Боли нет.

Вначале это простая констатация факта. Несмотря на то, что в брюшной полости Эдгара дыра величиной с теннисный мяч, все, что он чувствует, – это жуткий, неестественный холод, морозное жжение, какое бывает от соприкосновения со льдом. Его дыхание стеснено, но – чудо из чудес – боли нет.

Боли нет. И, продолжая толкать тележку из «Часов» в «Канцелярские принадлежности», из «Канцелярских принадлежностей» в «Газеты и периодические издания», чувствуя, как покалывающий остриями иголок холод поднимается выше, в грудь, Эдгар старается не думать о том ущербе, который нанесен его телу, о том, какая его часть погублена безвозвратно. Он старается не обращать внимания на темное пятно, выступившее на его поясе брюк и стекающее вниз, к паху. И самое главное, он старается не обращать внимания на рану, ее кровавые края с налипшими обрывками рубашки, хотя не смотреть очень трудно. Ведь это – он. Это – его растерзанная плоть. А то желто-розовое, что выпирает из раны и поблескивает, – один из его внутренних органов, которых он сам никогда не должен бы видеть.

Он почти не замечает людей, расступающихся перед ним, глядящих на него с недоумением и ужасом. Он почти не замечает вздохов и возгласов, раздающихся вокруг него по пути. Сейчас самое главное – это то, что боли нет.

И вдруг – боль есть'. И Эдгар шатается от одной мысли, что этого не должно быть. Кажется, будто кто-то запустил руку ему во внутренности и намотал его кишки на свой кулак. Ноги заплетаются. Он едва не падает, но вовремя выпрямляется – его спасают собственные руки, вцепившиеся в ручку тележки. Осталось пересечь всего один отдел. Всего один отдел отделяет его от «Книг». Пара сотен метров. Он сумеет дойти.

Боли нет. Теперь это становится молчаливым заклинанием, которое он мысленно твердит сквозь стиснутые зубы. Боли нет, боли нет. И хотя боль есть – боль пугающая, наплывающая волнами, захлестывающая его, как дождь с порывистым ветром, – заклинание делает свое дело: оно не пускает боль туда, где ее быть не должно, – в его голову, в мозг, который ведет его тело. Потому что, пока мозг твердит, что боли нет, тело не сдастся.

И вот впереди, там, в проеме галереи перед «Книгами» – показывается она. Она ждет его, скрестив руки на груди. Бросает взгляд то в одну, то в другую сторону. Рядом с ней Курт и Оскар. Она знала, откуда он появится. Конечно же знала. Она – это мисс Дэллоуэй.

Оскар первым замечает его и показывает остальным.

И Эдгару уже слышатся ласковые слова похвалы, которые мисс Дэллоуэй прольет на него, словно мед.

А потом он видит, как у Оскара отвисает челюсть, его двойной подбородок становится четверным, и Оскар говорит что-то мисс Дэллоуэй, а костлявые руки мисс Дэллоуэй взлетают к губам.

Эдгар едва дышит, будто икая, втягивает воздух, – но тот, кажется, уже не попадает в легкие. Эдгар преодолевает последний десяток метров сквозь вакуум, сквозь тишину, сквозь невесомость, ноги движутся спазматически, самостоятельно имитируя бег.

Теперь боль есть. Это смертная мука, охватившая весь мир, и сосредоточена она внутри него, в этой огромной, раскаленной добела печи, разверстой в его теле.

– Я все сделал, – хочет он доложить мисс Дэллоуэй, но боль чересчур сильна.

Руки Эдрага соскальзывают с тележки. Ноги описывают круги в пустом пространстве. Ковер вздымается, как стена… Газеты и периодические издания» вращаются вокруг него, словно он сделался неподвижным центром движущейся вселенной. Он лежит на полу, глядя на длинные лампы дневного света. Мисс Дэллоуэй – рядом. Она берет его за руку, и ее лицо над ним окружено нимбом света. Она – самое прекрасное существо, какое он когда-либо видел. Ее обычно суровые черты расплываются в такой неизъяснимой, небесной нежности, что он уверен: она пережила преображение, она превратилась в святую. Нет, не в святую. В ангела. Так, наверное, смотрят ангелы на души в аду. Он слышит, как с шелестом захлопываются все книги, какие он прочел за свою жизнь.

А потом боли действительно нет.