Книга: Практическая магия
Назад: СУЕВЕРИЕ
Дальше: ЯСНОВИДЕНИЕ

ПРЕДВЕСТИЯ

Скрещенные ножи на обеденном столе — это к ссоре, но то же можно сказать про двух сестер, живущих под одной крышей, особенно когда одна из них — Антония Оуэнc. Антония в шестнадцать лет до того красива, что посторонний человек, увидев ее впервые, нипочем не заподозрит, как она способна портить жизнь окружающим. Вредности в ней с детских лет только прибавилось, но ее рыжие волосы такого сногсшибательного оттенка, ее улыбка так ослепительна, что все ребята в школе норовят сидеть с ней за одной партой на уроках, хотя, когда им это удается, на них буквально нападает столбняк лишь оттого, что она так близко, и, сами того не желая, они выставляют себя дураками, пялясь на нее во все глаза с блаженным выражением лица, сраженные наповал.
Не удивительно поэтому, что младшая сестра Антонии, Кайли, которой скоро исполнится тринадцать, запирается в ванной и часами льет слезы из-за того, что она такая уродина. В Кайли без малого метр восемьдесят росту — дылда, по ее собственным представлениям. Голенастая, как цапля, коленки стукаются друг о друга при ходьбе. Нос и глаза в последнее время от постоянных рыданий — красные, как у кролика; с волосами, которые от влажности пошли кудряшками, сладу нет. Иметь сестру, которая само совершенство, по крайней мере внешне, уже не подарок. Hо если она к тому же умеет несколькими обдуманно обидными словами стереть тебя в порошок — это для Кайли почти что нестерпимо.
Беда отчасти в том, что у Кайли никогда не находится достойного ответа, если Антония участливо осведомится, не стоит ли ей класть себе на голову кирпич, ложась спать, или не думает ли она завести себе парик. Сколько раз пробовала — даже проигрывала убойной силы варианты со своим единственным закадычным другом Гидеоном Барнсом, великим мастером обхамить человека по высшему разряду, — и все равно ничего не получается. Кайли — натура нежная, из тех, что не могут видеть без слез, как кто-нибудь наступит на паучка; она обитает в мире, где причинить боль другому — поступок противоестественный. Когда Антония над ней измывается, Кайли только хватает воздух ртом, словно рыба на песке, — то откроет рот, то закроет, — а после запрется в ванной, чтобы в очередной раз выплакаться. Тихими, безветренными ночами она лежит, свернувшись калачиком, и прижимает к себе старое детское одеяльце из черной шерсти, в котором до сих пор не завелось ни единой дырочки, будто оно неким образом отталкивает моль. По всей улице соседям слышен ее плач. Они качают головой, жалея ее, а соседки по кварталу, в особенности те, кто рос со старшей сестрой, приходят с домашним шоколадным печеньем, забывая, что у девочек-подростков бывает с кожей от сладкого и думая лишь, как бы избавить себя от тягостных звуков плача, долетающих до них поверх живых изгородей и заборов.
К Салли эти женщины по соседству относятся с уважением, и более того — с неподдельной симпатией. У Салли серьезное лицо, даже когда она смеется, длинные черные волосы и ни малейшего представления о том, как она хороша. Она всегда стоит первой в списке родителей, оповещающих по цепочке других, что занятия в школе отменяются из-за непогоды, ибо такое дело лучше поручить ответственному человеку, а не какой-нибудь безалаберной мамаше, склонной полагать, что все в жизни прекрасно образуется само собой, без разумного вмешательства со стороны. Всем в округе Салли известна своей добротой и здравомыслием. Когда надо, в один момент согласится побыть в субботу с вашим карапузом, заберет из школы ваших детей, даст взаймы сахару или яиц. Придет посидеть с вами на заднем крыльце, случись вам обнаружить у мужа в тумбочке бумажку с телефоном другой женщины, и сообразит, что нужно дать человеку выговориться, а не лезть к нему со скороспелыми советами. А главное, никогда потом не заикнется о ваших проблемах и никому не передаст ни слова из вашего разговора. Когда же ей зададут вопрос о ее собственном замужестве, лицо ее принимает мечтательное выражение, совершенно ей несвойственное в обычное время.
— С тех пор сто лет прошло, — только и скажет. — Это было в другой жизни.
После приезда из Массачусетса Салли пошла работать помощницей к заместителю директора средней школы. За все это время у нее не набралось бы и десятка свиданий, да и то подстроенных из романических соображений соседями, — бесплодные попытки, которые не приводили ни к чему, кроме ее же собственной двери, намного раньше, чем ей полагалось бы вернуться домой. Теперь Салли ловит себя на том, что стала чаще уставать и раздражаться — она не становится моложе, хотя выглядит по-прежнему потрясающе. Последнее время она живет постоянно в таком напряжении, что мускулы у нее на шее напоминают по ощущению пук перекрученной проволоки.
Когда от напряжения сводит шею, когда по ночам будит тревога и от одиночества старичок вахтер в школе кажется очень даже ничего, Салли напоминает себе, каких трудов ей стоило добиться, чтобы ее девочкам хорошо жилось. Антония пользуется таким успехом, что ее третий раз выбирают на главную роль в ежегодном школьном спектакле. Кайли, хоть и не подружилась близко ни с кем, помимо Гидеона Барнса, заняла первое место по округу Ниссау в конкурсе грамотеев и избрана президентом шахматного клуба. Дочери Салли всегда приглашают гостей на дни рождения и берут уроки танцев. Салли зорко следит за тем, чтобы они не пропускали визитов к зубному врачу и были в школе точно к началу занятий. Им не разрешается смотреть телевизор, пока не сделаны уроки, и засиживаться за полночь, а также болтаться попусту в торговом центре или на пятачке у Развилки. Ее дочери укоренились в местном обиходе, и отношение к ним точно такое же, как ко всем прочим, — нормальные дети, каких полно в любом квартале. Вот чего ради в первую очередь Салли покинула Массачусетс и тетушек. Вот почему она отказывается думать, чего, быть может, недостает в ее жизни.
Никогда не оглядывайся назад, наказала она себе. Не вспоминай о лебедях и о том, каково сидеть одним в темноте. Не вспоминай о вьюгах, о грозах с громом и молнией, о нерушимой любви, которой ты лишена навек. Жизнь — это чистить зубы по утрам, готовить завтрак своим детям и гнать от себя посторонние мысли; со всем этим Салли, как выяснилось, умеет справляться превосходно. Делает повседневные дела как надо и когда надо. Правда, часто видит во сне, какой был сад у тетушек. В дальнем углу — лимонная липпия, лимонный тимьян, лимонная мята. Сядешь там, скрестив ноги, закроешь глаза, и пряный лимонный аромат дурманит голову. Все в этом саду имело свое назначение, даже пышные пионы, которые оберегают от переохлаждения и морской болезни, а иногда — такие случаи известны — отводят беду. У Салли нет уверенности, что она до сих пор помнит названия разнообразных травок, которые там росли, хотя, наверное, все же различила бы по виду мать-и-мачеху и окопник, а лаванду и розмарин — по их характерному запаху.
Ее собственный садик прост и непритязателен — как раз таков, какой ей по вкусу. Живая изгородь из жиденьких кустов сирени, кизил, крохотный огородик, где и произрастает-то всего ничего: желтые помидоры да плети чахлых огурцов. Листики огуречной рассады в этот последний июньский день словно подернулись пылью от жары. Какое счастье, что есть летние каникулы! За это стоит потерпеть все, с чем сталкиваешься в школе, где ты обязана постоянно сохранять на лице улыбку. Эд Борелли, заместитель директора и непосредственный начальник Салли, выдвинул предложение наносить работникам канцелярии улыбку оперативным путем, чтобы пребывали в постоянной готовности, когда приходят с претензиями родители. Любезность — существенный фактор, напоминает Эд Борелли секретаршам в кошмарные дни, когда кого-то на время исключают из школы, и совещания наезжают друг на друга, и школьный совет грозится продлить учебный год с учетом тех дней, когда из-за плохой погоды не было занятий. Но напускное оживление опустошает, и если делать вид приходится достаточно долго, всегда есть шанс превратиться в автомата. К концу полугодия Салли обычно замечает за собой склонность даже во сне бормотать: «Мистер Борелли освободится сию минуту». Стало быть, пришло время считать дни до летних каникул и ждать, как манны небесной, последнего звонка.
Поскольку учебный год вот уже сутки как закончился, Салли полагалось бы, кажется, воспринимать окружающее в радужном свете, но чего нет, того нет. Она лишь слышит, как тяжело стучит сердце да наверху, у Антонии в комнате, надрывается радио. Что-то неладно. Ничего явного, такого, что подлежит четкому определению, — не дырка на свитере, а скорее истрепанный край, что распустился махрами пряжи. Воздух в доме словно насыщен электричеством, так что пушок у Салли на затылке встает дыбом, а белая блузка потрескивает и искрит.
Весь день у Салли такое чувство, что быть беде. Она пытается себя урезонить, она вообще не склонна верить, что можно предсказывать несчастья, поскольку нет и не было научных подтверждений, что подобного рода провидческие явления в самом деле существуют. Тем не менее, делая покупки, она берет дюжину лимонов и, не успев совладать с собой, прямо там, в овощном отделе, плачет, словно от неожиданного после стольких нет приступа тоски по старому дому на улице Магнолий. Уйдя из магазина, Салли едет мимо спортивного поля, где Кайли со своим приятелем Гидеоном играют в футбол. Гидеон — заместитель Кайли в шахматном клубе, и у нее есть подозрение, что это его голос, возможно, был решающим, когда ее выбирали президентом. Кайли — единственный в мире человек, способный ладить с Гидеоном. Когда он родился, его мать, Джинни Барнс, уже через две недели была вынуждена обратиться к врачу, таким он был — и остается — трудным ребенком. Он попросту не желает быть как все. Ни за какие коврижки. Сейчас, например, остригся наголо и разгуливает в армейских ботинках и черной кожаной куртке, хотя на улице, наверное, тридцать градусов в тени.
Салли всегда не по себе в присутствии Гидеона, она считает, что он грубый, нахальный и оказывает на других дурное влияние. Но от вида того, что он играет с Кайли в футбол, она испытывает огромное облегчение. Кайли хохочет, глядя, как Гидеон, гоняясь за мячом, спотыкается о свои ботинки. Ее не обидели, не украли — вот она, носится сломя голову по зеленому полю. День разомлел от жары — обыкновенный денек, такой же, как другие, и Салли пора бы уже расслабиться. Глупо было поддаться уверенности, будто вот-вот грядет какая-то напасть. Так она говорит себе, но втайне так не думает. Когда Антония, радостно возбужденная, приходит домой с сообщением, что получила на лето работу в кафе-мороженом у Развилки, Салли, полная подозрений, считает нужным позвонить хозяину и проверить, каковы у Антонии будут обязанности и часы работы. Мало того, она выспрашивает о подробностях его частной жизни, включая домашний адрес, наличие жены и количество иждивенцев.
— Спасибо, что поставила меня в дурацкое положение, — холодно говорит Антония, когда Салли вешает трубку. — Теперь мой хозяин точно знает, что я уже не маленькая, раз мать до сих пор водит меня за ручку.
Антония нынче носит только черное, что еще разительнее оттеняет ее рыжую шевелюру. На прошлой неделе, чтобы испытать силу ее приверженности к черной одежде, Салли купила ей белый, отороченный кружевами бумажный свитерок, за который, как ей известно, любая из подружек Антонии отдала бы полжизни. Антония бросила свитерок в стиральную машину, сыпанула туда же пакетик краски и затем отправила угольно-черное изделие в сушилку. Итогом явилось вещица до того в обтяжку, что каждый раз, как Антония ее надевает, Салли тревожится, не повторит ли она судьбу Джиллиан, сбежав с кем-нибудь из дому. Салли пугает мысль, что одна из ее дочерей может пойти тем же путем, какой выбрала сестра, — по той дорожке, что привела лишь к саморазрушению и напрасной потере времени, в том числе на три скоротечных брака без единого гроша на содержание после развода.
Антония — на то она и красотка — определенно девушка с запросами и знает себе цену. Но сегодня, в этот знойный июньский день, ее внезапно охватывают сомнения. Что, если она не такая уж необыкновенная? Если, едва ей минует восемнадцать, красота ее поблекнет, как у других, которым невдомек, что пик расцвета пройден, пока — когда уже все кончено — они не обнаружат, глядя в зеркало, что сами себя не узнают? Она всегда считала, что когда-нибудь станет актрисой, что на другой же день по окончании школы отправится на Манхэттен или в Лос-Анджелес, где ее возьмут на главную роль, как неизменно брали в средней школе. Теперь она в этом не уверена. Еще неизвестно, есть ли у нее талант, да и вообще зачем ей это надо. Если честно, ей никогда не нравилось играть роли — нравилось знать, что на нее все смотрят. Что глаз от нее не в силах оторвать.
