Холодный порывистый ветер грохочет по крыше, хлещет, как бич, между огромными вентиляционными отверстиями, которые высятся, будто дымовые трубы на корабле, и насыщают воздух своими горячими испарениями, свистит вокруг несуразных лифтовых наверший, торчащих, как пеньки, через равные интервалы, ерошит в разбитом на крыше саду подстриженные деревца и кустарники в кадках, покрывает рябью поверхность бассейна, гремит звеньями ограды теннисного корта.

Посреди одной из сторон корта стоит Понди. Он вытягивает руки вверх, с удовольствием похрюкивает, любуясь подкожной игрой своих бицепсов, трицепсов, дельтовидных и боковых мышц. Сцепив пальцы, он начинает вращать торсом. Голые ноги покрываются гусиной кожей от холодного ветра. Как хорошо наконец выбраться из Зала заседаний! Не то чтобы Понди не любит погружаться в повседневные заботы управления магазином, – нет, дело совсем не в этом. Каждодневное умственное напряжение ему по душе. Но только здесь, да еще внизу, в гимнастическом зале, когда его задачи сводятся к одним только физическим упражнениям, он чувствует себя лучше всего.

По другую сторону сетки Торни, скрестив ноги, томно оперся на ракетку. На нем безупречно чистые белые шорты, бледно-розовая рубашка-поло, а вокруг шеи завязаны узлом рукава кремового шерстяного джемпера. Длинная челка развевается туда-сюда на. ветру. Он нарочито зевает, чтобы подразнить Понди, но тот, не обращая на него внимания, занимается привычным разогревом, сгибается, чтобы растянуть подколенные сухожилия.

Зевок пропал даром, но Торни продолжает изображать скуку, глазея по сторонам – вначале смотрит на небо, потом на город, широко раскинувшийся за краем крыши, такой скученный, серо-бурый и тянущийся понизу далеко-далеко, до самого горизонта, утопающего в солнечной дымке. Через некоторое время он снова переводит взгляд на старшего брата и видит, что тот закончил разминаться и приступил к бегу на месте.

– Ну, готов наконец?

– Готов.

– Пора бы. У меня уже пальцы ног стали неметь.

– По десятке за очко? – спрашивает Понди, подхватывая ракетку и вынимая из кармана мячик. Понди, по праву старшинства, всегда подает первым.

– Давай по двадцатке. Сегодня я чувствую себя уверенно.

– Уверенно или сумасбродно?

– Я же – День. А Сумасброд – мое второе имя.

Понди отступает к задней линии, пару раз ударяет мячик о гладкую зеленую поверхность корта, а затем подает сокрушительный эйс. Мяч задевает угол распределительной коробки и, угодив в звено ограды, отскакивает с громким цокающим дребезжаньем.

– Неплохое начало, – замечает Торни, даже не пытавшийся принять подачу. Он переходит на другую сторону своей задней линии. – Пятнадцать-ноль.

– И двадцатка в минусе.

– Ну, это всего лишь деньги.

Из трех следующих подач Понди Торни принимает только одну – и то, когда мяч сам буквально влетает в его ракетку. Понди легко отбивает этот вялый удар, направив мяч в противоположный угол от того места, где стоит Торни.

– Ты, я вижу, решил сегодня не напрягаться, – замечает Понди.

– Просто усыпляю твою бдительность, братец.

Подачи Торни – обманчиво-томные: движения его кажутся замедленными, но в последний момент едва заметным, будто бы запоздалым поворотом кисти, он направляет мяч на половину соперника с быстротой молнии. Отбиваясь, Понди мечется по корту, прыгает по синтетическому покрытию. Обмен ударами длится долго – мяч перелетает через сетку по семь, по восемь, даже по одиннадцать раз. Торни выигрывает. В следующем гейме ведет Понди, но к этому времени он уже тяжело дышит, сердце учащенно бьется, тогда как Торни даже не успел вспотеть.

Они встречаются у сетки.

– Знаешь, о чем я иногда думаю, когда нахожусь здесь? – спрашивает Торни. У Торни есть обыкновение растягивать перерывы при смене подачи, чтобы минимальных затрат физической энергии хватило на максимальный промежуток времени. Понди мирится с этим лишь потому, что больше ни один из братьев не соглашается играть с ним в теннис.

– Понятия не имею, – отвечает Понди, смахивая капли пота со лба. – Знаю только, что твоя манера игры оставляет тебе массу времени для размышлений.

– Я представляю себе замок и деревню, которая простирается за его крепостными стенами. Представляю, что мы – семеро баронов-феодалов, собирающих десятину с живущих окрест крестьян.

– Я всегда говорил, что не стоило тебе в университете проходить политику с экономикой!

