Музей восковых фигур

До открытия музея восковых фигур у Бертрана выдался скучный день — темный и туманный, и он провел его, бесцельно бродя по грязным улицам набережной района, который любил. Это был обычный день, но, тем не менее, такие дни нравились Бертрану больше всего. Он находил угрюмое удовольствие в жгучем ощущении мокрого снега на своем лице; ему нравилось также ощущение полуслепоты, вызванное туманом.

Из-за тумана грязные здания и узкие улочки, извивающиеся между ними, казались нереальными и гротескными; обычные каменные дома прижались в синеве к земле, словно огромные бездушные монстры, высеченные из циклопического камня.

По крайней мере, так думал Бертран в своей меланхоличной манере. Ибо Бертран был поэтом — очень плохим, с сентиментально-эзотерической натурой, свойственной подобным личностям. Он жил на чердаке в районе доков, питался хлебными корками и воображал, что мир ему очень дорог. В минуты жалости к себе, что случалось довольно часто, он мысленно сравнивал свое состояние с состоянием покойного Франсуа Вийона. Эти оценки не слишком льстили последнему, потому что, в конце концов, Вийон был сутенером и вором, а Бертран — личностью более нравственной.

Бертран был всего лишь очень честным молодым человеком, которого люди еще не научились ценить, и, если он сейчас умрет с голоду, потомки устроят прекрасный пир в его честь. Так что большую часть времени он размышлял о чем-то своем, и туманные дни, подобные этому, были идеальны для таких вот личных переживаний. На чердаке у Бертрана было достаточно тепло, и там можно было поесть; в конце концов, родители в Марселе регулярно присылали ему деньги, полагая, что он студент колледжа. Да, мансарда была прекрасным убежищем в такой унылый день, и Бертран мог бы усердно работать над одним из тех благородных сонетов, которые всегда стремился сочинить. Но нет, он должен бродить в тумане и размышлять. Это было так… романтично, неохотно признал он про себя, потому что ненавидел использовать «банальные» выражения.

Эта «романтическая» фаза начала надоедать молодому человеку после часовой прогулки по пристани; мокрый снег и моросящий дождь охладили его пыл. Кроме того, он только что обнаружил, что совершенно неэтично сопит.

В результате его более чем обрадовал вид тусклой лампы, светившей сквозь мрак из сумрачной подвальной двери между двумя домами на этой темной боковой улице. Фонарь освещал вывеску музея восковых фигур.

Прочитав ее, Бертран почувствовал легкое разочарование. Он надеялся, что табличка украшает дверь таверны, потому что в редкие минуты денежного достатка наш поэт предавался выпивке. Тем не менее, свет означал тепло и убежище, и, возможно, восковые фигуры ему понравятся.

Он спустился по ступенькам, открыл темную дверь и, слегка дрожа от внезапного перепада температур, вошел в теплый, тускло освещенный коридор. Из-за боковой двери, шаркая, вышел толстый человечек в засаленной фуражке и, пожав плечами, взял свои три франка, как бы безмолвно выражая удивление по поводу того, что ему удалось заполучить клиента в такое время.

Снимая мокрую куртку, Бертран бросил взгляд в коридор. Его брезгливый нос слегка сморщился от затхлого запаха, царившего вокруг; это в сочетании со специфической едкостью, свойственной только мокрой одежде, попавшей в теплую комнату, придавало воздуху настоящий «музейный запах».

Проходя по коридору к широкой двери, ведущей к экспозиции, он почувствовал, как меланхолия, которой так способствовал туман, усилилась еще больше. Здесь, в этой убогой темноте, молодой человек ощутил глубокую душевную депрессию. Сам того не сознавая, он перешел от самосострадания к реальности. Его разум жаждал болезненности, а мысли были погружены в коричневую тишину… в тишину цвета умбры… он должен это запомнить и записать.

В сущности, он находился в совершенно подходящем настроении для посещения музея восковых фигур, ведь его ждал настоящий карнавал жути и ужаса.

Однажды, будучи при деньгах, Бертран и его подруга посетили музей великой мадам Тюссо. Его воспоминания об этом событии были смутными и касались скорее прелестей юной леди, чем неодушевленной привлекательности скульптур. Но, насколько он помнил, восковые фигуры, изображавшие генералов, государственных деятелей и кинозвезд, были исторически достоверны и соответствовали газетным фотографиям. Это был единственный опыт Бертрана в созерцании подобных объектов, если не считать отвратительных представлений Панча и Джуди в бродячих карнавальных труппах, на которые он ходил в далеком детстве.(Сейчас ему было двадцать три.)

Беглый взгляд показал, что эти восковые фигуры имели совершенно иную природу. Перед ним простиралось длинное обширное помещение — удивительно большое для такого темного заведения, подумал он. Потолок был низким, а туман за узкими окнами создавал эффектный полумрак при без того скудном освещении, так что атмосфера была очень мрачной и соответствовала обстановке.

Армия еще белых фигур маршировала в застывшей процессии у грязных стен — армия замерших трупов — воинство мумифицированных, забальзамированных, окаменевших, окостеневших… у него кончились слова, чтобы описать это, и он виновато осознал, что даже названные слова довольно ошибочны для описания впечатлений от этих безмолвных восковых фигур. Те застыли в неподвижности, и это вызывало странное чувство зловещего ожидания. Казалось, прототипы только что умерли или, скорее, были заморожены в каком-то воздушном, невидимом льду, который вот-вот растает и выпустит их в любой момент из плена.