Когда приходит домой Кайли, нескладная, взмокшая от пота и перепачканная в траве, Антония даже не пользуется возможностью подпустить ей шпильку.
— Ты что-то собиралась сказать? — на всякий случай спрашивает Кайли, сталкиваясь с ней в коридоре.
Ее каштановые волосы торчат в разные стороны, щеки пылают, все в пятнах от жары. Идеальная мишень для насмешек, и сама это знает.
— Можешь первая идти в душ, — отзывается Антония таким задумчивым и грустным голосом, словно это вовсе не она.
— Интересно, как это понимать? — говорит Кайли, но Антония уже двинулась дальше по коридору — красить ногти красным лаком и размышлять о своем будущем, чего ни разу до сих пор не делала.
К обеду недобрые предчувствия, не покидавшие Салли с утра, почти забыты. Не верь тому, чего не видишь, — таков был всегда ее девиз. «У страха глаза велики» — была любимая ее поговорка, когда девочки в раннем детстве свято верили, что на второй полке бельевого шкафа в коридоре живут страшные чудовища. Но в тот самый миг, как Салли отпустило и у нее мелькает мысль, что недурно бы освежиться пивом, на кухне ни с того ни с сего со стуком падают вниз шторки, словно вдруг разрядилось напряжение, исподволь копившееся в стенах. У Салли к этому времени готов салат из фасоли с брынзой, морковь соломкой, маринованная брокколи и на сладкое — воздушный торт со сбитыми белками. Судьба последнего, однако, под вопросом — когда со стуком опустились шторки, торт начал опадать, сперва с одной стороны, потом с другой, пока не сделался плоским, как тарелка.
— Да все нормально, — говорит Салли дочерям о поведении штор, как бы приведенных в действие некой посторонней силой, но голос ее, даже на собственный слух, звучит неубедительно.
Вечер спускается душный, влажный, — белье, висящее на веревке, лишь отсыреет, если его оставить на ночь. Густо-синее небо нависло знойной пеленой.
— Не все, уж это точно, — говорит Антония, потому что как раз в эти минуты поднимается странный ветер. Он врывается в дверь, забранную проволочной сеткой, в открытые окна, дребезжа тарелками и столовым серебром. Кайли вскакивает и бежит взять свитер. Ее, хотя жара лишь усиливается, от этого ветра пробирает мороз; мурашки бегут по коже.
На улице, по соседним дворам, опрокидываются детские горки, и кошки, царапаясь в заднюю дверь, отчаянно просятся в дом. Посредине квартала раскалывается надвое тополь и рушится на землю, задевая пожарный гидрант и разбивая стекло стоящей у тротуара «хонды-сивик». Тогда-то Салли с девочками и слышат стук. Девочки вскидывают взгляд на потолок, потом переводят его на мать.
— Белки, — успокаивает их Салли. — Ишь, развелись на чердаке.
Но стук не прекращается, ветер тоже, а жара все продолжает нарастать. Наконец, к полуночи, все вокруг стихает. Наконец-то люди могут уснуть. Салли — одна из немногих, кто еще не ложился. Ей еще колдовать над яблочным тортом по особому рецепту — с добавлением черного перца и мускатного ореха, — который она сохранит в морозилке до Четвертого июля, когда весь квартал собирается на праздник. Но в конце концов засыпает и Салли, невзирая на погоду; вытягивается под прохладной белой простыней, оставив окна открытыми, так что в них задувает ветерок и гуляет по комнате. Умолкли первые в этом году сверчки, расселись по кустам воробьи под защитой веток, слишком непрочных для кошачьей тяжести. И едва только людям начинают сниться свежескошенное сено, пирог с черникой и лев, мирно полеживающий рядом с ягненком, как вокруг луны появляется кольцо.
Сияние вокруг луны — это всегда знак перелома: то ли погода переменится, то ли заболеешь, то ли наступит полоса упорного невезенья. Но если кольцо двойное, все перекрученное, перепутанное, как взбаламученная радуга или любовные отношения, в которых все пошло вкривь и вкось, — тогда можно ждать чего угодно. В такое время разумнее не подходить к телефону. Люди с понятием предусмотрительно закроют наглухо окна, они запрут все двери и не позволят себе поцеловаться со своей милой поверх садовой калитки или погладить приблудную собаку. Беда, в конце концов, сродни любви — нагрянет без предупреждения, и не успеешь оглядеться, опомниться, как подчинит себе все.
В вышине, над крышами домов, кольцо уже пошло свиваться вокруг себя, подобное световой змее неведомых возможностей, переплетаясь двойной петлей, стянутой силой тяготения. Если б народ не спал, то можно было бы, выглянув в окно, полюбоваться красотой светового кольца, но люди спали безмятежным сном, оставив незамеченными и луну, и наступившее затишье, а также «Олдсмобиль», который уже свернул к дому Салли Оуэнс и останавливается возле «хонды», купленной Салли два года назад на смену древнему микроавтобусу, полученному от тетушек. Женщине в такую ночь не составит труда вылезти из машины так тихо, что никто из соседей не услышит. Когда в июне стоит такая жара, когда так тяжко нависает чернильное небо, стук в дверь, забранную проволочной сеткой, не разнесется по окрестности. Он канет в твои сны, подобно камню, брошенному в воду, и ты проснешься в панике, задыхаясь от бешеного сердцебиения.
Салли садится в постели, твердо зная, что не должна трогаться с места. Она опять видела во сне лебедей, смотрела, как они снимаются с воды. Одиннадцать лет она вела образцовую жизнь, была добросовестна и надежна, сердечна и рассудительна, но это не значит, что ей трудно распознать серный въедливый запах беды. Это она сейчас там, за дверью, — беда, в чистом и неразбавленном виде. Взывает к ней, как ночная бабочка, что бьется об оконную сетку, и Салли просто не в силах противиться. Она натягивает джинсы, белую футболку и собирает свои темные волосы в конский хвост. Она еще будет клясть себя за это, можно не сомневаться. Будет недоумевать, зачем ей поддаваться этому зуду, что находит на нее, этой тяге во что бы то ни стало все поправить.
Те, кто предупреждал, что бегство — не выход, что прошлое рано или поздно настигнет тебя, возможно, знали, что говорят. Салли смотрит в окно. Там, у парадного входа, — девочка, которая умела, как никто, плодить неприятности, — только теперь она совсем взрослая. Прошло столько лет — вечность прошла, — но Джиллиан все так же хороша, хоть, правда, запылилась с дороги, взбудоражена и так слаба в коленках, что, когда Салли распахивает дверь, должна для опоры прислониться к кирпичной стене.
— Боже мой, это ты, — говорит Джиллиан, как будто не она, а Салли здесь нежданная гостья. За восемнадцать лет они виделись всего три раза, когда Салли приезжала к ней на запад. Джиллиан, как зареклась, сбежав от тетушек, так больше и не побывала ни разу по эту сторону Миссисипи. — Правда ты, в самом деле!
Светлые волосы Джиллиан острижены совсем коротко, пахнет от нее сахаром и жарой. На ранты ее красных сапожек набился песок, на запястье наколота зеленая змейка. Она обнимает Салли порывисто и крепко, пока та еще не сопоставила поздний час этого приезда и тот факт, что ни разу за весь месяц Джиллиан не удосужилась позвонить — пусть не о том, что приезжает, но хотя бы сообщить, что жива. Два дня назад Салли отправила письмо в город Тусон, по ее последнему адресу. В этом письме она задала Джиллиан перцу — за череду неосуществленных планов, упущенных возможностей, высказала ей все, что думает, не стесняясь в выражениях, и теперь чувствует облегчение от того, что письмо к Джиллиан уже не попадет.
Но впрочем, облегчение приходит ненадолго. Как только Джиллиан начинает говорить, Салли становится ясно, что стряслось нечто серьезное. Голос у Джиллиан срывается, что на нее совершенно не похоже. Она всегда умела мигом найти себе правдоподобное оправдание или отговорку, врачуя в силу необходимости уязвленное самолюбие своих бессчетных кавалеров; в обычное время она хладнокровна и собранна, но сейчас ее буквально колотит.
— У меня проблема, — говорит Джиллиан.
Она оглядывается через плечо и облизывает губы. Она дико нервничает, это очевидно, хотя само по себе наличие проблемы ей, скажем прямо, не внове. Джиллиан способна создавать проблемы походя, на ровном месте. Она по-прежнему остается такого типа женщиной, которая поранит себе палец, нарезая дыню, и врач в травмопункте, зашивая порез, теряет голову раньше, чем наложен весь шов.
Джиллиан делает паузу, чтобы получше разглядеть Салли.
— Ты не поверишь, до чего я по тебе скучала.
Кажется, ей и самой это удивительно. Она запускает ногти в подушечки своих ладоней, словно пытаясь пробудиться от страшного сна. Когда бы не крайняя надобность, не стояла бы она здесь, ни за что не примчалась бы просить помощи у старшей сестры, когда всю жизнь с твердокаменным упорством старалась полагаться лишь на себя. Все прочие держались своей родни, на Пасху или День благодарения отправлялись кто на запад, кто на восток или хотя бы на соседнюю улицу, — все, но не Джиллиан. Она была всегда готова поработать в праздничные дни, а после — непременно навестить лучший в городе бар, где выставлено подходящее к случаю угощенье: крутые крашеные яйца, бледно-розовые, лазурные, или же маленькие сандвичи с традиционной индейкой и клюквенным соусом. А однажды в День благодарения Джиллиан пошла и сделала себе татуировку на запястье. Было это в Лас-Вегасе, штат Невада, в жаркую погоду, под небом, выцветшим до фарфоровой белизны, и мастер в салоне обещал ей, что будет не больно, но вышло наоборот.
— Такое на меня свалилось! — признается Джиллиан.
— Знаешь что? — говорит сестре Салли. — Я понимаю, ты не поверишь, да тебе и дела нет, но у меня, представь, тоже есть свои проблемы.
Взять хотя бы счет за электричество, на котором уже отразилось возросшее пристрастие Антонии к радио, которое у нее не выключается ни на минуту. Или тот факт, что скоро два года, как ни один мужчина — будь то даже родственник или знакомый ее соседки Линды Беннет — не назначал Салли свидания, и любовь, применительно к себе, больше не представляется ей ни как реальность, ни — пусть хотя бы отдаленная — возможность. Все эти годы с тех пор, как они разлучились, пока жили врозь, Джиллиан делала что хотела, крутила с кем хотела, спала хоть до двенадцати часов дня. Ей не приходилось ночи напролет сидеть у постели девочек, больных ветрянкой, вести ожесточенные споры о том, к какому времени им являться домой, ставить будильник на ранний час, когда нужно приготовить кому-то завтрак или задать взбучку. Не удивительно, что Джиллиан прекрасно выглядит. И убеждена, что она — пуп земли.
— Поверь, твои проблемы — ничто в сравнении с моей. На этот раз действительно дело плохо, Салли.
Голос Джиллиан звучит все тише, но это все равно тот самый голос, что служил поддержкой Салли весь кошмарный год, когда ей было невмоготу произнести хоть слово. Тот голос, который, что бы там ни было, каждый вторник в десять вечера подхлестывал и тормошил ее с неистовой преданностью, которая дается, лишь когда вы делили вместе прошлое.
— Ну хорошо. — Салли вздыхает. — Давай выкладывай. Джиллиан делает глубокий вдох.
— У меня там в машине Джимми. — Она подходит ближе, откуда легче шептать на ухо. — Все дело в том... — Это трудно выговорить, очень трудно. Но все же надо решиться и сказать, шепотом или нет. — Он мертвый.
Салли мгновенно отшатывается от сестры. Кому захочется услышать такое жаркой июньской ночью, когда по газонам бусинками рассыпаны светляки? Ночь объята покоем и тишиной, но у Салли такое чувство, будто она одна выпила целый кофейник, — ее сердце стучит как сумасшедшее. Другая на ее месте решила бы, что Джиллиан выдумывает, преувеличивает или просто валяет дурака. Но Салли знает свою сестру. Она не заблуждается. Там, в машине, — мертвец. Можно дать гарантию.
— Не надо так со мной, — говорит Салли.
— Ты что, думаешь, это я специально?
— Вы, значит, ехали ко мне, догадались, что нам не мешало бы наконец повидаться, — и он ни с того ни с сего взял и умер?
Салли ни разу не встречалась и даже по-настоящему не разговаривала с Джимми. Он как-то подошел к телефону, когда она звонила сестре в Тусон, но был, мягко выражаясь, немногословен. Едва услышав голос Салли, крикнул, чтобы Джиллиан взяла трубку.
