; вместо этого она глядит в кухонное окно. Представляет себе, как Салли, наверное, рассказывает сейчас следователю о том, что спрятано у нее в саду, на краю заднего двора, куда никто уже больше не приходит. Вот куда смотрит Джиллиан, пока Бен целует ее, и вот почему видит наконец колючую изгородь. Все это время она незаметно для всех набирала силу. Только с сегодняшнего утра подросла фута на два и продолжает расти, питаемая злобой; тянется скрюченными сучьями к низко нависшему небу.

Джиллиан резко отстраняется от Бена.

— Тебе пора, — говорит она ему. — Правда.

Она крепко целует его, сопровождая поцелуи самыми разными обещаниями, любовными клятвами, какие забываются до следующего раза, когда о них напомнят в постели. В конце концов ее усилия достигают желаемого результата.

— Ты уверена? — говорит Бен, несколько озадаченный этими ее переходами от холода к жару, что не мешает ему желать их продолжения. — Отчего бы тебе не переночевать у меня?

— Завтра, — обещает ему Джиллиан. — И послезавтра, и после-после!

Наконец Бен уходит, и Джиллиан, проводив его для верности взглядом из переднего окна, идет во двор и стоит неподвижно под хмурым небом. Это час, когда сверчки первыми подают сигнал тревоги, почуяв во влажном воздухе приближение грозы. Колючая изгородь на заднем конце двора переплелась плотной стеной. Джиллиан подходит ближе и видит, что на сучьях повисли два осиных гнезда; непрерывное жужжание отдается у нее в ушах то ли предостережением, то ли угрозой. Как могло случиться, что эти колючки так разрослись, а никто и не заметил? Как же они такое допустили? Поверили, что с ним покончено, приняли желаемое за действительное, — да только иным ошибкам, которые ты совершаешь, свойственно возвращаться, преследовать тебя вновь и вновь, как бы твердо ни верить, что они остались в прошлом.

Начинает накрапывать дождь, и это наводит Кайли на мысль сходить за своей тетей, которая стоит зачем-то и мокнет в полном одиночестве, словно так и надо.

— Не может быть! — говорит Кайли, увидев, как высоко поднялась стена колючек с тех пор, как они с Гидеоном играли здесь на лужайке в шахматы.

— Ну и что, сведем их снова, — говорит Джиллиан. — Велика важность!

Но Кайли мотает головой. Сквозь эти колючки не пробиться никакому секатору, их даже топором не возьмешь.

— Хоть бы мама вернулась поскорее, — говорит она.

Выстиранное белье развешено на веревке, и, если его не снять, оно вымокнет, но это еще не все. От колючей изгороди исходит что-то скверное, некая муть, едва различимая простым глазом; простыни и рубашки по краям покрылись пятнами и словно вылиняли. Может быть, это видно только Кайли, но каждое пятно на их чистом белье — густого и темного цвета. Теперь-то ясно, почему ей никак не удавалось представить себе. поездку на каникулы, почему никакой картинки не возникало перед ее мысленным взором.

— Мы не едем к тетушкам, — говорит она.

Сучья на кустах черные, но, если приглядеться внимательнее, увидишь, что колючки на них красные, словно кровь.

К тому времени, как из-за двери показывается Антония, на дворе уже натекают лужи.

— Вы, люди, что, больные? — кричит она.

Кайли и Джиллиан не отзываются; тогда Антония хватает с вешалки черный зонт и выбегает к ним во двор.

На завтра, на вторую половину дня, предсказана буря с ветром ураганной силы. Народ по соседству слышал новости и потрудился наведаться в магазин за изоляционной лентой — когда налетит ветер, лента, наклеенная крест-накрест, удержит на месте оконные стекла. Одним Оуэнсам грозит опасность, что их дом снесет прочь с фундамента.

— Миленько начинаются каникулы, — говорит Антония.

— Мы никуда не едем, — объявляет ей Кайли.

— Еще как едем! — фыркает Антония. — У меня все уже уложено.

Что-то зловещее в этот вечер чувствуется, когда выйдешь на улицу, — и зачем им понадобилось стоять тут в темноте? Антония ежится, поглядывая на затянутое тучами небо, но от ее внимания не ускользает, что ее тетка вцепилась в руку Кайли. Джиллиан крепко держится за Кайли, боясь, что может не устоять на ногах в одиночку. Антония переводит взгляд на дальний конец двора, и ей все становится понятно. Что-то там есть, в непролазной заросли этих мерзких колючек.

— Что это? — спрашивает Антония.

У Кайли и у Джиллиан учащается дыхание, от них ощутимо веет испугом. Такой испуг можно учуять нюхом, он отдает дымом и золой; так пахнет паленая плоть от близкого соприкосновения с огнем.

— Что? — повторяет Антония.

Едва она делает шаг к кустам, как Кайли тянет ее назад. Антония щурится, вглядываясь во тьму. И смеется:

— Да это же ботинок! Вот и все!