Потому что они были реалистичны. И световые эффекты в комнате скрывали существовавшие грубости и пятна. Бертран пошел вдоль левой стены, пристально вглядываясь в каждую отдельную фигуру или их группу. Сюжет этих экспонатов был мучителен до крайности. Причиной было преступление — извращенное и ужасное. Чудовище Лэндру подкрадывалось ночью к спящей жене; вот маньяк Толур с окровавленным ножом прячется за бочками, а его маленький сын спускается по лестнице в подвал. Три человека сидят в открытой лодке, один безрукий, безногий, безголовый, а остальные пируют… Жиль де Рец стоит перед алтарем, высоко подняв чашу, и его борода в красных пятнах, а у ног лежит растерзанная жертва… Женщина корчится на колесе, а крысы с острыми клыками бегают по полу подземелья… С того, кто висит на виселице, живьем сдирают кожу, и гигантский Дессалин приближается с освинцованным хлыстом… Убийца Вардак предстал перед обвинением, а из его чемодана сочится красная жидкость, образовывая пятно… Толстый монах Омели роется в своем склепе среди бочек с костями… Здесь спящее зло поднималось из скрытых глубин человеческих душ и лукаво ухмылялось зрителю.

Бертран смотрел и содрогался. В этой упорядоченной экспозиции была пугающе искусная правдоподобность, от которой ему стало не по себе. Все было так хитро и изящно задумано! Детали фона и декораций казались подлинными, а сами фигуры — произведениями искусства мастера. Их имитация жизни поражала; формы придавали подлинность позам и положениям тел, так что каждое изображенное движение казалось настоящим. И головы с выражениями лиц тоже были удивительно реальны. Они смотрели и корчились от ярости, похоти, гнева; или наоборот, были искажены и побледнели от страха, шока, агонии. Взгляд глаз был остекленевшим, с бородатых щек достоверно свисали настоящие волосы, губы приоткрылись, словно от дыхания.

Так и стояли эти восковые фигуры, и каждая из них непрерывно переживала высший миг того ужаса, который оправдывал их существование в качестве наглядных картин и проклинал их души, словно у живых людей. Бертран видел их всех. Маленькие таблички сообщали, что персонажи в каждом сюжете изображены в подобающем высокопарном стиле, а карточки перечисляли кровавые истории знаменитых злодеяний.

Бертран в смущении читал их. Он знал, что увиденное было самой дешевой театральностью, сенсационным жёлтожурнальным материалом в худшем его проявлении; типом зловещего кровавого парада, которым наслаждаются разве что полоумные. Но ему казалось, что во всей этой безумной мелодраматике есть что-то величественное; казалось, в ней есть какая-то напряженность, которую обыкновенная жизнь избегает выражать в повседневных поступках. Он удивился, глядя на экспозицию. Было ли это яркое чувство ожидаемым для обычных глупых охотников за ощущениями; независимо от того, чувствовали они это или нет, и смутно завидовали этому контрасту с их скучной, лишенной событий жизнью. И он чуть не рассмеялся, когда понял, что изображенные сцены были реальны; что их двойники действительно существовали — более того, все еще существовали сегодня, в сотне потаенных мест. Да, неизвестные убийцы, насильники и безумные дьяволы где-то притаились даже сейчас, готовые напасть.

Некоторые из них будут разоблачены, другие умрут в безвестности, но их деяния продолжатся — их кровавые, но и мелодраматические деяния.

Молодой поэт пошел дальше. Он был совсем один в этом зале, и вид голубого тумана, все еще цеплявшегося за оконные стекла, воодушевил его. Он потратил много времени, отмечая совершенство фигур. Постепенно Бертран приблизился к правой стене зала, которая, казалось, была отдана кровавым сценам реальной истории: поджогам, грабежам, пыткам и убийствам древних времен. Здесь он также был вынужден признать, что восхищен дизайном экспозиций; исторические костюмы были великолепны во всем. Должно быть, в этом ремесле с созданием восковых фигур много мелочей, подумал он, рассматривая в камере пыток особенно примечательную фигуру императора Тиберия.

И тут увидел ее. Она стояла неподвижно, как статуя, прямая, уравновешенная и прекрасная. Она была девушкой, женщиной, богиней, с царственной осанкой, с восхитительными изгибами тела, как у суккуба, порожденного сном.

Поэтический взгляд Бертрана все же приметил реальные физические детали, хотя его ошеломленный мозг должен был снова перевести их в сложные образы. Поэтому ее великолепные рыжие волосы казались алым облаком, улыбающееся, тонко очерченное лицо — волшебной маской, а голубые глаза — двумя озерами, в которых тонула душа. Ее полуоткрытые губы изогнулись, словно в сладострастном восторге, а язык высунулся из них, как маленький красный кинжальчик, чей укол дарил счастье. На ней было что-то вроде полупрозрачного, украшенного драгоценными камнями платья, которое только подчеркивало красивую белизну тела, наполовину скрытого под ним.