— Эй, иди сюда! — были его слова. — То сестрица твоя, чтоб ее.
Из того, что рассказывала о нем Джиллиан, Салли запомнилось лишь, что он сидел в тюрьме за что-то, в чем был неповинен, и так хорош собой и неотразим, что может получить любую, просто поглядев на нее, как надо. Или — как не надо, это уж в зависимости от оценки последствий и от того, была ли эта любая вашей женой, когда явился Джимми и увел ее у вас из-под носа.
— Это случилось в Нью-Джерси, на стоянке для отдыха. — Джиллиан в настоящее время бросает курить и потому достает жевательную резинку и кладет в рот. Рот у нее пухлый, он розовый и свежий, но сейчас ее губы запеклись. — И какой же он был поганец, — говорит она задумчиво. — Господи! Чего только не творил — ты не поверишь! Нас однажды в Финиксе люди наняли сторожить дом, пока они в отъезде, а у них была кошка, которая чем-то ему не угодила — лужи, что ли, оставляла на полу. Так он ее засунул в холодильник!
Салли опускается на ступеньку. Ее несколько подкосили все эти сведения о жизни сестры, а бетонное крыльцо холодит, и ей становится полегче. Джиллиан всегда была свойственна эта способность втягивать ее в свои дела, как ни сопротивляйся. Джиллиан тоже садится рядом, колено к колену. Кожа у нее прохладнее даже, чем бетон.
— Я и то не могла вообразить, что с него станется учудить такое, — говорит Джиллиан. — Пришлось подняться среди ночи и выпустить ее из холодильника, иначе так и замерзло бы животное. На ней уже шерсть заиндевела.
— Для чего было сюда-то приезжать? — говорит Салли горестно. — Именно теперь? Ты же все тут порушишь. Все, на что я положила столько сил.
Джиллиан окидывает глазами дом — без восторга. Меньше всего ей хотелось бы находиться сейчас на Восточном побережье. Эта влажность, эта буйная растительность... Все на свете отдала бы, кажется, чтобы избежать встречи с прошлым! Чего доброго, тетки будут сниться сегодня ночью. Вновь привидится старый дом на улице Магнолий, с деревянными панелями, с кошками, и ее обуяет беспокойство, а с ним — лихорадочное нетерпение убраться отсюда ко всем чертям, какое, главным образом, и погнало ее когда-то на юго-запад. Уйдя от автомеханика, к которому ушла от мужа, она направилась прямым ходом садиться на автобус. Ей необходимы были солнце, жара, чтобы вытравить затхлый запах детства — в сумерках, когда сгущаются зеленоватые длинные тени, в еще более непроглядной полуночной тьме. Необходимо было оказаться вдали от этого, как можно дальше.
Будь у Джиллиан деньги, она сбежала бы без оглядки с этой стоянки для отдыха в штате Нью-Джерси, добралась до аэропорта в Ныоарке и улетела куда-нибудь, где жарко. В Новый Орлеан, может быть, или в Лос-Анджелес. К сожалению, перед самым их отъездом из Тусона Джимми объявил ей, что у них нет ни гроша. Он просадил все, что она заработала за последние пять лет, — и немудрено, когда человек транжирит деньги на наркотики, на выпивку, на украшения, какие бы ни приглянулись, включая серебряный перстень, который он носил не снимая и за который выложил почти целиком недельный заработок Джиллиан. Единственное, что осталось после всех его трат, — это машина, да и та записанная на его имя. Так куда же еще ей было податься в эту ночь, черную как чернила? Кто еще принял бы ее к себе, не задавая вопросов — по крайней мере таких, на которые не придумать ответа, — покуда она опять не станет на ноги?
Джиллиан со вздохом признает себя побежденной в борьбе с никотином, во всяком случае на время. Вынимает из кармана рубашки «Лаки страйкс», конфискованные у Джимми, закуривает и глубоко затягивается. С завтрашнего дня начнет бросать.
— Мы решили начать новую жизнь, с тем и ехали на Манхэттен. Я собиралась позвонить тебе, как только устроимся. Хотела тебя первую позвать к нам на новоселье.
— А как же, — говорит Салли, но не верит ни единому слову.
Когда Джиллиан порвала со своим прошлым, то заодно оторвалась и от Салли. Последний раз, когда у них намечалась встреча, это совпало с появлением Джимми и переездом Джиллиан в Тусон. Салли уже и билеты купила себе и девочкам на самолет в Остин, где Джиллиан проходила стажировку на швейцара в отеле «Хилтон». Предполагалось — в кои-то веки раз — отпраздновать вместе День благодарения, но за два дня до их отлета Джиллиан позвонила Салли сказать, что встреча отменяется. Что помешало встрече, Джиллиан объяснить не потрудилась — было ли это связано с «Хилтоном», или с городом Остин, или просто с неодолимой тягой к перемене мест. Салли привыкла, что когда имеешь дело с Джиллиан — жди разочарования. Она встревожилась бы, если б все прошло гладко.
— Нет, собиралась, — говорит Джиллиан. — Хочешь верь, хочешь нет. Только нам надо было уматывать из Тусона в срочном порядке, потому что Джимми сбывал ребятам из университета травку, дурман, — выдавал за мексиканский кактус или ЛСД, — и в связи с этим начались неприятности, кто-то умер, о чем я представления не имела, пока он не сказал: «Складывай вещи, живо!» Я и теперь не явилась бы к тебе под дверь без звонка. Мне просто разум отшибло, когда он отключился там, на стоянке. Я не соображала, куда мне деваться.
— Могла отвезти его в больницу. А о полиции ты не подумала? Можно было позвонить в полицию.
Салли видит в темноте, что азалии, посаженные ею недавно, уже вянут, у них побурели листья. Стоит лишь зазеваться, думает она, — и готово, что-то пошло не гак. Зажмурься на три секунды, и к тебе уже подкралось несчастье.
— Ага, правильно. Как будто мне можно сунуться в полицию. - Джиллиан короткими толчками выдыхает дым. — Дали бы срок от десяти до двадцати. А возможно, и пожизненный, учитывая, что это случилось в Нью-Джерси. — Джиллиан широко открытыми глазами смотрит на звезды. — Мне скопить бы деньжонок да двинуть в Калифорнию... Раскачаются притянуть, а меня уже поминай как звали.
Есть опасность, что Салли лишится не только азалии. Что ухнут одиннадцать лет труда и самопожертвования. Кольца вокруг луны разгорелись так ярко, что того и гляди проснутся все соседи. Салли хватает сестру за плечо, вонзая ногти ей в кожу. У нее в доме спят двое детей, чья судьба зависит от нее. У нее яблочный торт в морозилке, с которым ей идти на праздник Четвертого июля.
— То есть как это — притянуть? За что?
Джиллиан морщится от боли, стараясь вывернуться, но Салли ее не отпускает. В конце концов, Джиллиан, пожав плечами, опускает глаза, что, с точки зрения Салли, не самый обнадеживающий способ ответить на вопрос.
— Не хочешь ли ты сказать, что это ты виновата в его смерти?
— Считай, что был несчастный случай, — упирается Джиллиан. — В известном смысле, — уступает она, когда ногти сестры впиваются еще глубже. — Ну хорошо, — сдается Джиллиан, когда плечо расцарапано до крови. — Это я его убила. — Джиллиан обмякает, словно из нее вдруг выпустили весь воздух. — Теперь ты знаешь. Довольна? Как обычно, я во всем виновата.
Может быть, причиной тому лишь влажность, но кольца вокруг луны приобретают зеленоватый оттенок. Иные женщины верят, что зеленый свет на востоке имеет силу обращать вспять процесс старения, — и точно: у Салли такое чувство, будто ей лет четырнадцать. К ней в голову лезут мысли, неподобающие взрослой женщине, особенно когда она жизнь положила на то, чтобы служить образцом добропорядочности. Она замечает, что у Джиллиан все руки сверху донизу в синяках; в темноте их нетрудно принять за лиловых бабочек — за нечто такое, что наносят себе на кожу для красоты.
— Никогда больше не посмотрю в сторону мужчины, — говорит Джиллиан и, поймав на себе взгляд Салли, продолжает все же настаивать, что с любовью у нее покончено. — Я получила хороший урок, — говорит она. — И как назло, теперь, когда слишком поздно. Пускай мне достанется хотя бы этот вечер — завтра буду звонить в полицию. — Ее голос вновь звучит напряженно, хотя еще тише прежнего. — Что бы мне накрыть Джимми одеялом и бросить в машине... Не готова я заявить на себя! Думаю, не смогу.
Похоже, что Джиллиан на пределе. Руки у нее ходят ходуном, она не в состоянии зажечь новую сигарету.
— Тебе нужно бросать курить, — говорит Салли.
Джиллиан — ее младшая сестра, даже сейчас. И стало быть — ее забота.
— Да чего уж теперь. — Джиллиан удается зажечь спичку и закурить. — Приговорят, наверно, к пожизненному заключению, а с куревом легче время коротать. Надо будет по две выкуривать за раз.
Они были совсем крохи, когда потеряли родителей, тем не менее Салли тотчас начала принимать четкие волевые решения, которые помогли им выбраться на твердую почву. После того как няня, на которую их оставили, впала в истерику и объясняться с офицером полиции, позвонившим сообщить о смерти их родителей, пришлось Салли, она велела Джиллиан выбрать из плюшевых зверей двух самых любимых, а остальных выкинуть, так как им предстоит путешествовать налегке, и взять с собой нужно только то, с чем им под силу справиться самостоятельно. Это она велела бестолковой няньке посмотреть, нет ли в еженедельнике их матери телефона тетушек, и настояла, чтобы ей дали позвонить им и объяснить, что, если кто-нибудь из родни, пусть самой дальней, не заявит на них права, их отдадут на попечение государства. Теперь на лице у нее точно такое же выражение, что и тогда: немыслимая, казалось бы, смесь мечтательности и железной воли.
— Полиции знать не обязательно, — говорит Салли.
Голос ее звучит на удивление твердо.
— Правда? — Джиллиан вглядывается в лицо сестры. Но Салли в подобные минуты ничего не выдает наружу. Прочесть что-либо по ее лицу невозможно. — Ты это серьезно? — Ища поддержки, Джиллиан придвигается ближе и озирается на «Олдсмобиль». — Не хочешь на него взглянуть?
Салли вытягивает шею — на пассажирском сиденье действительно видна какая-то фигура.
— Вообще-то он был — класс. — Джиллиан гасит окурок и вдруг плачет. — Ох, боже ты мой...
Салли самой не верится, но она и впрямь хотела бы его увидеть. Хотела бы посмотреть, как выглядит такой мужчина. Узнать, способна ли к такому почувствовать влечение, пусть лишь минутное, рассудочная женщина вроде нее.
Она идет вместе с Джиллиан к машине и нагибается вперед, стараясь получше разглядеть Джимми сквозь ветровое стекло. Высокий, темноволосый, очень красивый и — мертвый.
— Да, ты права, — говорит Салли. — Класс.
Красавец, каких Салли не видывала ни живыми, ни мертвыми. И по излому бровей, по усмешке, которая все еще кривит ему губы, ясно, что он это отлично знал. Салли прижимается лицом к стеклу. Рука у Джимми переброшена через спинку сиденья, и на четвертом пальце левой руки виднеется перстень — массивный кусок серебра с тремя гранями; на одной из боковых вырезан гигантский кактус цереус, на другой — свернувшаяся в клубок гремучая змея, а на средней — ковбой верхом на лошади. Даже Салли понятно, что от руки с таким кольцом не поздоровится — серебро рассечет тебе губу, и порез останется глубокий.
Джимми следил за своим внешним видом, это бросается в глаза. После стольких часов в тесной машине джинсы на нем — без единой морщинки, словно кто-то хорошо постарался отпарить их по всем правилам под утюгом. Ботинки на ногах — из змеиной кожи и явно стоили бешеных денег. Они любовно ухожены — случись кому-нибудь пролить на такие ботинки пиво или поднять ненароком рядом пыль, это даром не пройдет, можно сразу сказать по блеску начищенной кожи. Или просто по одному взгляду на лицо этого Джимми. Живой ли, мертвый, он таков, как есть, — такой, с каким лучше не связываться. Салли отступает назад от машины. Она побоялась бы остаться с ним наедине. Боялась бы, что скажешь слово не так, и он взорвется, — и что ей тогда делать?
— По виду судя — не сахар.
