Гордон находит то место, где они с Линдой уговорились встретиться, благодаря скорее везению, чем трезвомыслию. Пока он в состоянии шока бродил из отдела в отдел, умение ориентироваться, по счастью, не покинуло его.

Линда уже ждет мужа у входа в отдел «Осветительные приборы», в руках у нее фирменный пакетик «Дней». Гордон опоздал на три с половиной минуты, и тот факт, что она никак не комментирует его опоздание, при любых других обстоятельствах мог бы расцениваться как сигнал тревоги. Когда Линда не распекает его за какую-то провинность, это обычно означает, что она размышляет о какой-то другой, предыдущей его провинности, куда более серьезной, причем дает ему знать об этом, лишь заставив вволю помучиться в попытках понять, что же он еще натворил. Впрочем, в данный момент Гордона не заботит презрение Линды; его заботит мысль о том, как бы поскорее выбраться из «Дней».

– Пойдем домой, а? – вот первые слова, какие срываются с его языка, когда он подходит к ней, заслоняя глаза от золотого блеска, исходящего из ближайшей галереи.

Этот же свет окутывает лицо Линды каким-то удивительно нежным, ангельским сиянием.

– Что у тебя с рукой, Гордон?

– Пустяк. Ну что? Пошли домой?

– Дай-ка взглянуть.

Гордон неохотно позволяет ей рассмотреть пораненную руку.

Как только Гордон пришел в себя после поспешного бегства из «Зеркал», он отыскал уборную и промыл свои раны над раковиной. Смыв холодной водой запекшуюся корку крови на руке, он удивился тому, что порез на ладони гораздо меньше и не такой глубокий, каким казался. То, что он считал серьезной раной, в действительности было царапиной. Столько крови – и почти никакого увечья. Правда, порез все равно сильно болел, но уже совсем не так, как прежде, когда Гордон воображал, что его рука рассечена до кости.

И тогда же, в уборной, перевязывая руку носовым платком и рассматривая царапину на веке в зеркале над раковиной, Гордон задался вопросом: а надо ли говорить Линде правду об этих порезах? Он отлично представлял себе ее реакцию, если он сообщит, что на него напала с оскорбленьями парочка подростков: «Ты хочешь сказать, что просто стоял и позволял им угрожать тебе? Этим двум соплякам? И ты не дал им сдачи? Ты позволил им говорить тебе всякие гадости и не ответил им как полагается?» Да, она бы на его месте именно так и сделала. Никто – даже берлингтон с заточенной карточкой «Дней» – не смог бы безнаказанно обидеть Линду Триветт, как это на своей шкуре узнал не один невежливый лавочник и не один болтливый зритель в кинотеатре. Можно не сомневаться, Линда встала бы на свою защиту, гордо вскинув голову, и задала бы берлингтонам такую словесную трепку, что тем мало не показалось бы. А может быть, она отпугнула бы их без слов, одним своим взглядом обратив в бегство. Эта яростная неукротимость и есть то качество Линды, которое Гордон больше всего в ней любит, которому больше всего завидует и которого больше всего боится.

Кроме того (решил он тогда в уборной), имеется еще одна причина солгать Линде. Сознаться в своей трусости в «Зеркалах» – это одно. Такой позор он еще, пожалуй, снес бы. Но случись ему даже в шутку упомянуть в разговоре с Линдой о встрече в отделе «Удовольствий» – и его жизнь будет погублена. Пусть даже в той залитой красным светом кабинке ничего в действительности и не произошло – но все-таки уже слишком готово было произойти, и Линда уловила бы нотку вины в его голосе. Она учуяла бы ее – как львица чует страх жертвы.

Так что, хорошенько все взвесив, Гордон решил: лучший выход – позабыть оба злополучных эпизода, для чего следует действовать так, словно их никогда и не было, а легче всего добиться этого, заключил он, – сочинить какую-нибудь ложь. Утаив свое трусливое поведение в «Зеркалах», он одновременно утаит рискованную встречу в «Удовольствиях»; таким образом, малая утайка как бы узаконит большую. Если ему удастся придумать убедительную историю-ширму, то оба события останутся секретом, который он унесет с собой в могилу.