На самом деле это была очень хорошенькая рыжеволосая женщина, и она была выполнена из воска — самого обыкновенного воска, очень похожего на тот, что придавал форму Джеку Потрошителю. Она стояла на цыпочках, протянув руки с серебряным подносом перед царем Иродом на троне. Ибо она была Саломеей, распутницей, танцующей с семью покрывалами, белой ведьмой и поклонницей всего зла. Бертран уставился в ее зловещее овальное лицо, в глазах которого, казалось, мелькнуло веселье. И подумал, что она самое прекрасное создание, которое ему когда-либо приходилось видеть, и одновременно — самое страшное. Ее тонкие руки держали серебряное блюдо, на котором лежала отрубленная голова… окровавленная, обезглавленная голова Иоанна Крестителя, с каменными глазами, мертвенно-яркая в луже крови.

Бертран не шелохнулся. Он просто смотрел на женщину. Его охватило странное желание обратиться к ней. Та словно насмехалась над его выпученными глазами, считая это грубоватой пошлостью: «Говори же, человек!». Он хотел сказать, что любит ее. Бертран понял это с болью, граничащей с ужасом. Он действительно полюбил ее, полюбил так сильно, как и не снилось. Он хотел ее — эту женщину, которая была всего лишь воском. Смотреть на нее было пыткой, боль от ее красоты становилась невыносимой, когда он понимал, что она недостижима. Какая ирония судьбы — влюбиться в восковую фигуру! — он сошел с ума. Но как поэтично, подумал Бертран. И не так уж оригинально.

Он читал о подобных случаях, видел несколько нелепых драматизаций темы, столь же древней, как Пигмалион и его статуя. Разум ему не поможет, понял он с отчаянием. Он всегда любил ее красоту и угрозу. Он так поэтичен. Удивительно, наконец, поднять глаза и увидеть солнце, угрюмо светящее в окна, из которых улетучился туман. Как долго он стоял здесь, разинув рот? Бертран отвернулся, бросив последний душераздирающий взгляд на предмет своего обожания.

— Я вернусь, — прошептал он.

Затем виновато покраснел и побежал по коридору к двери.

Он вернулся на следующий день. И на следующий. Он изучил пухлые серые черты маленького толстяка, который, казалось, был единственным слугой у двери; досконально исследовал пыльный музей и его содержимое. Он узнал, что в эти дни посетителей было мало, и обнаружил, что поздний вечер — идеальное время для сеансов поклонения.

Это и правда было поклонением. Он молча стоял перед загадочно улыбающейся статуей и восхищенно смотрел в ее безумно жестокие глаза. Иногда молодой поэт бормотал обрывки стихов, над которыми корпел по ночам, или мольбы безумного влюбленного, предназначенные для восковых ушей. Но рыжеволосая Саломея только смотрела на него в ответ с застывшей загадочной улыбкой.

Странно, что он никогда не спрашивал ни об этой статуе, ни о других фигурах у маленького толстого хранителя. Наконец поговорил с тем, после чего однажды в сумерках к нему подошел коренастый седовласый человек и вступил в беседу, закончившуюся очень неприятно для влюбленного Бертрана.

— Хорошенькая, да? — спросил седовласый человек грубым, вульгарным голосом, каким обычно говорят бесчувственные болваны. — Знаешь, я изготовил ее по образцу своей жены.

Его жена?! Какая-то жалкая старая дура? Бертран почувствовал, что сходит с ума, но следующие слова спутника развеяли его сомнения.

— Много лет назад, конечно.

Но она была жива — по-настоящему жива! Его сердце подпрыгнуло.

— Да. Конечно, она уже давно мертва.

Мертва! Исчезла, как и прежде, осталась только эта дразнящая восковая оболочка. Бертран должен поговорить с этим дурачком, выяснить у его все. Ему так много нужно было узнать. Но через мгновение он понял, что нет нужды «раскручивать» своего спутника; одиночество, очевидно, вызывало болтливость у коротышки. Он продолжал бормотать в своей грубой, неприветливой манере.

— Искусная работа, не правда ли?

Седовласый болван рассматривал восковую фигуру с выражением, которое показалось Бертрану особенно отталкивающим. В его глазах не было обожания, только бесчувственная оценка ремесленника, комментирующего свою работу. Он восхищался воском, а не женщиной.

— Лучшая вещь, — задумчиво произнес человечек.

И подумать только, когда-то он обладал ею!.. Бертрана тошнило от его бессердечия. Но человек не замечал это. Он то и дело переводил взгляд со статуи на Бертрана и обратно, не переставая обмениваться репликами и информацией.

Месье, должно быть, интересуется музеем? Похоже, он стал частым гостем. Хорошая работа, правда? Он, Пьер Жаклен, сделал все это. Да, за последние восемь лет он хорошо изучил дело создания восковых фигур. Нанять помощников стоило немалых денег, так что, за исключением редких групповых композиций, Жаклен сам делал все фигуры. Люди оказали ему честь, сравнив его работы с работами Тюссо. Без сомнения, он мог бы получить там место в штате, но предпочитал вести собственное небольшое дело. Кроме того, здесь было меньше публичности. Но фигуры … они были хороши, не так ли? Вот где ему пригодились его медицинские познания. Да, в прежние времена он был доктором Жакленом. Месье восхищается его женой, не так ли? Что ж, это странно — ведь были и другие. Они тоже приходили регулярно. Нет-нет, не надо обижаться. Было бы глупо ревновать к восковому изваянию. Но странным было то, что люди все еще приходили; некоторые из них даже не знали о преступлении.

Преступлении?