— Что ты, какое там! — говорит Джиллиан. — Но только когда выпьет. А так — вот именно сахар, хоть в чай клади. Высший сорт — правда, кроме шуток. И вот у меня родилась идея, как не допускать его до скотского состояния, — я стала каждый вечер подмешивать ему в еду немного паслена. От этого, раньше, чем он напьется, его начинало клонить ко сну. И чувствовал он себя вполне нормально, только все это, должно быть, понемногу накапливалось у него в крови и разом подкосило в какой-то момент. Мы там сидели, на стоянке для отдыха, — он как раз шарил в бардачке, искал зажигалку, которую я в прошлом месяце купила ему на блошином рынке в Сидоне, — потом вдруг как перегнется вперед, а разогнуться не может. А потом и дышать перестал.
У кого-то во дворе надрывается лаем собака; хриплый, остервенелый лай начинает уже вторгаться к людям в сон.
— Надо было позвонить тетушкам. Спросить насчет дозировки, — говорит Салли.
— Тетки меня терпеть не могут. — Джиллиан ерошит себе волосы, пытаясь придать им объем, но они при такой влажности все равно обвисают. — Я ни в чем не оправдала их надежд.
— Я тоже, — говорит Салли.
Салли считала, что она, по мнению тетушек, не представляет большого интереса, так как слишком заурядна. Джиллиан полагала, что она, на их взгляд, вульгарна. Вот почему девочки всегда ощущали шаткость своего положения у теток. Жили с сознанием, что надо думать, что говоришь, и знать меру, пускаясь откровенничать. Они, уж конечно, ни разу не заикнулись тетушкам о том, как боятся грозы, словно, после кошмаров по ночам, больных животов и высокой температуры, аллергии на то и на се, такая новость, как навязчивые страхи, могла стать последней каплей, тем более что тетушки никогда особо не убивались, что у них нет детей. Одна новая жалоба — и как знать, не побегут ли тетушки доставать их чемоданы, убранные когда-то на чердак, и хоть покрытые пылью и паутиной, но сделанные из итальянской кожи и вполне еще пригодные к употреблению. Поэтому своим сокровенным Салли и Джиллиан делились не с тетушками, а друг с другом. Шептали, что ничего страшного не случится, если, например, успеть за тридцать секунд досчитать до ста. Или если залезть с головой под одеяло, или набрать воздуху и не дышать, пока гремит гром.
— Не хочу садиться в тюрьму! — Джиллиан снова вытаскивает сигарету и закуривает.
В результате их семейной истории у нее развился настоящий комплекс брошенного, вот почему она всякий раз уходит первая. Ей это известно, она лечилась, потратила уйму времени и денег на психоаналитиков, но это ничего не изменило. Нет такого мужчины, чтобы обскакал ее в этом и порвал с ней первым. Здесь она не знает себе равных. За исключением разве что Джимми, строго говоря. Он-то ушел, а она осталась есть себя поедом из-за него и расплачиваться за это.
— Я с ума сойду, если меня посадят. Я ведь даже не жила еще, если разобраться. То есть по-настоящему. Я хочу работать, вести нормальную жизнь. Ходить к друзьям на шашлыки. Родить ребенка.
— Что ж, раньше надо было думать. — Это как раз то самое, что Салли и советовала всегда Джиллиан, из-за чего в последние годы их телефонные разговоры все более сокращались, а там и вовсе прекратились. То самое, о чем она писала в своем последнем письме — том, которое так и не дошло до Джиллиан. — Надо было бросить его, и кончено.
Джиллиан кивает головой:
— Надо было вообще с ним не знакомиться. То была изначально моя ошибка.
Салли внимательно изучает лицо сестры в зеленоватом лунном свете. Джиллиан, может быть, и красива, но ей уже тридцать шесть, и она слишком часто влюблялась.
— Он тебя бил? — спрашивает Салли.
— Это что, имеет значение?
С близкого расстояния Джиллиан определенно не выглядит молодо. Слишком долго жила в Аризоне — вот и глаза слезятся, хотя она уже больше не плачет.
— Да, — говорит Салли. — Имеет. Для меня — имеет значение.
— Понимаешь... — Джиллиан отворачивается от «Олдсмобиля», потому что иначе ей не забыть, что всего лишь несколько часов назад Джимми подпевал в машине кассете с записью Дуайта Йокама. Эту песенку она готова была слушать снова и снова — ту, в которой поется про клоуна, — и Джимми, на ее вкус, исполнял ее в миллион раз лучше Дуайта, чем достаточно много сказано, учитывая, что она без ума от Дуайта. — В этот раз я действительно любила. Всем нутром. Веселого мало, в сущности. Это жалкое состояние. Непрерывно хотела его, как ненормальная какая-то. Как будто я тоже вроде тех женщин.
Те женщины, на кухне в сумерках, с мольбой падали на колени. Божились, что в жизни больше ни на что не позарятся, только бы им досталось то, чего они желают сейчас. Тогда-то, бывало, Салли с Джиллиан и давали клятву, сцепляясь мизинцами, что они такого несчастья, таких мучений не допустят. Что бы ни случилось, такому с ними не бывать, — вот о чем перешептывались они в темноте, сидя на пыльной черной лестнице, словно желание — это вопрос личного выбора.
Салли как бы заново видит газон перед домом, великолепие знойной ночи. Она все еще чувствует, как мурашки бегут по спине, но ее это больше не волнует. Со временем ко всему привыкаешь, даже к чувству страха. Это, в конце концов, ее сестра, та девчушка, которая когда-то, случалось, не засыпала, если Салли не споет ей колыбельную или не посидит рядом, тихонько перечисляя, что тетушки кладут в свои зелья и какие слова говорят во время заклинаний. Это женщина, которая целый год звонила ей каждый вторник ровно в десять вечера.
Салли думает о том, как Джиллиан цеплялась за нее, когда тетушки первый раз привели их с черного хода в старый дом на улице Магнолий. Пальцы у Джиллиан были липкие от жвачки и холодные от страха. Она ни за что не хотела отпустить руку сестры, даже когда Салли пригрозила, что будет щипаться, — только сжимала ее все крепче.
— Берись-ка, тащим его назад, — говорит Салли.
Они подтаскивают его к тому месту, где растет сирень, и следят за тем, чтобы, как их учили тетушки, не повредить корней. К этому времени птички, что ютятся по кустам, крепко спят. Жуки притулились на листьях форситии и айвы. Сестры работают, и удары их лопат звучат размеренно, без натуги, словно ребенок хлопает в ладоши или с ресниц капают слезинки. Только один раз настает тяжелый момент. Салли никак не удается закрыть Джимми глаза. Она слыхала, что такое бывает, когда покойник хочет увидеть, кому будет черед последовать за ним. И потому Салли заставляет Джиллиан отвернуться и не глядеть, как она начинает засыпать его землей. По крайней мере, так лишь одной из них будет сниться каждую ночь его неподвижный взгляд, устремленный на нее.
Когда работа окончена, лопаты поставлены на место в гараже и нет ничего, кроме свежевскопанной земли под кустами сирени, Джиллиан чувствует потребность посидеть на заднем дворике, разведя колени и низко свесив голову, иначе ей станет дурно. Он знал, как ударить женщину, чтобы почти не оставалось следов. Еще он знал, как целоваться, чтобы у женщины сильнее билось сердце и с каждым вздохом крепло желание простить. Поразительно, на что только не заставит пойти любовь. Еще поразительнее — твоя готовность ей в этом подчиняться.
Бывают ночи, когда самое лучшее — не думать слишком долго о прошлом, о том, что было обретено и утрачено. В такие ночи лечь в постель, забраться под чистую белую простыню — уже большое облегчение. Это всего лишь июньская ночь, такая же, как другие, если б не зной, не луна да не зеленое свечение на небе. А вот то, что творится с сиренью, пока все спят, — нечто из ряда вон выходящее. В мае на ней висели там и сям лишь худосочные соцветия, но сейчас сирень распускается опять, не ко времени, за одну ночь, в едином, мощном приливе цветения, благоухая с такой силой, что сам воздух вокруг пронизан лиловым светом и напоен ароматом. Скоро он станет опьянять пчел в полете. Птицы будут сбиваться с пути, совершая перелет на север. Людей будет неделями тянуть остановиться на тротуаре перед домом Салли Оуэнс, будет манить из собственной кухни или столовой на запах сирени, навевающий воспоминания о настоящей любви, о страсти — и мало ли о чем еще, давным-давно позабытом, о чем теперь, может быть, не стоило бы и вспоминать.
Утром в тринадцатый день рождения Кайли Оуэнс небо бездонно-ясное, голубое, но задолго до того, как встанет солнце, как зазвонят будильники, Кайли уже не спит. Не спит который час. Она так вытянулась, что, если б сестра дала ей поносить свое платье, мама — накраситься своей помадой кофейного цвета, а тетя Джиллиан — надеть свои красные сапожки, она легко сошла бы за восемнадцатилетнюю. Кайли знает, что нечего торопить события, у нее вся жизнь впереди, — просто она, сколько живет на белом свете, тащилась к этому моменту с черепашьей скоростью, сосредоточась всецело на нем одном, как если бы весь мир сошелся клином на этом июльском утре. Конечно же, подростком ей будет жить гораздо лучше, чем ребенком, она и сама всегда это смутно сознавала, а теперь тетя
Джиллиан раскинула на нее карты таро, и по ним тоже выходит, что ее ждет ужасно счастливая судьба. Тем более, карта ее судьбы — трефовая, со звездой, а этот знак обеспечит человеку успех в любом задуманном деле.
Тетя Джиллиан вот уже две недели живет с ней в одной комнате, вследствие чего Кайли известно, что спит Джиллиан, как маленькая, — под толстым стеганым одеялом, хотя на улице, с тех пор как она приехала, стоит жара за тридцать, словно она привезла с собой в багажнике машины частицу милого ее сердцу юго-запада. Комнату честно поделили по всем правилам совместного проживания — точно поровну; правда, Джиллиан потребовалось больше места в стенном шкафу, и еще она попросила у Кайли согласия на кой-какие мелкие перемещения. Черное детское одеяльце, которое неизменно покоилось у Кайли в ногах постели, сложено, убрано в коробку и перекочевало вниз, в подвал, а с ним и шахматная доска, которая занимала, по словам Джиллиан, слишком много места. Черное мыло, которое ежегодно присылают в подарок тетушки, вынуто из мыльницы, и вместо него лежит кусок французского, прозрачного, пахнущего розой.
Джиллиан чрезвычайно разборчива в том, что по ней, а что не по ней, и имеет свое мнение по любому вопросу. Она подолгу спит, берет без спроса чужие вещи и печет потрясающее печенье, замешивая в тесто конфетки «M&Ms». Она красивая и смеется в тысячу раз чаще, чем мать Кайли, и Кайли хочется быть в точности такой, как она. Она ходит за Джиллиан тенью, без конца изучает ее и подумывает сделать себе такую же короткую стрижку — если, конечно, на это хватит пороху. Если б у Кайли исполнилось единственное заветное желание, она проснулась бы ослепительной блондинкой, какой посчастливилось родиться Джиллиан: вместо волос мышиного цвета — не то охапка сена, оставленного сушиться на солнцепеке, не то ворох нитей чистого золота.
Что еще так замечательно в Джиллиан, это — что она на ножах с Антонией. Если все будет продолжаться в том же духе, эти двое, возможно, просто в грош не будут ставить друг друга. Джиллиан на прошлой неделе пошла на праздник Четвертого июля в черной мини-юбке, взятой у Антонии, и залила ее по неосторожности кока-колой, а когда Антония позволила себе возмутиться, сказала, что нельзя быть такой нетерпимой. И теперь Антония просит у матери разрешения врезать замок в дверь своего стенного шкафа. И заявила Кайли, что их тетя — никчемное создание, неудачница, ничтожество.
Джиллиан устроилась работать в закусочной «Гамбургеры» на Развилке, и местная безусая ребятня поголовно в нее повлюблялась: заказывают себе чизбургеры, когда есть совсем не хочется, и ведрами вливают в себя лимонад и кока-колу, лишь бы побыть рядом с ней.
— Работа, — объявила Джиллиан вчера вечером, — нужна человеку, чтобы было на что гульнуть.
Подобная жизненная позиция уже вступила в противоречие с ее намерением двинуть в Калифорнию, так как ее неудержимо влечет пройтись по торговым центрам — в особенности не в силах она устоять перед обувными магазинами — и скопить не удается ни гроша.
У них в тот вечер были на обед соевые сосиски и особого сорта бобы, предположительно полезные для здоровья, хотя на вкус, по утверждению Кайли, ближе всего к автомобильным шинам. Включать в рацион мясо, рыбу или птицу Салли, несмотря на причитания дочерей, упорно отказывается. Проходя в супермаркете мимо прилавка с упаковками куриных окорочков, она невольно закрывает глаза и все равно не может до сих пор избавиться от воспоминаний о лесной горлице, которая потребовалась тетушкам для самого сильнодействующего любовного приворота.