Ботинок из змеиной кожи; пара стоила без малого триста долларов. Джимми был не из тех, кто покупает себе вещи на гигантских оптово-розничных рынках. Он любил дорогие магазины, отдавал предпочтение штучным изделиям.

— Не ходи туда! — вскрикивает Джиллиан, когда Антония подается вперед, собираясь поднять ботинок.

Дождь уже льет как из ведра, сплошной завесой, серой, точно пелена, сотканная из слез. Видно, что в том месте, где зарыт Джимми, земля рыхлая. Если копнешь рукой, то, может статься, вытащишь человеческую кость. А зазеваешься — и самоё тебя затянет, засосет вглубь, и, сколько ни барахтайся, ни лови воздух ртом, ничто не поможет.

— Вы, случаем, не находили здесь кольцо? — спрашивает Джиллиан.

У девочек зуб на зуб не попадает. Небо совсем почернело — можно подумать, что настала полночь. Можно подумать, этот небосвод никогда не бывает синим, как чернила, как яйца в дроздовом гнезде, лазоревым, как лента, вплетенная на счастье в девичьи кудри.

— Какое-то кольцо притащила к нам в дом жаба, — говорит Кайли. - Я и забыла про него!

— Это было его кольцо. — Не похоже, что таким голосом говорит Джиллиан. Он слишком хриплый, подавленный и совершенно чужой. — Перстень Джимми.

— Кто такой Джимми? — спрашивает Антония. Когда ей никто не отвечает, она глядит в сторону колючей изгороди, и ответ приходит сам собой. — Это который там. — Она прижимается к сестре.

Если непогода разыграется с той силой, какую предсказывают метеорологи, весь двор затопит водой — и что тогда?.. Джиллиан и Кайли с Антонией промокли до нитки; зонт, который держит в руках Антония, не спасает. Волосы у них прилипли к голове, одежда — хоть выжимай.

Внизу, у колючей изгороди, обозначается впадина, словно земля уходит сама под себя — или, что гораздо хуже, уходит под Джимми. Если и его вытолкнет из-под земли наружу, как тот серебряный перстень, как поганую рыбину чудовищных размеров, — тогда пиши пропало...

— Я хочу к маме, — очень тихо говорит Антония.

Когда они наконец поворачиваются и бегут к дому, газон, покрытый травой, хлюпает у них под ногами. Они припускаются быстрее, несутся так, будто за ними гонится по пятам то, что может присниться лишь в страшном сне. Вбегают в дом, и Джиллиан, заперев входную дверь, подтаскивает к ней стул и подпирает им дверную ручку.

Сто лет, не меньше, прошло, должно быть, с той темной июньской ночи, когда Джиллиан, свернув с шоссе, остановилась на освещенном пятачке в конце подъездной аллеи. Она совсем не тот человек, каким приехала сюда. Та женщина, которая, как к последнему прибежищу, кралась тогда на цыпочках к парадной двери, давно побросала бы свои пожитки в машину и была такова. Минуты не стала бы ждать, что там предпримет следователь из Тусона после всего, что выложит ему Салли. Ее бы здесь уже и близко не было, а Бену Фраю она не оставила бы даже записки, будь он ей хоть двадцать раз так же дорог, как сейчас. Была бы в эти минуты на полпути к штату Пенсильвания, с включенным на всю громкость радио и полным баком горючего. И ни разу, ни на секунду не заглянула бы в зеркальце заднего обзора. Короче говоря, в том-то и разница, что женщина, которая находится здесь сейчас, никуда не собирается, разве что на кухню, заварить своим племянницам ромашкового чаю, который хорошо успокаивает нервы.

— Все в полном порядке, — говорит она девочкам.

Она прерывисто дышит, от прически ее осталось жалкое воспоминание, с ресниц по бледному лицу волнистыми полосками стекает тушь. И все же это она здесь сейчас, а не Салли, и это ей отправлять девочек в постель, убеждать их, что с нею им нечего бояться. Нет никаких причин тревожиться, говорит она им. Все пока, слава богу, живы-здоровы. Пусть хлещет дождь, пускай крепчает ветер с востока — Джиллиан будет тем временем обдумывать план действий. Поскольку надежды на помощь Салли в данном случае столько же, как на то, что она полетит, словно птица, сиганув вниз с верхушки дерева.

А Салли в этот вечер, утратив вместе с логикой привычную опору под ногами, окунается в невесомость. Она, которая всегда ценила превыше всего здравый смысл и целесообразность, едва доехав до Развилки, умудрилась заблудиться. Никак не могла найти мотель «Вам — сюда», хотя проезжала мимо него тысячу раз. Пришлось остановиться у бензоколонки и спросить дорогу, а тут опять начался этот сердечный приступ, понадобилось отыскать неопрятный туалет, где можно было сполоснуть лицо холодной водой. Посмотрелась в заляпанное зеркало над раковиной, глубоко подышала несколько минут, и стало лучше.