Что-то в сером лице маленького человека, когда он отметил это, заставило Бертрана навострить уши, чтобы задать вопросы. Старик ответил без колебаний:

— Неужели вы не знаете? — спросил он. — Ну, время идет, а газеты быстро забывают обо всём. Это было довольно неприятно — не удивительно, что я захотел побыть один, и дурная слава заставила меня отказаться от практики. Вот как я начал работу здесь, чтобы уйти от всего этого. Она сама виновата.

Он указал на статую.

— Дело Жаклин, так его называли — из-за моей жены. Я ничего не знал до суда. Она была молода, одна в Париже, когда я женился на ней. Ничего не знал о ее прошлом. У меня была практика, я был занят, большую часть времени отсутствовал. Я и не подозревал ни о чем. У нее оказалась патология, месье. По ее поведению я догадывался о некоторых вещах, но любил ее и никогда не предполагал ничего совсем плохого.

Однажды я привел в дом пациента-старика. Он был очень болен, и она преданно ухаживала за ним. Однажды ночью я пришел довольно поздно и нашел его мертвым. Она перерезала ему горло хирургическим ножом — как вы понимаете, я подошел к ней бесшумно — и пыталась продолжить дальше.

Ее забрала полиция. На суде все выяснилось: и о молодом человеке в Бресте, которого она прикончила, и о двух мужьях, от которых избавилась в Лионе и Льеже. И она призналась в других преступлениях, всего в пяти. В обезглавливаниях.

О, поверьте мне, я был очень расстроен! Это случилось много лет назад, тогда я был моложе. Я любил ее, и когда она призналась, что собирается прикончить меня следующим, я почувствовал … впрочем, неважно. Она была хорошей супругой, тихой, нежной и любящей. Вы сами видите, насколько она была красива. И обнаружить, что любимая сошла с ума! Такая убийца … это было ужасно.

Я сделал все, что мог. Я все еще хотел ее, после всего этого. Это трудно объяснить. Мы пытались сослаться на невменяемость. Но она была осуждена, и ее отправили на гильотину.

«Как нескладно он рассказывает эту историю!», — подумал Бертран. — «Материал для трагедии, а он превращает его в фарс! Когда жизнь будет соответствовать искусству?»

— Разумеется, моя медицинская практика была уничтожена. Газеты, реклама — все это фатально сказалось на работе. Я потерял все. Потом начал новое дело. Делал гипсовые бюсты, медицинские скульптуры, чтобы немного подзаработать за эти годы. Я взял свои сбережения и открыл музей. Должен сказать, все эти несчастья расстроили меня, и я был в плохом состоянии, когда начинал. А преступлениями заинтересовался по очевидным причинам. Вот почему я специализируюсь на таких вещах.

Коротышка снисходительно улыбнулся, словно вспоминая давно умершие и забытые чувства. Он похлопал Бертрана по груди с весёлым дружелюбием, которое тот счел отвратительным.

— То, что я сделал, было отличной шуткой, а? Я получил разрешение от властей спуститься в морг. Казнь уже состоялась, а я хорошо знал свое дело — даже выработал свою технологию. Отправившись в морг, я сделал модель своей жены. Прижизненную — вернее, посмертную. Да, я сделал модель, и это отличная шутка. Она обезглавливала жертв, а теперь была обезглавлена сама. Так почему бы не сделать ее Саломеей? Иоанн Креститель тоже был обезглавлен, не так ли? Вот такая шутка!

Лицо коротышки вытянулось, светло-серые глаза заблестели.

— Возможно, это была не совсем шутка, месье. По правде говоря, тогда я сделал это из мести. Я ненавидел ее за то, что она сломала мне жизнь, за то, что все еще любил ее, несмотря на все совершённые злодеяния. И в моих поступках было больше иронии, чем юмора. Я хотел, чтобы она была в воске, стояла здесь и напоминала мне о моей жизни, о моей любви и ее преступлении. Но это было много лет назад. Мир позабыл про это, и я тоже. Теперь она просто красивая фигура — моя лучшая скульптура.

— Почему-то я никогда больше не занимался этим искусством, и думаю, вы согласитесь со мной, что это искусство. Я никогда не достигал такого совершенства, хотя с годами научился большему мастерству. Знаете, мужчины приходят и пялятся на нее, как вы. Я не думаю, что многие из них знают эту историю, но, если бы они узнали, то все равно бы пришли. И вы придете снова, не так ли, хотя теперь всё знаете?

Бертран резко кивнул, повернулся и поспешил прочь. Убегая, он вёл себя как дурак, как ребёнок. Он знал это и молча проклинал себя, убегая от музея и ненавистного маленького старичка.

Молодой поэт обзывал себя дураком. В голове пульсировала боль. Почему он ненавидит этого человека — ее мужа? Почему ненавидит ее за то, что она когда-то жила и убивала? Если история правдива — так оно и было. Бертран вспомнил кое-что о деле Жаклен: смутные заголовки, потускневшие с годами. Вероятно, он устрашился версии из дешевой газетенки как мальчишка. Почему же теперь чувствует себя так, словно его мучают? Восковая статуя мертвой убийцы, сделанная ее глупым, бесчувственным мужем. Другие мужчины подходили и глазели — он тоже их ненавидел. Он сходил с ума. Это было хуже, чем глупость, это было безумие. Он никогда не должен возвращаться туда; должен забыть все о мертвых и потерянных, которые никогда не смогут принадлежать ему. Ведь ее муж тоже почти забыл, а из памяти людей всё стёрлось.