— Скажи об этом нейрохирургу, — возразила Салли на замечание сестры о чисто утилитарной ценности работы. — Или ядерному физику расскажи, или поэту.
— Согласна. — Джиллиан все еще курит, хотя каждый раз собирается бросить с завтрашнего дня и прекрасно знает, что никто в доме, кроме Кайли, не выносит табачного дыма. Она очень коротко затянулась, как будто от этого кому-нибудь могло стать легче. — Давай, найди мне поэта или физика. Имеются такие поблизости?
Кайли понравился этот щелчок по носу их безликого пригорода, где нет ничего примечательного, зато пересудов ходит — хоть отбавляй. Скажем, взъелись все, как один, на ее приятеля Гидеона, особенно с тех пор, как он наголо обрил голову. Он, правда, уверяет, что ему наплевать, что у соседей в большинстве куриные мозги, но стал в последнее время раздражаться, когда ему скажут что-нибудь в лицо, и, если на Развилке, проезжая мимо, посигналит машина, вскинется весь, будто ему нанесли личное оскорбление.
Люди прямо-таки ищут случая почесать языки по малейшему поводу. Чуть что не совсем обычное, не такое, как у всех, — уже годится. Вот и на их улице, к примеру, успели обсудить, что Джиллиан снимает лифчик от купальника, когда выходит загорать на задний дворик. Всем в точности известно, какая у нее на запястье татуировка и то, что на празднике Четвертого июля она пропустила полдюжины, если не больше, банок пива, а после не постеснялась наотрез отказать Эду Борелли, когда он пригласил ее съездить куда-нибудь вдвоем, хотя он как-никак замдиректора школы и притом — начальник ее сестры. Соседка Оуэнсов, Линда Беннет, запретила местному оптику, с которым она встречается, заезжать за ней засветло, настолько ей неспокойно, что в доме рядом живет женщина с такой внешностью, как у Джиллиан. Все сходятся на том, что сестру Салли трудно раскусить. Иной раз столкнешься с ней в бакалейном отделе, начнет зазывать тебя приехать к ним домой, посмотреть, что про тебя скажут карты таро, а в другой раз поздороваешься с ней на улице — лишь глянет сквозь тебя, будто находится за тысячу километров, где-нибудь в Тусоне, где жизнь куда как интересней.
Что касается Кайли, она считает, что в присутствии Джиллиан жизнь становится интересней везде, — даже такая дыра, как их квартал, засверкает, при должном освещении, яркими красками. Сирень с ее приездом совершенно обезумела, словно отдавая дань ее красоте и изяществу; перекинулась с заднего дворика вперед, нависая лиловым шатром над оградой и подъездной дорожкой. Сирени не положено цвести в июле, это просто ботанический факт — так, по крайней мере, считалось до сих пор. Девчонки по соседству уже стали шептаться, что, если под Оуэнсовой сиренью поцелуешься с парнем, которого любишь, он будет навеки твой, хочет того или нет. Из Университета штата Нью-Йорк в Стони-Брук прислали двух ботаников изучать строение цветка у этих феноменальных растений, которые, ломая все и всяческие сроки, разрастаются как сумасшедшие и цветут все пышнее с каждым часом. Салли не пускала ботаников к себе во двор, гнала их прочь, окатывая водой из кишки для поливки сада, но ученые время от времени все равно приезжали и, сидя в машине напротив того места, откуда ведет дорожка к дому, с тоской взирали на недосягаемые экземпляры и обсуждали, этично ли будет махнуть через газон, вооружась садовыми ножницами, и отхватить вожделенный образчик.
Впрочем, так или иначе сирень оказывала воздействие на каждого. Вчера Кайли проснулась поздно ночью и услышала, что кто-то плачет. Встала, подошла к окну. Внизу, у кустов сирени, стояла ее тетя Джиллиан, вся в слезах. Кайли наблюдала за ней, пока Джиллиан не вытерла глаза и не вынула из кармана сигарету. Кайли на цыпочках вернулась назад, с твердым убеждением, что и она когда-нибудь будет обливаться слезами ночью в саду — не то что ее мать, которая в одиннадцать как штык уже в постели и у которой, похоже, вообще нет в жизни такого, из-за чего стоило бы плакать. Интересно, пролила она хоть слезинку об их с Антонией отце или, может, к тому моменту, как он умер, уже утратила способность лить слезы?
А во дворе, из ночи в ночь, Джиллиан все продолжала оплакивать Джимми. Никак не могла перестать, даже теперь. Она, которая клялась когда-то ни в коем случае не поддаваться безраздельно страсти, попалась на крючок как миленькая. Сколько времени — почти весь этот год — старалась взять себя в руки и набраться духу уйти, хлопнув дверью! Сколько раз писала на бумажке имя Джимми и в первую пятницу месяца, когда луна вступает в первую четверть, сжигала ее, пытаясь избавиться от влечения к нему! И ничего не помогало. Двадцать с лишним лет с кем только не флиртовала, с кем не спала, никогда ничем себя не связывая, — и надо же, после всего этого влюбилась в такого, как он, испорченного до мозга костей, так что, когда они, сняв в Тусоне дом, перевезли туда мебель, из дома в тот же день сбежали все мыши, — видно, даже у мыши-полевки больше ума, чем у нее!
Теперь, когда Джимми нет в живых, он кажется ей куда лучше. Джиллиан не в силах забыть, какими жгучими были его поцелуи, и от одних воспоминаний об этом всю ее переворачивает. Он просто испепелял ее заживо, умел это сделать в одну минуту — такое не так-то легко забывается. Она надеялась, что хотя бы перестанет цвести эта проклятая сирень, запах которой ее преследует по всему дому, по всему кварталу и даже, честное слово, чувствуется иногда в «Гамбургерах» на Развилке, хотя дотуда как минимум полмили. Для местных жителей эта сирень — целое событие, ее фотография уже появилась на первой странице журнала «Ньюсдей», но Джиллиан просто не знает, куда деваться от ее неотвязного аромата. Он пропитывает собою одежду, пристает к волосам, — может быть, она оттого и курит так много, стараясь перебить благоухание сирени терпким духом горелого табака.
К ней постоянно возвращается мысль о том, почему Джимми целовал ее с открытыми глазами — для нее было потрясением обнаружить, что он за ней наблюдает. Если мужчина даже во время поцелуя не позволяет себе закрыть глаза, значит, он стремится при любых обстоятельствах неизменно утверждать свою власть. У Джимми где-то на донышке глаз всегда сохранялся холодный блеск, и Джиллиан, целуясь с ним, невольно ощущала, что это несколько напоминает сделку с дьяволом. Такое у нее было ощущение — особенно когда при ней другие женщины держались естественно и свободно, не опасаясь окрика от мужа или друга.
«Я же сказала тебе, не ставь здесь машину», — говорила у кинотеатра или на блошином рынке своему мужу какая-нибудь женщина, и у Джиллиан слезы навертывались на глаза от этих слов.
Как чудесно говорить что вздумается, не прокручивая это сперва в мозгу снова и снова из опасения, как бы сказанное не пришлось ему не по нраву!
Все же, надо отдать ей должное, она старалась, как могла, бороться с тем, чего было заведомо не одолеть просто так. Использовала все способы отвадить человека от пьянства, как старые, испытанные, так и новые. Совиные яйца, поданные в виде яичницы и приправленные для камуфляжа подливкой из соуса «табаско» со жгучим перцем. Зубчик чеснока, положенный ему под подушку. Пасту из семечек подсолнуха, подмешанную в его овсянку. Бутылку прятала, заводила речь об Обществе анонимных алкоголиков, отваживалась закатывать ему скандалы, хотя и знала, что без толку. Испробовала даже фирменное средство, которому отдавали предпочтение тетушки: дождаться, пока он хорошо наберется, и запустить ему в бутылку виски живую рыбешку. Бедная рыбка, нырнув в пучину спиртного, тотчас же откинула жабры, и Джиллиан потом мучила совесть, но для Джимми маневр прошел абсолютно незамеченным. Он заглотал рыбешку единым духом и не поморщился, после чего его весь вечер отчаянно выворачивало наизнанку, хотя пристрастие к алкоголю впоследствии у него, похоже, лишь удвоилось. Тогда-то и возникла у нее мысль насчет паслена, вполне, как представлялось в то время, безобидной меры, — давать самую малость кой-чего, чтобы он не слишком расходился, засыпал до того, как напьется до бесчувствия.
Сидя по ночам возле кустов сирени, Джиллиан старается решить, чувствует ли она, что совершила убийство. Да нет в общем-то. Не было в этом ни злого умысла, ни заранее обдуманного плана. Если б можно было все вернуть назад, она бы согласилась, — правда, все же предусмотрев кой-какие перемены. Она настроена по отношению к Джимми дружелюбно, как никогда, — появилось ощущение близости, нежности, чего прежде не наблюдалось. Ей не хочется оставлять его в полном одиночестве там, в холодной земле. Хочется побыть рядом, поделиться новостями за сегодняшний день, послушать анекдоты, которые он любил рассказывать, когда был в хорошем настроении. Он ненавидел юристов за то, что ни один не спас его от тюрьмы, и собирал про них анекдоты. Знал их тысячи, и уж если решал какой-нибудь рассказать, помешать ему было невозможно. Вот и тогда, в Нью-Джерси, как раз перед тем, как свернуть на стоянку для отдыха, Джимми задал ей вопрос, что такое — коричневое с черным и отлично смотрится на адвокате?
— Ротвейлер, — ответил сам, с таким сияющим видом, словно у него вся жизнь была впереди. — Ты вдумайся, — сказал он. — Поняла, в чем тут соль?
Иной раз, сидя там, на траве, с закрытыми глазами, Джиллиан готова поручиться, что Джимми, живой, — рядом с ней. Она чувствует, как он тянется к ней, как бывало, когда напьется, осатанеет и хочет то ли дать ей затрещину, то ли швырнуть ее в постель — никогда не знаешь до последней минуты. Знаешь лишь одно: если начал вертеть на пальце этот свой серебряный перстень — берегись! Когда там, во дворе, присутствие Джимми становится слишком уж осязаемым и ей вспоминается, как все у них обстояло на самом деле, ничего дружеского в его близости больше не остается. Тогда Джиллиан бежит в дом, запирает заднюю дверь и глядит на сирень сквозь стекло с безопасного расстояния. Сколько раз он пугал ее до смерти, заставлял делать такое, что язык не повернется сказать!
Честно говоря, она рада, что живет вместе с племянницей; ей страшно спать одной и потому не жаль пожертвовать возможностью уединиться. Нынче утром, например, когда Джиллиан открывает глаза, на краешке кровати уже сидит Кайли и смотрит на нее. Время всего семь часов, а идти на работу Джиллиан только к часу дня. Она мычит и укрывается с головой ватным одеялом.
— А мне тринадцать лет, — говорит Кайли с удивлением, как будто сама не верит, что с ней это все же произошло. Всю жизнь только о том и мечтала, и вот теперь ее мечта сбылась!
Джиллиан немедленно садится в постели и обнимает племянницу. Она отлично помнит, как это удивительно — обнаружить, что ты уже выросла, какое это волнующее, бередящее душу ощущение и до чего оно застает тебя врасплох.
— Я чувствую себя как-то по-другому, — шепчет Кайли.
— Еще бы! - говорит Джиллиан. — Ты и есть другая.
Племянница с нею все более откровенна. Возможно, потому, что они живут в одной комнате, где хорошо шептаться поздно вечером, когда выключен свет. Джиллиан тронута тем, как Кайли изучает ее, словно учебник по искусству быть женщиной. Она не припомнит, чтобы кто-нибудь до сих пор так высоко ее ставил, — это, с одной стороны, упоительно, но в то же время озадачивает.
— Ну так с днем рождения! — возглашает Джиллиан. — Он будет самым замечательным в твоей жизни, вот увидишь!
К запахам завтрака, который уже готовит на кухне Салли, примешивается аромат этой паршивой сирени, но, к счастью, и аромат кофе тоже, так что Джиллиан сползает с постели и подбирает одежду, которую раскидала по полу, раздеваясь вчера вечером.
— Погоди, то-то еще будет, — говорит она племяннице. — Вот получишь от меня подарок и окончательно преобразишься.
Сегодня, в честь дня рождения Кайли, у Салли на завтрак блинчики, свежий апельсиновый сок и фруктовый салат, посыпанный сверху толченым кокосом и изюмом. Спозаранку, когда еще птицы не проспались, Салли вышла во двор, наломала сирени и поставила на стол в хрустальной вазе. Гроздья так и горят, каждый лепесток отбрасывает лучик густо-лилового света. Если слишком долго смотреть, цветы оказывают гипнотическое действие. Салли посидела за столом, глядя на них, и сама не заметила, как из глаз покатились слезы. И первая порция блинчиков подгорела на сковородке.