– Нет, ты не так меня понял, – я же не утверждаю, что все неправильно заведено. Я просто хотел сказать, что такие отношения существовали издавна, на протяжении многих веков. Мы все – заложники истории, мы бессознательно подчиняемся общественным архетипам, сложившимся задолго до нас.

– И это помогает тебе жить, Торни? Твоя подача.

Следующий гейм проходит в равной борьбе, но Торни изящно-небрежным ударом слева склоняет чашу весов в свою пользу.

– Рано радуешься, – говорит Понди. – Ты еще почти сотню мне должен.

Торни собирает все силы для следующего гейма, но мощные подачи Понди оказываются неотразимыми.

Братья снова встречаются у сетки, и Торни вынужден признать:

– Только безумец рискнет с тобой бороться, Понди.

Понди искоса смотрит на брата.

– Думаю, ты имеешь в виду не только мою игру. Торни кивает, довольный, что его подтекст не остался незамеченным.

– Сегодня утром ты поступил очень смело. Ну понятно, ты всегда горой стоишь за Криса, мы уже с этим свыклись, и в некотором извращенном смысле это даже заслуживает восхищения. Но сегодня утром ты просто в петлю лез ради него. Чедвик с Субо, похоже, были готовы взорваться.

– Да уж, это была рискованная игра.

– Пожалуй. Если бы все провалилось…

– То вы бы заперли Криса в квартире, а ключ выбросили бы.

– Ну, что-то вроде того.

– Отец бы тоже этого хотел.

– Запереть Криса?

– Сохранить целостность Семерки.

– Любой ценой?

– Любой ценой. А как ты думаешь – зачем он дал себе труд родить семерых сыновей?

– Ну, если я правильно помню, все труды достались нашей матери. А отец только высчитывал нужные даты и подкупал врачей, лишь бы каждый из нас родился в правильный день недели. Какой же чудак он был, наш папочка, если вдуматься!

– Он был провидец, – возражает Понди, как будто такая поправка все извиняет.

– Провидец – но одноглазый. Как это называется? Полупровидец? Монопровидец?

– Это тоже была часть его мировидения, – отвечает Понди. – Ну что, мы так и будем целый день языками чесать или все-таки в теннис поиграем?

– А разве ты мне оставляешь выбор?

– Нет.

– Вот молодчина! Это в тебе сам Септимус День говорит.

Понди выигрывает подачу брата. Торни, хотя он всячески использует причуды ветра, чтобы придать своим ударам непредсказуемость, не может состязаться с упрямой решимостью Понди, который отражает мяч, куда бы тот ни летел.

– Четыре-два, два-четыре, – сообщает Понди, перепрыгивая через сетку. – Надеюсь, карточка у тебя при себе, – потому что, судя по моим прикидкам, ты мне уже больше ста шестидесяти задолжал.

– Все идет по плану, Понди. Я буду продолжать в том же духе, тогда ты расслабишься и начнешь делать ошибки.

– Ну вот еще.

Торни смеется и пригибает сетку, чтобы перешагнуть через нее.

– Боже мой, да ты и впрямь сучок от отцовского полена! Та же несокрушимая самоуверенность, тот же бескомпромиссный отказ хотя бы допустить возможность поражения.

– Допускать поражение – значит накликать поражение.

– Браво, «Септимус». Ну, а скажи мне, ты бы пожертвовал собственным глазом, чтобы доказать свою правоту?

Понди задумался:

– Нет, пожалуй, нет. Мне нужна глубина обзора, чтобы я и дальше мог обыгрывать тебя в теннис.

– А если серьезно? Ты бы зашел так далеко?

– Наш отец был человеком исключительным, – отвечает Понди. – Он делал то, что подсказывало ему чутье. Он принес правильную, как он считал, жертву, которая должна была обеспечить успех его предприятия. Если бы я был на его месте, рисковал бы чужими миллионами ради такого безумно амбициозного проекта, как «Дни», и если бы я думал – нет, твердо бы верил, – что, лишив себя перочинным ножом глаза, обеспечу себе стопроцентный триумф, то, кто знает, быть может, в подобных обстоятельствах я тоже бы так поступил. Жертва Маммоне: несколько секунд мучений в обмен на удачу длиною в жизнь. Честная сделка? Не знаю.

– Но он сделал это еще и потому, что хотел доказать, что такое возможно, хотел испытать свою силу воли.