Да. Он принял решение. Больше никогда…

На следующий день, когда Бертран снова молился молчаливой рыжеволосой красавице Саломее, он был очень рад, что место опустело.

Через несколько дней к нему домой заявился полковник Бертру. Это был невыносимый грубиян и близкий друг семьи — отставной офицер и прирожденный совратитель. Бертрану не потребовалось много времени, чтобы понять, что обеспокоенные родители послали полковника «урезонить» его.

Только так они и могли поступить, и такой напыщенный осел, как старый полковник, получил бы от этого удовольствие. Он был резок, высокомерен, педантичен. Он назвал Бертрана «мой дорогой мальчик» и, не теряя времени, перешел к делу. Старикан хотел, чтобы Бертран оставил свою «глупость» и вернулся домой, чтобы остепениться. Семейная мясная лавка — его место там, а не на чердаках Парижа.

Нет, полковника не интересовала эта «поэтическая писанина». Он пришел «образумить» Бертрана. Повторял об этом, пока Бертран не впал в отчаяние. Он не мог оскорбить старого болвана, как ни старался. Этот человек был слишком глуп, чтобы понять его сатирические намеки. Когда Бертран отправлялся поесть, полковник считал само собой разумеющимся, чтобы его пригласили и сопровождал его по улицам. Он «остановился» в ближайшей гостинице и провел первую ночь в беседах с Бертраном. Он был до смешного уверен, что «милый мальчик» прислушается к его мудрости.

После того вечера Бертран сдался. Полковник снова появился в полдень, когда Бертран уже собирался уходить в музей. Несмотря на резкие намеки, полковник Бертру был только рад сопровождать его в музей восковых фигур. Так и произошло. Оказавшись внутри, Бертран погрузился в странное состояние таинственного возбуждения, которого он теперь ожидал — нет, жаждал. Ослиные комментарии полковника по поводу криминальных случаев он смог пропустить мимо ушей. Его грезы заглушили разговорный фон. Они подошли к статуе Саломеи. Бертран ничего не сказал — стоял молча, хотя глаза его выкатились из орбит. Он смотрел, пожирал ее глазами. Она усмехалась. Оба застыли в молчаливом противостоянии, а минуты бежали по тропе вечности.

Внезапно Бертран пришел в себя, моргая, словно только что пробудился от захватывающего и экстатического сна. Полковник все еще стоял рядом с ним, изумленно уставившись на статую Саломеи. На его лице появилось выражение удивления, столь чуждое и в то же время юное, что Бертран был поражен. Мужчина был очарован — так же, как и он!

Полковник? Это было невозможно! Он не мог … не мог. Но он это сделал. Он попал под ее чары. Почувствовал это, тоже полюбил ее! Сначала Бертрану захотелось рассмеяться. Но когда он снова посмотрел в это полностью поглощенное созерцанием старое лицо, то почувствовал, что более уместны здесь были бы слезы. Он все понял. Было что-то в этой женщине, что вызывало мечты, похороненные в душе каждого мужчины, старого или молодого. Она была так великолепно холодна, так порочно распутна. Бертран снова ощутил ее зловещую нежность, отметил изящество, с которым Саломея держала на подносе ужасную голову.

Эта ужасная голова на подносе — сегодня все обстояло по-другому. На подносе лежала не та черноволосая, голубоглазая, остекленевшая голова, которую он видел во время предыдущих визитов. Что случилось? Кто-то тронул его за плечо. Маленький седой владелец восковых фигур, до ужаса угодливый.

— Заметили? — пробормотал он. — Прискорбная случайность: старую голову случайно сломали. Один из давних посетителей попытался ткнуть в нее зонтиком, и она упала. Я заменил это, ремонтируя оригинал. Но эта вполне сойдет.

Полковник Бертру оторвался от своих раздумий. Седовласый человечек заискивающе заговорил с ним.

— Хорошенькая, да? — начал он. — Знаете, я сделал ее по образцу своей жены.

И он принялся рассказывать всю эту мрачную историю так же, как ее услышал от него неделю назад Бертран. Изложение событий было все так же плохо и практически теми же словами. Бертран наблюдал за болезненным выражением лица полковника и с удивлением подумал, не выглядел ли он точно так же, когда слушал его в первый раз.

Как ни странно, но именно полковник повернулся на каблуках и ушел, когда закончился рассказ. Бертран последовал за ним, чувствуя на себе насмешливый взгляд маленького серого человечка.

Они вышли на улицу и двинулись дальше молча. На лице полковника все еще блуждало ошеломленное выражение. В дверях своего жилища полковник повернулся к Бертрану. Его голос звучал странно приглушенно.

— Я… мне кажется, я начинаю понимать, мой мальчик. Больше я вас не побеспокою. Я возвращаюсь.

Он зашагал по улице, странно расправив плечи, оставив Бертрана размышлять. Ни слова об инциденте с восковыми фигурами. Ничего! Но он тоже полюбил Саломею. Странно — все это было очень странно. Полковник уходил или убегал? Коротышка с такой занятной готовностью пересказал свою историю, словно отрепетировал ее заранее.