Ночью Салли приснилось, что земля под кустами сирени окрасилась в кроваво-красный цвет, а трава жалобно стонет на ветру. Снилось, что лебеди, которые постоянно присутствуют в ее снах беспокойными ночами, выдергивают на себе белые перья и вьют гнездо, такое огромное, что в нем свободно поместился бы человек. Она проснулась, чувствуя, что лоб ей словно сдавило тисками, а постельное белье насквозь промокло от пота. Но это еще что — прошлой ночью она видела во сне, будто здесь, за ее столом, сидит мертвец, и он недоволен, что она подала ему на обед овощную запеканку. Разъяренный, он рывком смахнул со стола посуду; осколки фарфора разлетелись во все стороны, и пол в одну минуту покрылся колючим, опасным ковром.
Она столько раз видела во сне Джимми, его холодные, пустые глаза, что не способна подчас думать ни о чем другом. Он повсюду неотлучно при ней, хотя она, между прочим, и знать-то его не знала, — где же тут справедливость? Весь ужас в том, что между нею и этим покойником установилась глубокая личная связь, какой у нее за все десять лет не было ни с одним мужчиной, и это страшно.
Сегодня утром Салли сама не разберет, отчего ей муторно - из-за всех этих снов о Джимми, или это действует кофе, выпитый натощак, или просто потому, что ее младшей девочке исполнилось тринадцать. Возможно, сошлись все три причины. Впрочем, тринадцать — еще не возраст, это не значит, что Кайли совсем взрослая. Так, во всяком случае, уговаривает себя Салли. Но когда Кайли выходит к завтраку в обнимку с Джиллиан, Салли разражается слезами. Одну причину она забыла включить в составные своей маеты — и это ревность.
— Что ж, и тебя с добрым утром, — говорит Джиллиан.
— С днем рождения, желаю счастья, — говорит Салли дочери абсолютно замогильным тоном.
— Акцент делаем на слове «счастье», — напоминает ей Джиллиан, наливая себе большую чашку кофе.
Она ловит свое отражение в боковой поверхности тостера; для нее сейчас не самое выигрышное время. Джиллиан разглаживает моршинки у глаз. Отныне подъем — в девять или десять, самое раннее, а предпочтительнее было бы что-нибудь за полдень.
Салли протягивает Кайли коробочку, перевязанную алой ленточкой. Чтобы купить это золотое сердечко на цепочке, она соблюдала особенно строгую экономию, расходуя деньги на продукты, и надолго отказалась от походов в ресторан. Она невольно отмечает, что Кайли, до того как отреагировать на подарок, исподтишка косится на Джиллиан.
— Очень мило, — кивает Джиллиан. — Это золото?
Салли чувствует, как по груди разливается жгучая волна и теснит ей дыхание. А если бы Джиллиан сказала, что этот медальон — барахло, как бы тогда повела себя Кайли?
— Спасибо, мам, — говорит Кайли. — Правда хорошенький.
— Что достойно удивления. Поскольку вкус к ювелирным украшениям у твоей мамы отсутствует. Но это действительно удачная вещица. — Джиллиан подносит цепочку к горлу, так что сердечко болтается у нее на груди. Кайли меж тем накладывает себе на тарелку блинчики. — Ты что, собираешься это есть? — спрашивает Джиллиан. — Все эти углеводы?
— Прости, ей тринадцать лет. Для нее не смертельно съесть блинчик. — Салли хочется удавить сестру. — Ей рано думать об углеводах!
— Прекрасно, — говорит Джиллиан. — Пусть начинает думать, когда ей перевалит за тридцать. Когда будет слишком поздно.
Кайли придвигает к себе фруктовый салат. Глаза у нее, если только это Салли не померещилось, подведены синим карандашом — тем самым, каким пользуется Джиллиан. Она опасливо кладет себе в миску две несчастные ложки салата и ест малюсенькими кусочками — и это при том, что весит, имея рост под метр восемьдесят, всего лишь пятьдесят три килограмма!
Джиллиан берет и себе салата.
— Приходи в «Гамбургеры» к шести. Там у нас будет время до обеда.
— Отлично, — говорит Кайли. Салли садится очень прямо.
— Для чего это у вас будет время?
— Ни для чего, — огрызается Кайли на правах полноценного тинейджера.
— Это между нами, девочками. — Джиллиан пожимает плечами. — Стойте! — говорит она, запуская руку в карман джинсов. — Чуть не забыла!
Она вынимает серебряный браслет, купленный по случаю в закладной лавочке к востоку от Тусона всего за двенадцать долларов, хотя его украшает посередине массивная вставка из бирюзы. Туго, должно быть, пришлось его прежней хозяйке, если так легко с ним рассталась. Не повезло человеку.
— Ой! — вырывается у Кайли, когда Джиллиан отдает ей браслет. — Какая же красотища! Я теперь его не сниму!
— Пошли выйдем, — обращается Салли к Джиллиан.
Лицо у Салли пылает до самых волос, ее корежит от ревности, но Джиллиан, кажется, ничего такого не замечает. Она не торопясь наливает себе вторую чашку кофе, добавляет туда обезжиренных сливок и вразвалочку выходит следом за Салли во двор.
— Вот что я скажу — осади! — говорит ей Салли. — Я понятно выражаюсь? Доходит до сознания?
С вечера прошел ливень; трава хлюпает под ногами, в ней кишат дождевые червяки. Обе сестры вышли необутыми, но сейчас уже поздно поворачивать и идти в дом.
— Не ори на меня, - говорит Джиллиан. - Мне этого не выдержать. Я просто рухну, Салли. У меня слишком мал запас прочности.
— Я не ору. Ясно? Я только довожу до твоего сведения, что Кайли — моя дочь.
— Ты полагаешь, мне это неизвестно? — Джиллиан переходит на ледяной тон, но дрожь в голосе выдает ее.
Салли считает, что у Джиллиан и вправду маловат запас прочности, в том-то и беда. По крайней мере, такого мнения о себе сама Джиллиан, а это примерно один черт.
- Видно, я, по-твоему, дурно влияю на людей, -продолжает Джиллиан. - Видно, в этом все дело.
Дрожь в ее голосе усиливается. Так он звучал, когда им приходилось возвращаться из школы домой в ноябре. В это время уже смеркалось, и Салли ждала ее, чтоб она не потерялась по дороге, как когда-то, еще в детском саду. Джиллиан в тот раз сбилась с пути, и тетушки отыскали ее только в первом часу ночи возле наглухо закрытой библиотеки, где она сидела на скамейке, рыдая в три ручья.
— Слушай, — говорит Салли. — Я не хочу с тобой ссориться.
— Нет, хочешь. — Джиллиан отхлебывает кофе из чашки. Только теперь Салли бросается в глаза, как исхудала ее сестра. — Что я ни сделаю — все плохо. Думаешь, я сама не знаю? Испоганила себе всю жизнь, и каждый, кто со мной поведется, точно так же станет пропащим.
— Да ладно тебе. Не надо.
На язык Салли просятся слова о том, кто виноват, о тех мужчинах, с которыми Джиллиан спала без разбору на протяжении стольких лет, но они остаются несказанными, когда Джиллиан опускается на траву и плачет. На веках у Джиллиан, когда она плачет, проступают голубые жилки, отчего она кажется хрупкой, потерянной и еще красивее, чем всегда. Салли садится на корточки рядом с ней.
— Я не считаю, что ты пропащая, — говорит она сестре.
Невинная ложь - не грех, если скрестить пальцы за спиной или если она сказана, чтобы тот, кто дорог тебе, не плакал.
— Ха! — Голос у Джиллиан ломается надвое, точно кусок сахара.
— Честно, я рада, что ты здесь.
Это не совсем неправда. Никто так не знает тебя, как человек, с которым прошло вместе детство. Никто никогда тебя так не поймет.
— Вот именно!
Джиллиан сморкается в рукав своей белой блузки. Вернее, не своей, а Антонии, - вчера Джиллиан взяла ее поносить и уже относится как к своей, потому что блузка сидит на ней идеально.
— Серьезно, — подтверждает Салли. - Я хочу тебя видеть здесь. Оставайся. Только впредь думай, что делаешь.
— Есть, — говорит Джиллиан.
Сестры обнимаются и встают с травы. Собираются войти в дом, но взгляд их падает на сплошную изгородь из кустов сирени.
— Мне бы вот о чем не думать, — шепчет Джиллиан.
— Это нам нужно просто выкинуть из головы, — говорит Салли.
— Точно, — соглашается Джиллиан, как будто не думать о нем — в ее силах.
Сирень вымахала в рост до телефонных проводов и цветет так буйно, что ветки кое-где клонятся от тяжести к земле.
— Его здесь и не было никогда, — говорит Салли.
Она сказала бы это, пожалуй, более уверенно, если бы не жуткие сны, которые видит по ночам, и не черная кайма земли под ногтями, которая никак не вычищается. Плюс еще то, что у нее не выходит из головы, как он глядел на нее из ямы, вырытой в земле.
— Это какой такой Джимми? - бросает беспечно Джиллиан, хотя на руках у нее, как легкие тени, еще виднеются оставленные им синяки.
Салли уходит в дом будить Антонию и мыть посуду после завтрака, но Джиллиан ненадолго остается. Закинув голову назад, щурит светлые глаза от солнца и думает о том, каким безумием бывает любовь. Такой, босой на траве, с солеными следами слез на щеках и непонятной усмешкой, блуждающей по лицу, видит ее учитель биологии из средней школы, когда открывает заднюю калитку с намерением зайти и вручить Салли извещение, что в субботу в школьном кафетерии состоится совещание. Но дальше калитки шагу не делает — останавливается как вкопанный на дорожке при виде Джиллиан, и всегда потом, заслышав запах сирени, будет вспоминать это мгновение. Как вились пчелы над головой, как ему бросился вдруг в глаза лиловый цвет чернил на листках с извещением, которые он разносил по домам, — как ему неожиданно открылось, до чего же красивой может быть женщина.
В закусочной «Гамбургеры» молодые ребята не забудут уточнить: «Без лука», когда Джиллиан принимает у них заказ. Кетчуп — это пожалуйста, горчица и острый салат — тоже. Подойдут и соленые огурчики в виде гарнира. Но лука, когда ты влюблен, когда тебя так скрутило, что ни охнуть, ни вздохнуть, — лука тебе не надо, и не из заботы о свежем дыхании на тот случай, если будешь целоваться. Лук, он прочищает мозги, прогоняет одурь, встряхивает тебя и возвращает к действительности. Он говорит — ступай, найди кого-нибудь, кто тоже полюбит тебя в ответ. Закатись до полуночи на танцы, а потом гуляй с ней вдвоем рука об руку в темноте и думать забудь о той, что сводит тебя с ума.
Эти мальчики, облепившие прилавок, до того романтичны и зелены, что способны лишь изнывать в томлении, пожирая глазами Джиллиан. И Джиллиан, нужно отдать ей справедливость, исключительно добра по отношению к ним, даже когда повар, Эфраим, советует ей гнать их в шею. Она понимает, что это, быть может, последние в ее жизни сердца, которые ей суждено разбить. Когда тебе тридцать шесть и ты многое повидала, когда столько времени жила там, где жара под сорок в тени, а воздух так сух, что увлажняющий крем приходится изводить тоннами, когда ты по ночам терпела побои от мужчины, у которого главная страсть — к бутылке, ты начинаешь сознавать, что всему настает свой предел, в том числе и твоей привлекательности. Начинаешь смотреть на безусых мальчиков с нежностью, потому что они еще так мало знают, а уверены, что знают так много. Глядишь на девочек-подростков и чувствуешь, как руки покрываются гусиной кожей, — бедные дети, они даже не представляют себе, что такое время и душевные муки и какую цену им придется платить буквально за каждую малость.
И Джиллиан приняла решение, что придет на выручку своей племяннице. Будет наставницей для Кайли, пока та расстается с детством. До сих пор Джиллиан не доводилось испытывать такую привязанность к малолетке — честно говоря, у нее и знакомых не было такого возраста, и уж точно, у нее никогда не вызывали интереса судьба или будущность другого человека. Но Кайли пробуждает в ней безотчетную потребность оберегать, направлять. Временами Джиллиан ловила себя на мысли, что, если б ей суждено было иметь дочь, она хотела бы такую, как Кайли. Только чуточку посмелее и бесшабашней. Чуточку больше похожую на саму Джиллиан.
Несмотря на привычку всюду опаздывать, сегодня, в день рождения племянницы, Джиллиан к вечеру со всем управилась еще до появления Кайли в «Гамбургерах», даже договорилась с Эфраимом, что раньше уйдет с работы, чтобы им вовремя успеть к праздничному обеду в ресторане «Дель Веккио». Но прежде они займутся вторым подарком Джиллиан — тем, которому предназначено сыграть куда более значительную роль, чем сыграл браслет с бирюзой. Этот подарок отнимет у них добрых два часа и, как почти все, к чему причастна Джиллиан, натворит таких дел, что будь здоров.