– Это было одновременно и испытанием силы воли, и жертвой богам торговли. В глазах – в одном глазу – отца воля и судьба были нерасторжимо связаны. «Судьба – это не то, что творится с вами, а то, что творите вы сами». Разве не так он говорил? И, давай по-честному, – без него этого места не было бы, он «сотворил его сам». Когда он только задумывал «Дни», инвесторы отнюдь не выстраивались в очередь к нему на прием, размахивая банковскими чеками. Ему приходилось выклянчивать у людей деньги по жалкому пенни, он буквально силой заставлял поверить ему. Та же история и с судьбой, или с богами торговли, или Маммоной, – как хочешь называй. С божественным порядком вещей. Папе нужно было показать Вселенной, как решительно он настроен, как далеко готов зайти, чтобы достичь цели, – и он сделал это, и добился своего. Что до меня, то не уверен, смог бы я убедить самого себя, что таким образом чего-то добьюсь.

– Ну, а я легко могу представить себе, как ты делаешь то же самое, – говорит Торни беспечным тоном, зная, что старший брат больше всего на свете любит лестные сравнения с отцом. – Представляю, как ты опускаешься на колени посреди огромного пустыря, который ты только что купил, оглядываешь участок, который предстоит занять твоему зданию, в то же время ясно сознавая, что в последний раз видишь мир обоими глазами. Торговый пассаж с одной стороны, ряд благотворительных лавочек-однодневок и магазинчиков для бедных – с другой: все это вскоре предстоит сравнять с землей, чтобы освободить место для твоей мечты – мечты, пока существующей лишь на чертеже, который полощется на ветру вокруг твоих ног. Я мысленно вижу, как ты выкапываешь неглубокую ямку, в которую скоро перетечет часть тебя, а потом вынимаешь из кармана перочинный ножик, извлекаешь самое большое лезвие и собираешься с духом, поднося острие к левому глазу…

Видимо, Торни доставляет удовольствие в подробностях расписывать картину того, как изувечил себя их отец. Но Понди от его слов передергивает.

– Может, ты и представляешь себе это, а я – нет, – говорит он. – Следовательно, я лишен отцовской жертвенности, а значит, совсем на него не похож.

– Лишен жертвенности? А как же еще, кроме как жертвенностью, прикажешь называть твое заступничество за Криса?

– Потерять уважение братьев, Торни, не так больно, как потерять глаз, к тому же уважение можно вновь завоевать, а вот глаз уже не вернешь. А теперь хватит об этом. Скоро обед, нам нужно будет вернуться в Зал заседаний.

Понди легко берет свою подачу. В следующем гейме Торни – возможно, подстегиваемый воспоминаниями об отце – выказывает особое рвение к победе. Он прибегает ко всем известным ему трюкам, чтобы задать Понди жару, – от высоких свечек до укороченных ударов. Он притворяется, что будет бить со всей силы, но мяч приземляется у самой сетки, он выматывает соперника ударами в заднюю линию, однако Понди непонятным образом умудряется брать всё, сколь бы непосильным это ни казалось, и перебрасывать мяч через сетку, всякий раз успевая вовремя ответить на очередной вызов Торни. На протяжении всего гейма он ухмыляется и тяжело дышит, как довольный пес.

Какое-то время сохраняется равновесие, но не долго. Понди входит в состояние блаженного исступления, громко отдуваясь при каждом взмахе ракетки, а Торни на свой лад с головой уходит в игру: хмурится, как чемпион по шахматам, будто каждый удар – головоломная задача, которую ему предстоит решить. И ни тот, ни другой не замечает, что на крыше появился зритель, который, прижавшись лицом к ромбовидным ячейкам ограды, наблюдает за их игрой стеклянистым, несфокусированным взглядом.

Наконец Понди добивается преимущества и, послав неберущийся мяч, выходит победителем. В полном изнеможении он роняет ракетку и сгибается пополам, обхватив руками колени; лоб у него красный и весь в поту. И вот тогда его взгляд случайно падает на наблюдателя у боковой линии.

Торни тоже замечает зрителя и насмешливо бросает:

– А-а, герой возвратился с победой. Премилый костюмчик на тебе, Крис. Надеюсь, ты переоделся после того, как вернулся снизу.

Крис ничего не отвечает. Он впился пальцами в ограду, и, похоже, только это еще держит его в вертикальном положении. Глаза Криса блуждают от одного брата к другому, как будто лично для него игра еще не закончилась.

Понди осторожно выпрямляется.

– Крис? Ты в порядке? Как все прошло?

Повисает пауза. Потом Крис медленно поворачивает голову в сторону Понди.

– А?

– Я говорю…

– А какой счет, Понди? Кто выигрывает?

– О Боже, – шепчет Торни.

Несколько быстрых шагов – и Понди уже возле ограды. Он приближается к Крису и делает один глубокий вдох, а потом, мрачно кивнув, отступает. Крис бессмысленно улыбается ему. Одна его рука разжимается, он оступается и чуть не падает, но вовремя успевает снова схватиться за ограждение.