Неужели все это было какой-то мистификацией? Возможно, все это было выдумкой, хитрой уловкой со стороны хранителя музея. Да, вот в чем, должно быть кроется объяснение. Какой-то художник продал коротышке восковую фигуру; тот заметил, что ее реалистическая красота привлекает одиноких мужчин, и состряпал байку о печально известной убийце, чтобы она соответствовала истории статуи. История, может быть, и основывалась на реальных событиях, но маленький человек не выглядел так, будто когда-то был мужем убийцы. Не мог быть ее мужем! Эта история была просто приманкой, западней, чтобы мужчины продолжали приходить, чтобы их деньги продолжали поступать в кассу музея. Для начала Бертран подсчитал, сколько франков он потратил на посещение музея за последние недели. Сумма было значительной. Хитрый делец!

И все же самое интересное заключалось в самой статуе. Фигура была так прекрасна, так похожа на живую в своей прелести, сквозь которую проступала какая-то манящая злоба. Саломея была красной ведьмой, и Бертран чувствовал, что скоро проникнет в ее тайну. Он должен понять эту улыбку и ее очарование.

С этими мыслями молодой человек уединился. И следующие несколько дней писал. Он начал удивительно многообещающую эпическую поэму и трудился над ней без перерыва. Бертран был благодарен полковнику за то, что тот ушел, благодарен хоть за такую помощь. Может быть, Саломея все-таки понимала, может быть, она была настоящей; может быть, она слышала его дикое бормотание в ночи, его одинокие мольбы, обращенные к звездам. Может быть, она ждала поэтов в каком-нибудь далеком Авалоне или в пылающем аду для стихотворцев. Он найдет ее…

Бертран сказал ей об этом на следующий день, поблагодарив за то, что она отпугнула полковника Бертру. Он собирался прочесть ей строфу из своего сонета, когда заметил, что смотритель музея смотрит на него издали. Молодой человек перестал бормотать, покраснев от стыда. Шпионить за ним? Как часто смотритель злорадствовал над страданиями несчастных, опутанных ее красотой? Сморщенный мелкий зверек!

Бертран попытался отвести взгляд. Он уставился на новую голову Иоанна Крестителя. Заменена? Интересно, при каких обстоятельствах оригинал был сломан? «Какой-то дурак с зонтиком», — сказал маленький человечек. Пытаться прикоснуться к ней — как будто такое желание дано простому смертному! Но эта подставная голова была хороша, так же реалистична, как и первая. Закрытые глаза светловолосого молодого человека придавали болезненную нотку, которой не хватало в бледном взгляде его предшественника. И все же это был не совсем Иоанн Креститель. Хм.

Маленький человек все еще смотрел на него. Бертран тихо выругался и отвернулся. Сегодня больше не будет покоя. Он поспешил по коридору, стараясь казаться рассеянным. Подойдя к двери, наклонил голову, стараясь не встречаться взглядом со смотрителем. При этом он чуть не налетел на приближающуюся фигуру посетителя. Торопливо пробормотал:

— Прошу прощения, — и вышел.

Обернувшись, молодой поэт с ужасом увидел удаляющуюся спину человека, которого толкнул. Он сошел с ума или узнал плечи полковника Бертру? Но ведь тот уехал — или нет? Может быть, его снова заманили для потаенного поклонения, как поклонялся Бертран, и как это делали другие? Будет ли старичок пялиться на него? Неужели Саломея заманила в ловушку другого мужчину?

Бертран удивился. Следующие несколько дней он приходил в неурочное время, надеясь встретиться с полковником. Хотел расспросить старика, узнать, не повлияла ли и на него эта загадочная страсть к восковой фигуре. Бертран мог бы расспросить маленького серого хранителя музея о своем знакомом, но почувствовал смутную неприязнь к этому человеку. Если история хранителя была мистификацией, он ненавидел обман; если правдой, он не мог простить хранителя за знание, за то, что тот обладал красавицей, за которую Бертран отдал бы жизнь. Поэт покинул музей в состоянии душевной тоски. Он возненавидел это место и его хранителя, возненавидел Саломею, потому что любовь сковала его. Неужели он навсегда останется в этой темной старой темнице, безмолвно отдавая свою жизнь за то, чтобы увидеть красоту, в которой ему навсегда отказано? Должен ли он пройти мимо насмешливых убийц, чтобы взглянуть в глаза своей восковой мучительницы? Как долго это будет продолжаться? Тайна выводила его из себя. Как долго это продлится?

Он устало поднялся в свою комнату. Ключ повернулся в замке, дверь открылась, яркий свет резанул глаза, и он удивленно шагнул вперед, чтобы встретить полковника Бертру.

Старик сидел в кресле, облокотившись на стол и глядя на поэта.

— Извини за вторжение, мальчик, — сказал полковник. — Я воспользовался отмычкой, чтобы войти. Я мог бы подождать тебя снаружи, но предпочитаю оставаться там, где меня заперли.

Его голос и лицо были так серьезны, когда он произносил эти последние слова, что Бертран принял их без вопросов. Ему хотелось узнать, почему Бертру не уехал из города, он ведь действительно видел, как тот выходил из музея несколько часов назад. Но старик устало поднял руку и жестом пригласил Бертрана сесть на диван. Его тусклые голубые глаза смотрели с изможденного лица.

— Позволь мне объяснить свой визит, — начал он. — Но сначала несколько вопросов. Прошу тебя, мой мальчик, ответь мне честно. Знаешь ли, многое зависит от твоей откровенности.