Кайли, одетая в подрезанные, разлохмаченные внизу джинсы и старую майку с эмблемой баскетбольной команды «Нике», послушно идет вслед за Джиллиан в дамскую комнату, хотя понятия не имеет, что там должно произойти. На руке у нее браслет, подаренный Джиллиан, на шее — медальон, на который так долго копила деньги ее мать, а ноги сегодня — как не свои. Сейчас пробежаться бы разочка два вокруг квартала, — может, и прошло бы тогда это чувство, что она вот-вот не то сгорит дотла, не то распадется на части.
Джиллиан включает свет, запирает дверь и вытаскивает из-под раковины бумажный пакет.
— Тайные орудия, — говорит она Кайли и извлекает из него ножницы, флакон шампуня и пакетик с перекистью водорода. — Ну, что скажешь? — спрашивает она, когда Кайли подходит и становится рядом. — Хочешь узнать, какая ты на самом деле хорошенькая?
Кайли знает, что мать убьет ее за это. Никуда не будет пускать по гроб жизни, лишит всех удовольствий — никакого кино по выходным, никакого радио и телевизора. И что хуже всего, лицо ее примет убийственно-горестное выражение. «Вот до чего дошло, — будет говорить выражение на лице ее мамы. — И это после того, как я столько сил положила, чтобы прокормить вас с Антонией и дать вам правильное воспитание».
— Ага, — легко соглашается Кайли, хотя у самой сердце несется вскачь с курьерской скоростью. — Давай, я согласна, — говорит она своей тете, так, будто вся ее жизнь не перевернется с минуты на минуту вверх тормашками.
На то, чтобы сделать что-то стоящее с волосами, требуется время — тем более, когда задуманы столь коренные перемены, как в данном случае, и потому Салли с Антонией и Гидеоном Барнсом вот уже скоро час как сидят и ждут в отдельной кабинке ресторана «Дель Веккио», потягивая диетическую кока-колу и постепенно закипая.
— И ради этого я пропустил тренировку по футболу, — скорбно говорит Гидеон.
— А, кого это волнует, — отзывается Антония.
Антония весь день трудилась в кафе-мороженом и навыгребалась этого мороженого из контейнеров до ломоты в правом плече. Она в этот вечер даже как-то не похожа на себя, хотя, с другой стороны, на кого же ей еще быть похожей? Ее, которую неделю никто не приглашает на свидание. Вдруг, ни с того ни с сего, мальчики, которые так ее осаждали, переключились либо на совсем юных девочек — возможно, не таких красивых, но на которых произведет впечатление любая ерунда, вроде награды, полученной тобой в компьютерном кружке, или приза, завоеванного в соревнованиях по плаванию, а от малейшего твоего комплимента они уже обмирают, — либо на зрелых женщин типа ее тети Джиллиан, с таким богатым опытом по сексуальной части, какой девочке в возрасте Антонии и не снился, так что ее одноклассник придет в полную готовность при одной мысли о том, чему такая женщина могла бы научить его в постели.
Это лето вообще складывается не так, как хотелось бы Антонии. Вот и сегодня, можно заранее сказать, будет еще один потерянный вечер. Мать торопила ее, боясь опоздать на этот обед, и Антония в спешке хватала вещи из своего комода не глядя. И теперь то, что она приняла за черную футболку, оказалось кошмарной майкой бутылочного цвета, какую она в другое время не надела бы даже под страхом смертной казни. Обычно официанты в ресторане подмигивают Антонии, ставят ей лишнюю корзиночку с булочками и чесночными хлебцами. Сегодня ни один не повернул головы в ее сторону. Не считая сморчка, должность которого — убирать со столов грязную посуду; этот спросил, подать ей лимонад или кока-колу.
- Типично для тети Джиллиан, — говорит она матери, когда они прождали уже, кажется, целую вечность. - Ни с кем никогда не считаться.
Салли — у которой нет большой уверенности, что Джиллиан не подбила Кайли прокатиться зайцем на товарняке или поймать попутку до города Вирджиния-Бич, из того нехитрого соображения, что почему бы девочке не развлечься, — пьет вино, что при нормальных обстоятельствах позволяет себе редко.
— Ну и катись они обе, — говорит она сейчас.
— Мама! — восклицает Антония, пораженная.
— Давай заказывать, — предлагает Салли Гидеону. — Возьмем две пиццы с колбасой пепперони.
— Ты же не ешь мяса, — напоминает ей Антония.
— Тогда я возьму еще стакан кьянти, — говорит Салли. — И фаршированных грибов. И пожалуй, спагетти.
Антония озирается, ища глазами официанта, и мгновенно отворачивается вновь. Щеки ей заливает краска, на лбу выступает пот. За столиком у задней стены сидит ее учитель биологии, мистер Фрай, и обсуждает с официантом достоинства баклажанного рулета. Антония без ума от мистера Фрая. Он так блестяще преподает, что она даже подумывала, не провалить ли вводный курс биологии, специально чтобы пройти его повторно, — правда, потом выяснилось, что с осени он поведет и основной курс. Не важно, что он для нее слишком стар, он выглядит так потрясающе, что, если всех ребят в старшем классе сложить вместе и перевязать лентой с большим бантом, их все равно близко не поставишь! Ежедневно под вечер мистер Фрай делает пробежку и каждый раз трижды обегает водохранилище позади школьного здания. Антония не упускает случая оказаться при заходе солнца там же, но он как будто не замечает ее. Хоть бы рукой помахал когда-нибудь...
Естественно, она должна, как назло, столкнуться с ним именно сегодня, когда раз в кои-то веки не потрудилась воспользоваться косметикой и одета в этот бутылочного цвета кошмар, который, как она только сейчас обнаруживает, вообще не ее, а чей-то чужой. Посмешище, да и только! Вон даже этот болван Гидеон Барнс пялит на нее глаза.
— Что вылупился? — спрашивает Антония с такой яростью, что Гидеон отдергивает голову, словно избегая удара. — Чего ты? — кричит она, когда он продолжает таращить глаза.
Ух, как он ей противен! Смаргивает по-птичьи, а горло прочищает с таким звуком, точно собрался сплюнуть.
— По-моему, это моя майка, — виновато говорит Гидеон, и так оно и есть.
Он купил ее на Рождество, когда летал на Санта-Крус, а неделю назад забыл у Оуэнсов, где ее вместе с грязным бельем и бросили в стирку. Антония была бы окончательно уничтожена, знай она, что поперек спины у нее выведено черными буквами: «СВЯТАЯ НЕВИННОСТЬ».
Салли подзывает официанта и заказывает две пиццы — простые, без колбасы, фаршированные грибы — три раза, один раз — сухарики, чесночные хлебцы и два салата по-итальянски.
— Здорово! — говорит Гидеон, потому что, как всегда, зверски голоден. — Кстати, — прибавляет он, обращаясь к Антонии, — майку можешь не отдавать до завтра.
— Вот спасибо-то! — Антония сдерживается из последних сил. — Можно подумать, очень она мне нужна!
Она отваживается оглянуться через плечо. Мистер Фрай разглядывает вентилятор на потолке, так, будто ничего интереснее нет на свете. Антония предполагает, что он, видимо, проводит некое научное исследование, связанное со скоростью или со светом, — на самом же деле происходящее напрямую связано с фактом из биографии Бена Фрая в молодые годы, когда он поехал к приятелю в Сан-Франциско и застрял там почти на десять лет, работая на одного довольно известного производителя ЛСД. Что и можно рассматривать как его первые шаги в науке. И чем также объясняется то, что у него изредка возникает потребность замедлить течение времени. В эти минуты он застывает, устремив взгляд на что-нибудь вроде вентилятора на потолке или капель дождя на оконном стекле. Он задается в эти минуты вопросом, на что же, черт возьми, уходит жизнь.
Сейчас, наблюдая, как вращается вентилятор, он думает о женщине, которую сегодня утром видел на заднем дворе у Салли Оуэнс. Он отступил назад, по своему обыкновению, но больше такое не повторится. Если она еще встретится ему снова, он прямо подойдет к ней и скажет, чтобы выходила за него замуж, — да, так он и поступит! Хватит стоять в сторонке, наблюдая, как судьба катит мимо. Который год он, наподобие вот этого ресторанного вентилятора, крутится, не двигаясь с места! Какая, если разобраться, в сущности, разница между ним и несчастной мухой-однодневкой, которая за двадцать четыре часа доживает до почтенных седин? Если взять данные статистики о средней продолжительности человеческой жизни, то, на взгляд Бена, у него в настоящее время как раз на исходе девятнадцатый час. А раз ему осталось каких-то пять часов, значит, пора уже начинать жить — послать все прочее к чертям собачьим и поступать как ему вздумается.
Вот о чем размышляет Бен Фрай, решая попутно, заказать ли себе кофе капуччино, поскольку в этом случае ему потом полночи не заснуть, когда в ресторан входит Джиллиан. На ней лучшая белая блузка Антонии и видавшие виды джинсы, а на лице ее — пленительнейшая в мире улыбка. Такая, что сразит птицу влёт. Такая улыбка, что у взрослого мужчины голова пойдет кругом и пиво прольется на стол, а он даже не заметит, что по скатерти расплывается лужа и с нее капает на пол.
— Ну, готовьтесь, — говорит Джиллиан, подходя к кабинке, где дожидаются трое очень недовольных посетителей с пониженным содержанием сахара в крови и иссякшим запасом терпения.
— Мы уже сорок пять минут как готовы, — говорит сестре Салли. — Если у тебя есть объяснение, хорошо бы ему оказаться убедительным.
— А вы что, сами не видите? — говорит Джиллиан.
— Мы видим, что ты ни о ком не думаешь, кроме себя, — говорит Антония.
— Ах вот как? — говорит Джиллиан. — Что ж, кому и знать, как не тебе! Ты у нас - первый специалист по этой части.
— Мать честная! — говорит Гидеон Барнс.
Он в этот миг забывает про урчание в своем пустом животе. Уже не важно, что у него все ноги затекли от долгого сидения в тесной кабинке. К ним приближается кто-то очень похожий на Кайли, но только выглядит этот кто-то — обалдеть! Коротко стриженные белокурые волосы, тоненькая фигурка, но не такая, как у цапли, а как у женщины, в которую не захочешь, а влюбишься, даже когда знаком с ней уже сто лет, хотя и сам-то едва еще вышел из детского возраста.
— Ни хрена себе! - говорит Гидеон, когда этот кто-то подходит ближе.
Это и в самом деле Кайли. То есть должна быть Кайли, так как, когда она улыбается, ему виден зуб со щербинкой, обломанный прошлым летом, когда она спикировала на землю за мячом во время тренировки по футболу.
Заметив, что все уставились на нее разинув рот, точно аквариумные рыбки, к которым ее бросили в воду,
Кайли чувствует, как ее кольнуло что-то похожее на неловкость или, пожалуй, сожаление. Она протискивается на сиденье рядом с Гидеоном.
— Есть хочу, умираю, — говорит она. — Что заказали — пиццу?
Антония отпивает воды из стакана и все равно не может прийти в себя. Случилось нечто ужасающее. В привычном порядке вещей произошел сдвиг, столь кардинальный, что мир уже как бы вращается вокруг другой оси. Антония физически ощущает, как она блекнет в желтом свете ресторанных ламп; она уже всего лишь сестра Кайли Оуэнс — та, морковно-рыжая, из кафе-мороженого, у которой плоскостопие и повреждено плечо — ни в теннис сыграть, ни подтянуться на турнике.
— Что, никто так-таки ничего не скажет? — спрашивает Джиллиан. — Типа: «Кайли, ты выглядишь сногсшибательно! Ты просто великолепна! Поздравляем!» А?
— Как ты могла? — Салли встает лицом к лицу с сестрой. Она хоть и пила кьянти чуть ли не целый час, но теперь совершенно трезва. — Тебе не пришло в голову, что надо бы спросить у меня разрешения? Что, может быть, ей еще рано начинать красить волосы и малевать лицо и заниматься неизвестно чем еще, что приведет ее на ту же мерзкую дорожку, с которой ты сама не сворачиваешь всю жизнь? Ты не подумала, что я не желаю, чтобы она стала такой, как ты, и что тебе, будь у тебя хоть какие-то мозги, тоже не следовало бы желать ей такого, особенно учитывая твой свежий опыт, и ты прекрасно знаешь, о чем речь! — Салли уже не помнит себя и не заботится о том, чтобы понизить голос. — Как ты могла это сделать? — кричит она. — Как посмела!