Понди начинает говорить, и его слова постепенно перерастают из стона в рев:

– Ах ты дрянь, ах ты чертова дрянь паршивая, идиот, кретин хренов, что ты наделал, что ты наделал, что ты, мать твою, наделал?! Не мог хотя бы пару часов потерпеть, да? Всего пару часов, недоумок гребаный, говнюк вонючий! Не мог всего одно поручение выполнить, одно жалкое порученьице, которое тебе доверили, – взял и все испоганил! Ах ты дерьмо собачье, предатель, сволочь! Да ты знаешь, что я с тобой сделаю? Не знаешь? Да я убью тебя! Вырву у тебя из груди сердце и заставлю тебя, мерзавца, сожрать его – вот что я сделаю!

– Понди, остынь.

– Нет, Торни, не остыну. Не остыну, черт побери! Я в лепешку расшибаюсь, чтобы помочь этому засранцу, я ему очередной шанс даю – такой шанс, которого он не заслуживает, – и что же? Чем он мне отвечает? В лицо мне плюет!

Несмотря на то, что их разделяет ограда, Понди делает яростный выпад в сторону Криса. Крис – тоже несмотря на разделяющую их ограду – резко отшатывается. Он теряет равновесие и валится на спину, взрывая руками гравий.

– Что произошло внизу, Крис? – рычит Понди, сотрясая звенья ограды. – Что ты там натворил? Что ты сказал начальникам «Книг» и «Компьютеров»? Ты передал им то, что мы тебе велели передать? Или ты нас выставил посмешищем? Что ты сделал, Крис? Что ты им сказал?

В глазах Криса впервые появляется испуг. Рельефное пунцовое лицо Понди нависает над ним, словно средневековая горгулья. Кажется, будь Понди в силах разорвать ограду на части и добраться до Криса, он и его разорвал бы на части.

Торни осторожно кладет руку на плечо Понди.

– Послушай, Понди.

Понди мотает головой, но не сводит глаз с Криса.

– Что, Торни?

– Мы не знаем, что произошло там, внизу.

– А нам и не надо знать. Да ты погляди на него! Нализался в стельку. Только не говори, что он успел так надраться после того, как поднялся к себе. Я знаю его манеру напиваться: сразу видно, что он не меньше часа глаза заливал. Значит, он туда отправился уже пьяным и наверняка запорол переговоры.

– Но мы ведь точно ничего не знаем. А пока мы этого не узнаем, лучше всего убрать его подальше от посторонних глаз. Отвести к нему в квартиру и не выпускать оттуда.

– Почему это?

– Потому что, если остальные узнают, в каком состоянии он спускался туда, трудно предсказать, что будет дальше. Ну подумай – как ты сам на это отреагировал, а ведь ты, по идее, – его союзник.

Понди снова бросает взгляд на Криса, который уже утратил всякий интерес к братьям и принялся рассеянно соскребать крошки гравия с ладоней.

– А может, лучше втащить его прямиком в Зал заседаний и показать им? Показать, какое он ничтожество и подлец?

– Может быть, но я ведь уже сказал: сомневаюсь, что они отнесутся к этому спокойно.

– Ну и что? Почему это ты ни с того ни с сего вдруг стал проявлять заботу о Крисе?

Торни сначала колеблется, потом отвечает:

– Ну, я так тебе скажу: может, я и не очень верю в эту магию Семерки, однако незачем бросать на нее тень.

Понди некоторое время обдумывает слова брата.

– Ладно. Понял. Значит, утаим от остальных состояние Криса и будем молиться и надеяться, что он все-таки справился с доверенным ему поручением.

– Ну, примерно это я и имел в виду.

– И все – во имя сохранения нерушимой Семерки.

– Именно.

Понди делает глубокий осознанный вдох, затем выдох и расслабляет плечи, освобождаясь от злости.

– Да, конечно, ты прав. Семерка – превыше всего. – Он отпускает ограду и поворачивается в сторону ворот теннисного корта. – Но, клянусь Богом, Торни, – рокочет он, – если этот придурок наломал там дров, неважно каких, я прикончу его голыми руками.

– Ну, если что-то подобное выяснится, Понди, то, думаю, тебе придется получить номерок и занять очередь.

И оба заявления – не пустая похвальба. Понди и Торни – сыновья человека, который самого себя перочинным ножом лишил глаза, только чтобы добиться поставленной цели. У них в крови эта несгибаемая решимость, эта жажда успеха любой ценой. И если Септимус нанес увечье самому себе, то его отпрыски готовы нанести увечье самим себе. Словно греху отца – если так можно выразиться – настала пора пасть на головы сыновей.