Бертран кивнул, пораженный серьезностью посетителя.

— Во-первых, — сказал полковник, — я хочу знать, как долго ты посещаешь музей восковых фигур.

— Около месяца. На самом деле, месяц назад я сделал свой первый визит.

— И как же ты оказался именно там?

Бертран рассказал о тумане, о случайном блеске таблички музея, означавшей убежище от непогоды. Полковник внимательно слушал.

— Хранитель говорил с тобой во время первого визита? — спросил он.

— Нет.

Старик вздрогнул и озадаченно заморгал. Он что-то пробормотал себе под нос.

— Странно… уничтожение гипнозом… в статуе скрытая сила… никогда не принимал всерьез эту чушь о демонологии.

Он поспешно одернул себя и снова встретился взглядом с Бертраном. Очень медленно снова заговорил:

— Значит, это она — та, что заставила тебя возвращаться?

В его голосе было что-то такое, что заставило Бертрана подтвердить правду; заставило его излить свою историю в непрерывном потоке слов, не тронутых никакими попытками скрыть или приукрасить эту странную историю. Когда рассказ закончился, старик тяжело вздохнул. Он долго смотрел в пол.

— Я так и думал, мой мальчик, — сказал полковник Бертру. — Твоя семья послала меня сюда, подозревая, что что-то — или, скорее, кто-то — удерживает тебя здесь. Я догадался, что это женщина, но мне и в голову не приходило, что она восковая. Но когда ты привел меня в музей, и я увидел, как ты смотрел на статую, я понял. Посмотрев на нее, я узнал и понял гораздо больше. А потом я услышал историю хранителя музея. Это заставило меня задуматься о том, как прекрасна эта проклятая фигура.

Сначала, когда я прощался с тобой, то собирался уйти. Не столько ради тебя, сколько ради себя. Да, признаюсь честно, я боялся за себя. Бертран, ты понимаешь, какую власть имеет над тобой и над другими людьми этот странный образ, если верить хранителю? Под этой властью оказался и я. Меня пугало чувство, которое я, старик, давно покинутый мыслями о любви, испытал, увидев эту красную ведьму.

Бертран уставился на полковника, который продолжал, не обращая на него внимания:

— Но я не вернулся сразу. Я пришел в музей утром на следующий день, чтобы посмотреть на статую, как смотрел ты, в одиночестве. И после часа, проведенного перед этим странным симулякром, ушел в изумлении, смешанном с тревогой. Какой бы силой ни обладала эта статуя, она не была ни хорошей, ни правильной, ни порожденной здравым смыслом. Я действовал импульсивно. Вспомнил историю хранителя музея, этого Жаклена, и отправился в редакцию газеты на поиски информации. Наконец я нашел кое-что. Жаклен сказал, что это произошло много лет назад, но не уточнил, сколько именно. Мой дорогой мальчик, это дело было закрыто более тридцати лет назад!

У Бертрана перехватило дыхание, когда он бросился вперед.

— Это правда, чистая правда, — продолжал полковник. — Произошло убийство, и жена доктора Жаклена была осуждена за него. Выяснилось, что она совершила пять подобных преступлений под разными именами, и газеты того времени сделали капитал, опубликовав некоторые свидетельства, официально не признанные. Эти показания говорили о колдовстве и намекали на то, что госпожа Жаклен была ведьмой, чьи безумные убийства вызваны своего рода жертвенным безумием. Был упомянут культ древней богини Гекаты, и обвинение намекнуло, что рыжеволосая женщина служила жрицей, чьи деяния представляли собой форму чудовищного поклонения. Это приношение мужской крови в честь полузабытого языческого божества было, естественно, отвергнуто как объяснение, но имелось достаточно доказательств, чтобы обвинить женщину в реальных убийствах.

Не забывай, это были факты. И я обнаружил в старых газетах то, о чем Жаклен не говорил. Теория колдовства формально не была признана, но из-за нее самого доктора отстранили от медицинской практики. Это более чем доказывало, что он, поощряемый женой, начал заниматься кое-какими практиками: похищать кровь и плоть, а иногда и жизненно важные органы у трупов в моргах. Похоже, именно по этой причине он отказался от своей практики после суда и казни. Рассказ о том, как тело его жены было извлечено из морга для скульптурных целей, не упоминается, но есть пункт об украденном теле. А Жаклен уехал из Парижа после казни, тридцать семь лет назад!

Голос полковника сделался резким.

— Можешь себе представить, что это открытие сделало со мной. Я рылся в архивах, перебирая их год за годом, пытаясь проследить путь этого человека. Но так и не нашел имени Жаклен. Тем не менее, время от времени всплывали тревожные подробности о передвижных экспонатах восковых фигур. В 1916 году по баскским провинциям прокатилась выставка фургонов под названием «Паллиди», а после того, как она покинула один из городов, под тем местом, где был разбит выставочный шатер, обнаружили тела двух молодых людей. Они были обезглавлены.

Некий Джордж Балто какое-то время работал в Антверпене примерно при тех же обстоятельствах, что и в 1924 году. Его вызвали для дачи показаний по делу об изуродованном теле, найденном однажды утром на улице возле его музея, но оправдали. Есть и другие случаи исчезновений, связанные с восковыми фигурами, но имена и даты различаются. Однако в двух более поздних сообщениях в прессе отчетливо описывается «невысокий седовласый владелец».