— Да не расстраивайся ты так. — Это определенно не та реакция, на которую рассчитывала Джиллиан. На аплодисменты - возможно. На одобрительный хлопок по плечу. Но эта обвинительная тирада... — Можно добавить каштановый оттенок, большое дело!
— Большое. — Салли становится трудно дышать. Она смотрит на девочку в кабинке — на Кайли или ту, что еще недавно была Кайли, — с таким ощущением, будто ей в сердце всадили рыболовный крючок. Она делает вдох через нос и выдыхает через рот, по системе Ламаза, как когда-то учили в школе. - Отнять у кого-то юность, нетронутость — на моем языке, это не пустяки. На моем — это большое дело.
— Мама же, — молит Антония.
Подобного унижения Антония еще не переживала. Мистер Фрай наблюдает за ними, словно их семейство разыгрывает спектакль. И не он один. По всему ресторану люди прервали разговоры. Жаль пропустить бесплатное представление.
— Может, все же приступим к еде? — умоляющим голосом говорит Антония.
Официант принес им заказ и нерешительно расставляет его на столе. Кайли старательно не обращает внимания на взрослых. Она догадывалась, что мать рассердится, но такая реакция - это уже ни в какие ворота.
— Есть охота — ужас, а тебе? — шепчет она Гидеону. Кайли рассчитывает, что Гидеон — единственный нормальный человек за этим столом, но, увидев выражение его лица, понимает, что его сейчас занимает не еда. — Что это с тобой? — спрашивает она.
— Ты, вот что, — отвечает он, и это звучит как обвинение. — Ты совсем другая.
— Не я, — говорит Кайли. — Это просто волосы.
— Нет, — говорит Гидеон. Первое потрясение проходит, сменяясь ощущением потери. Куда девался его товарищ и друг, свой парень? — Ты не такая, вот и все. Это надо же было отмочить!
— Вали ты знаешь куда, — говорит Кайли, уязвленная до глубины души.
— Ладно, — бросает ей Гидеон. — Уже сваливаю, — не пропустишь меня?
Кайли отодвигается, давая ему выбраться из кабинки.
— Псих — вот ты кто, — посылает она ему вдогонку с таким хладнокровием, что самой не верится. Даже Антония косится на нее не без уважения.
— Так-то ты обходишься со своим лучшим другом? — говорит Салли. — Видишь, что ты наделала? — спрашивает она Джиллиан.
— А он и есть псих, — говорит Джиллиан. — Кто ж это уходит со дня рождения, когда его еще не отмечали?
— Уже отметили, — говорит Салли. — Ты так и не поняла ничего? Бал окончен.
Она роется в сумочке, доставая бумажник, и кидает на стол деньги в уплату за нетронутую еду. Кайли, правда, успела схватить кусок пиццы, но, поймав суровый взгляд матери, поспешно кладет его назад.
— Пошли, — говорит Салли дочерям.
До Бена Фрая только теперь доходит, что ему вновь представился удобный случай. Салли с девочками поднялись, и Джиллиан осталась за столом в одиночестве. Бен подходит с самым небрежным видом, словно это не его бросает то в жар, то в холод.
— Салли, здравствуй, — говорит он. — Как жизнь?
Бен — один из немногих преподавателей, которые ведут себя с Салли как с равной, хотя она — всего лишь секретарь. Не все такие добрые — например, Пола Гудингс, математичка, распоряжается ею как хозяйка, можно подумать, будто она сидит за своим столом без дела и всякий, кому случится пройти мимо, волен отдавать ей приказания. Бен и Салли знакомы много лет, и было время - Бен тогда только пришел работать в школу, — у них вроде как намечался роман, но потом оба склонились к тому, что предпочтительнее иметь просто хорошего друга. С той поры они часто встречаются за ланчем и всегда выступают заодно на школьных собраниях, любят посидеть вдвоем за кружкой пива, перемывая косточки учителям и работникам школьной администрации.
— Жизнь, если честно, не очень, — отвечает Салли, не сообразив еще, что он движется мимо, не дожидаясь ответа. — Раз уж тебе это интересно, - прибавляет она.
— Привет! — говорит Бену Фраю Антония, когда он с ней поравнялся.
Блеск, конечно, — но ни на что более остроумное она в данный момент не способна.
Бен отвечает ей равнодушной улыбкой и движется дальше, пока не доходит до стола, где, уставясь на нетронутую еду, сидит Джиллиан.
— Что-нибудь не так с заказом? — спрашивает ее Бен. — Может быть, я могу помочь?
Джиллиан поднимает голову. Из ее светло-серых глаз катятся слезы. Бен делает шаг вперед. Он увяз так прочно, что назад ему уже не выкарабкаться при всем желании.
— С заказом все в порядке, - бросает ему Салли, направляясь к двери и увлекая за собой дочерей.
Если бы Салли в эти минуты так не ожесточилась сердцем, она пожалела бы Бена. Посочувствовала бы ему. Бен уже сел напротив Джиллиан. Взял спички у нее из рук — которые опять дрожат, будь они неладны, — и подносит огонь к ее сигарете. Выходя с девочками из ресторана, Салли, кажется, ловит его слова: «Не плачьте, пожалуйста», — обращенные к ее сестре.
И еще, как будто: «Выходите за меня замуж. Хоть сегодня — до вечера успеем».
Впрочем, не исключено, что это только ее фантазия, — просто ей слишком хорошо известно, к чему он клонит. Не было мужчины, который глядел бы на Джиллиан, как глядит сейчас Бен, и не сделал ей предложения того или иного рода.
Что ж, Бен, по разумению Салли, — взрослый мальчик и способен сам о себе позаботиться — или, на худой конец, попытаться. Совершенно другое дело — ее дочери. Салли не намерена допустить, чтобы Джиллиан, свалясь к ней как снег на голову с таким багажом, как три развода и один покойник, затевала игры с благополучием ее дочерей. Девочки вроде Кайли и Антонии слишком ранимы, достаточно недоброго слова — и они сломаются, им чересчур легко внушить, будто они чем-то хуже других. От одного вида Кайлиной шейки сзади, когда они идут по парковке, у Салли наворачиваются слезы. Но она не плачет. И что еще существеннее — не заплачет.
— Уж не настолько мне плохо с такими волосами, — говорит Кайли, когда они садятся в «хонду». — Не вижу, что мы такого страшного натворили.
Она сидит одна на заднем сиденье, охваченная новым, непривычным чувством. Ноги сзади не помещаются, ей приходится сидеть сложившись пополам. Еще немного, кажется, и ей ничего не будет стоить выскочить из машины и уйти прочь. Начать новую жизнь и даже не оглянуться назад.
- Возможно, подумаешь хорошенько — увидишь, — отзывается Салли. — Разума у тебя побольше, чем у твоей тети, а значит, и больше шансов осознать свою ошибку. Одним словом, подумай.
Кайли так и поступает, и, по ее заключению, единственное, к чему все это сводится, — зловредность. Никто, кроме Джиллиан, не хочет видеть ее счастливой. Никого больше это не трогает.
Всю дорогу они едут молча, но, когда подъезжают к дому и идут к парадной двери, Антонии становится невмоготу помалкивать в тряпочку.
— Выглядишь как дешевка, — шепчет она Кайли. — И знаешь, что хуже всего? — Она выдерживает паузу, словно страшась произнести проклятие. — Ты в точности похожа на нее.
У Кайли щиплет глаза, но она не боится дать сестре сдачи. Да и с чего бы ей бояться? Антония сегодня какая-то бледная, волосы — сухие, точно копна кроваво-рыжей соломы, схваченной заколками. Далеко не красавица. И не такая важная персона, какой себя всегда выставляет.
— Ну и замечательно, — говорит Кайли. Голос ее слаще меда, он журчит как ручеек. — Я очень рада, если похожа на тетю.
Салли слышатся опасные нотки в голосе дочери, но тринадцать лет — вообще опасный возраст. Возраст, когда девочке легко сорваться, когда хорошее без всякой видимой причины может обратиться в дурное, и стоит тебе лишь зазеваться, как проворонишь своего ребенка.
— Ничего, — говорит Салли. — Сходим с утра в аптекарские товары, подберем каштановый тон, и будет вполне приличный вид.
— По-моему, это мне решать. - Кайли сама себя не узнает, но сдаваться не собирается.
— Я так не считаю, — говорит Салли.
У нее спирает дыхание. Ей хотелось бы не стоять столбом, а сделать что-нибудь — отшлепать Кайли или сгрести ее в охапку, но она знает, что ни то ни другое невозможно.
— Что ж, очень жаль, — говорит ей на это Кайли. — Потому что это — мои волосы.
За происходящим с широкой усмешкой наблюдает Антония.
— Тебя это что, тоже касается? — говорит ей Салли. Подождав, когда Антония скроется за дверью, она обращается к Кайли: — Мы это завтра обсудим. Ступай-ка в дом.
Небо над ними бездонное, темное. Показались первые звезды. Кайли мотает головой:
— Не пойду.
— Прекрасно, — говорит Салли. Голос у нее срывается, но осанка остается прямой и твердой. Все последние недели она боялась, как бы Кайли не прельстилась беспечными повадками Джиллиан, как бы не повзрослела раньше времени. Салли была намерена проявить понимание, отнестись к поведению дочери как к ступени роста, чему-то преходящему, но теперь, когда ее опасения сбылись, она сама поражена силой своего гнева. «И это после всего, что я для тебя сделала! — засело где-то у нее не только в мозгу, но, что гораздо хуже, и в сердце тоже. — Если ты предпочитаешь провести свой день рождения подобным образом — ради бога».
Салли входит в дом, и дверь с легким шипением плавно закрывается, щелчок — и она закрыта. Кайли прожила под этим небом тринадцать лет, но лишь сегодня по-настоящему видит, какие на нем звезды. Она сбрасывает туфли, оставляет их на парадном крыльце и идет в обход дома на задний двор. Никогда еще сирень в ее день рождения не стояла в цвету, и она это воспринимает как хорошую примету. Кусты сирени разрослись так пышно и густо, что ей приходится нагнуться, проходя мимо. Всю жизнь она старалась равняться на старшую сестру; теперь с этим покончено. Таков подарок, который сделала ей сегодня Джиллиан, и за него она всегда будет благодарна.
Случиться может решительно все. Теперь Кайли это понимает. Газон усеян светлячками, он отдает дневное тепло. Кайли протягивает руку, и светлячки садятся ей на ладонь. Она их стряхивает и, глядя, как они разлетаются по воздуху, думает, не дано ли ей нечто такое, чего нет у других. Она не знает, как это назвать, — чутье или дар предвидения. Может быть, то, чем она наделена, — просто способность уловить, что в чем-то совершилась перемена и продолжает совершаться сейчас, под этим темным и звездным небосводом.
Кайли всегда умела видеть людей насквозь, даже тех, кто закрыт наглухо. Но сейчас, когда ей исполнилось тринадцать, этот слабенький дар окреп. Весь вечер она видела, как от людей исходят разные цвета, словно они отсвечивают изнутри, наподобие тех же светлячков. Зеленую кромку зависти, окаймляющую ее сестру, черный ободок страха у матери, когда та увидела, что она больше похожа на женщину, а не на девочку. Это цветовое окаймление для Кайли так вещественно, что она попробовала протянуть к нему руку и потрогать, но цвета растворяются в воздухе и исчезают. И вот сейчас, стоя на заднем дворе своего дома, она видит, что у кустов сирени, у этой красоты, тоже есть свой ореол, и, как ни странно, очень темный. Он лилового цвета, но с багрянцем, как у останков, обагренных кровью, и струится кверху, словно пар.
Внезапно Кайли больше не чувствует себя такой уж взрослой. Ей хочется оказаться сейчас в своей постели, она даже ловит себя на мысли, что хорошо бы повернуть время вспять, хотя бы ненадолго. Но только такому не бывать. Что сделано, то сделано. Нелепость, вероятно, но Кайли готова дать слово, что здесь, во дворике, присутствует кто-то посторонний. Она пятится к двери, поворачивает ручку и перед тем, как зайти внутрь, оглядывается и видит его на дальнем краю газона. Кайли смаргивает, но нет, все правильно, он по-прежнему там, под шатром сирени, и, похоже, это такого сорта мужчина, с каким, если ты в своем уме, не захочешь столкнуться такой вот темной ночью. Хватает же наглости, — расселся в чужом дворе, как у себя дома. Но ясно, что такой, как он, не будет считаться с приличиями и правилами поведения. Уселся и ждет, а нравится это Кайли и прочим или не нравится, не имеет значения. Сидит, и хоть бы хны — любуется ночью, широко открыв изумительные холодные глаза, готовый приблизить для кого-то час расплаты.
Назад: СУЕВЕРИЕ
Дальше: ЯСНОВИДЕНИЕ