Гордон поднапрягся и сочинил следующую историю для прикрытия. Он зашел в «Зеркала», чтобы присмотреть что-нибудь для каминной полки в холле. (Да, это он хорошо придумал. Это доказывает, что ему все-таки есть дело до их совместного жилого пространства.) А потом случилась маленькая неприятность. Он оступился на стыке между двумя коврами и вытянул руку вперед, чтобы не упасть. Но рука угодила на бритвенное зеркальце, а оно треснуло. Так он порезал ладонь. (Тут будет нелишне засмеяться. Линде понравится, если он посмеется над собственной неловкостью. Самоуничижение всегда импонировало ей.) И, странное дело, одновременно крошечный осколок разбившегося зеркала отлетел вверх и попал ему в глаз. Очки защитили бы его, но – поверишь ли? – они как раз соскочили с носа, когда он оступился. К счастью, осколок только оцарапал веко. Угоди он на несколько миллиметров выше – и Гордон стал бы похожим на Септимуса Дня. Ха-ха-ха-ха-ха!

Может, и не очень правдоподобно, но это объяснение – лучшее, что он успел сочинить за столь короткое время, и единственное, какое он мог придумать сразу для двух царапин. Направляясь к месту встречи, он повторял в уме заготовленную историю, пока наконец и сам почти не поверил в нее.

И вот, не без тревоги позволив Линде развязать носовой платок, использованный в качестве повязки, он потчует ее своей выдумкой, хитро уснащенной смехом, и лишь в одном месте прерывается, невольно зашипев от боли, когда пальцы Линды чересчур сильно надавливают на края пореза.

Она выпускает его руку, как раз когда он доходит до конца рассказа:

– …Угоди он на несколько миллиметров выше – и я стал бы похожим на Септимуса Дня. Ха-ха-ха-ха-ха!

Потом Гордон на мгновение замирает и трепещет, потому что Линда ничего не отвечает. Гордон ничуть не удивился бы, прояви его жена волшебное умение отличать порез бритвенным зеркальцем от любого другого пореза. Потом она говорит:

– Ну, жив останешься, – и начинает снова заматывать самодельный бинт. – Нужно, наверно, раздобыть лейкопластырь и антибактериальную мазь в отделе «Лекарств».

– Можно подождать до дома.

Она осматривает его веко.

– Да, и нужно показать твое веко доктору – на всякий случай.

– Ладно. – С трудом поверив в то, что Линда проглотила его выдумку (ведь обычно она – настоящий детектор лжи), Гордон отваживается на новое замечание, которое должно вызвать ответную реакцию. – Мне страшно не повезло.

– Да, с разбитыми зеркалами всегда так бывает, – рассеянно соглашается Линда. – Ну что, может, пойдем пообедаем где-нибудь? Если верить карте, тут на кольце есть сразу три заведения.

Никакого перекрестного допроса с пристрастием? Даже брови не приподняла недоверчиво? Неужели обман прошел так легко?

Нет, что-то тут не так, в этом отсутствии подозрительности чувствуется что-то странное, совсем не свойственное Линде. И, шагая рядом с женой в сторону кольца на Красном этаже, Гордон замечает, что лучистое свечение ее лица, которое он сперва принял за отраженный свет из «Осветительных приборов», не покинуло Линду, хотя они давно удалились от того отдела. Значит, это мерцание исходит от нее самой. И движения у нее не такие резкие, как всегда. Она уже не шагает быстрыми, решительными шагами, – нет, она ступает медлительно и грациозно. Да и голос, кажется, утратил привычную колкость.

Гордон не в силах понять, что же произвело такую разительную перемену в его жене. Фирменный пакетик означает, что она что-то купила, но не могла же одна покупка так ее изменить. Быть может, на некоторых покупателей этот магазин оказывает успокоительное действие?

Они выходят на кольцо, залитое ярким солнечным светом, отражающимся от белого мраморного пола. Воздух, очищаемый зелеными легкими Зверинца, здесь заметно свежее и животворнее мертвого, кондиционированного воздуха в торговых отделах, он пропитан запахами еды, доносящимися из киосков и кафе. Полюбовавшись, как положено, несколько минут Зверинцем, Гордон спрашивает у Линды, что бы ей хотелось съесть, и та ошарашивает его, предложив выбрать самому.

Наиболее дешевой едой из всего, что тут имеется, оказывается китайская лапша, и Гордон осторожно предлагает лапшу. Линда отвечает, что китайская лапша – очень даже неплохо, и вручает Гордону карточку. И вот Гордон Триветт делает свою первую покупку в «Днях»: две порции куриного чоу-мейна, плюс пластиковые палочки за отдельную плату.

Они несут свои картонные тарелочки с чоу-мейном к ближайшей свободной скамейке и, усевшись рядом, принимаются за еду, время от времени поглядывая на радужные ярусы атриума.

– Кажется, будто мы внутри какого-то большущего дутого пирога, – бормочет Гордон, приготовившись услышать от Линды, что он сморозил глупость, но она только кивает.

Очень странно.

– Так что же ты купила? – интересуется он, показывая на фирменный пакетик.

– Посмотри сам. Это подарок тебе.

– Подарок? – Гордон откладывает палочки, вытирает пальцы о бумажную салфетку (она тоже – за отдельную плату), раскрывает пакет и заглядывает внутрь.

– Там была молниеносная распродажа, – говорит Линда. – И я оказалась в самой гуще.

Гордон запускает руку в пакет и, достав все четыре галстука, выкладывает их в ряду себя на бедре.

– Это все мне? Зачем так много?

– Они тебе не нравятся?

– Мне нравится вот этот, с монетками.

– Правда?

– Правда. – Он говорит искренне, ему действительно нравится этот галстук, и он тронут, что Линда позаботилась о галстуках для него, пусть даже, если вдуматься, они куплены на его деньги. – Но зачем тебе понадобилось покупать сразу четыре? И зачем два – с одинаковым рисунком?

– Гордон, это же была молниеносная распродажа. Там все хватают, кто что может. К тому же на них была двадцатипроцентная скидка. Это значит, что четвертый – почти бесплатно.

– Почти.

– Думаю, ты не совсем представляешь себе, через что мне пришлось пройти, чтобы купить их для тебя. Я боролась за эти галстуки.

– Боролась за галстуки?

Линда грустно качает головой:

– Я так и думала, что тебе не понять. Если ты никогда не бывал на молниеносной распродаже, то как же тебе понять, о чем я толкую. – Она произносит эти слова с важным видом, точно седой, закаленный в боях ветеран, вспоминающий об окопах и сражениях.

– Ну, я кое-что слышал об этих молниеносных распродажах, и неуверен, что мне хотелось бы на них оказаться.

– Это было что-то неописуемое, Гордон. Я не могу передать это словами. Мне казалось, будто я спала много лет, но вдруг у меня в душе зазвенел будильник, и я проснулась. Я хочу сказать – по-настоящему проснулась. – Она оживляется при одном воспоминании. Глаза ее искрятся. – По мне мурашки даже теперь пробегают, когда я об этом думаю. Посмотри на мою руку. – Гордон смотрит. Волоски на ее руке стоят торчком. – На самом деле было довольно-таки страшно, – продолжает она, – но и здорово одновременно. Там был такой шум, такая толчея. Кажется, я кого-то ударила… Теперь многое вспоминается как сквозь туман… Но я получила то, ради чего туда пошла, и это – главное.

– Ударила кого-то? Линда! Да что на тебя нашло?

– Ничего особенного, Гордон, и не хмурься, не надо смотреть на меня с таким осуждением. Я просто думаю, что наконец-то узнала себе цену. Как это говорится? Открыла собственный потенциал. Узнала, на что же я способна.

– Ударив другого человека?

– Я же говорила – тебе этого ни за что не понять. Ты и пришел-то сюда с негативным настроем. Только не пытайся это отрицать, Гордон, – так оно и было. Ты пришел сюда, думая о том, что зря потратишь время. Поэтому ты так злился в такси. И что же вышло? Ты разбил зеркало и порезался. А вот я пришла сюда с твердым убеждением, что сегодня – величайший день в моей жизни. И что же? Так оно и есть. О чем все это говорит, Гордон? Мне это говорит о том, что мы сами – творцы своей жизненной удачи. Что от отношения зависит исход дела. Это такой простой урок, а многим людям почему-то трудно его усвоить.

Лицо ее перестало светиться. На смену лучезарному сиянию пришло жесткое, властное выражение, лицевые мышцы снова напряглись, словно им природой было не положено долго оставаться расслабленными. Прежняя Линда вернулась – и Гордон со странным облегчением наблюдает ее возвращение. Та мягкая, слегка мечтательная Линда, которая позволяла ему принимать решения за них обоих, заставила его изрядно понервничать.

– Что за жуткая лапша, – говорит она, отпихивая бумажную тарелку. – Зачем ты взял нам лапшу?

Так-то оно лучше. Гордону вдруг хочется наклониться и поцеловать женщину, которую он знает и любит, которой завидует, которую побаивается. Но он лишь копирует ее жест, отставляя в сторону свою тарелку.

– Ты права. Курица совсем резиновая.

Равновесие восстановлено, в его мир снова вернулся порядок, и Гордон решает остаток дня не спускать глаз с жены. Поскольку ясно, что ему придется остаться в «Днях», то уж лучше находиться при ней, чем бродить по магазину самостоятельно.

Так будет намного безопаснее.

Для них обоих.