— Что все это значит? — удивился я.

Первым побуждением было связаться с Управлением национальной безопасности, но долгая пауза в преступлениях убедила меня, что эти дикие теории не заинтересуют полицию. Нужно было многое изучить. Настоящая загадка заключалась в том, почему люди продолжают смотреть на эту статую. Какова ее сила? Я размышлял в поисках объяснения; какое-то время мне казалось, что хозяин может загипнотизировать своих одиноких посетителей мужского пола, используя статую в качестве медиума. Но почему? С какой целью? И ни ты, ни я не были настолько загипнотизированы. Нет, что-то есть только в этом образе; какая-то тайная сила, связанная с ним, от которой веет, должен признать, колдовством. Она похожа на одну из тех древних ламий, о которых читаешь в сказках. От такой не убежишь.

Я не смог. В тот же день, выйдя из редакции, вернулся в музей. Я сказал себе, что собираюсь взять интервью у маленького серого человечка, чтобы разгадать тайну. Но в глубине души знал, что это не так. Я оттолкнул его в сторону, когда вошел в помещение и стал искать статую. Снова взглянул ей в лицо, и меня охватило ужасное очарование зловещей красоты. Я пытался разгадать ее тайну, но она разгадала мою. Я чувствовал, что она знает о моих чувствах к ней, что она радуется и использует свою холодную силу, чтобы управлять моим разумом.

Я ушел в оцепенении. В тот вечер в отеле, пока я пытался все обдумать, наметить план действий, меня охватило странное желание вернуться. Оно прервало мои размышления, и прежде чем я осознал это, уже был на улице, направляясь к музею. Было темно, и я вернулся домой. Желание не проходило. Прежде чем заснуть, я был вынужден запереть дверь.

Полковник повернул к Бертрану серьезное лицо и прошептал:

— Ты, мой друг, ходил к ней охотно каждый день. Твое страдание от ее отчужденности было ничтожно по сравнению с моим, боровшимся с ее чарами. Потому что я бы не пошел добровольно, а по принуждению статуи. Мучительные воспоминания о ней преследовали меня. Сегодня утром, когда я пришел к тебе, она заставила меня пойти в музей. Вот почему люди идут туда — как и ты, они поклоняются. Если она желает, то приказывает, и они приходят. Я и сегодня ходил туда. Когда ты пришел, мне было стыдно, и пришлось уйти. Потом я пришел сюда, чтобы подождать, и открыл твою дверь, чтобы запереть ее изнутри и бороться с желанием вернуться в музей, пока не увижу тебя. Я должен был сказать тебе это, чтобы мы могли действовать вместе.

— Что вы предлагаете? — нетерпеливо спросил Бертран. Странно, как искренне он поверил рассказу собеседника; он слишком легко мог понять, что его возлюбленная — зло, не переставая обожать. Молодой человек знал, что должен бороться с этой магией сирены, даже когда его сердце стремилось к ней. Полковник, как он понял, разделял его чувства.

— Завтра вместе пойдем в музей, — сказал полковник. — Вместе мы будем достаточно сильны, чтобы бороться с этой силой, внушением, чем бы оно ни было. Мы сможем откровенно поговорить с Жакленом, выслушать его. Если он откажется говорить, пойдем в полицию. Я убежден, что во всем этом есть что-то неестественное: убийство, гипноз, магия или просто воображение, мы должны быстро разобраться в этом. Я боюсь за тебя, и за себя. Эта проклятая статуя приковывает меня к месту и всегда пытается вернуть назад. Давай проясним это дело завтра, пока не поздно.

— Да, — тупо согласился Бертран.

— Хорошо. Я зайду за тобой около часа дня. Будешь готов?

Бертран кивнул в знак согласия, и полковник удалился.

Поэт трудился весь вечер над своим стихотворением, вопервых, чтобы забыть странную историю полковника Бертру, а во-вторых, потому, что чувствовал, что не может успокоиться, пока не закончит свою эпопею. Где-то в глубине души у него шевельнулось странное подозрение, что он должен действовать быстро, что дело принимает серьезный оборот, и требует спешки.

К рассвету он был измучен и радовался, что заснет усталым сном без сновидений. Молодой человек хотел освободиться от этого огненноволосого образа, преследовавшего его по ночам, забыть свою ужасную связь с восковой женщиной. Он крепко заснул, а солнце переползало от окна к окну его мансарды. Когда же поднялся, было ощущение, что полдень уже миновал, хотя к этому времени солнечный свет постепенно растворился в желтом тумане, который становился все гуще за оконными стеклами.

Взглянув на часы, он с удивлением заметил, что уже далеко за три. Где полковник? Бертран был уверен, что консьерж разбудил бы его с помощью стука, приди к нему дневной посетитель. Нет, полковник не появлялся. И это означало только одно. Его призвали, заманили. Бертран вскочил и бросился к двери. Он поспешно запихнул оконченную рукопись своего стихотворения в пальто, выбранное из-за надвигающегося тумана, спустился по лестнице и побежал по мрачным, затянутым сумраком улицам.

Это было как в первый день, месяц назад. И все же он бежал в музей, чтобы продолжить неизбежное, мучительное свидание. Само движение, казалось, заставило его забыть о неотложном деле — о том, чтобы найти полковника. Вместо этого он мог думать только о ней, мчась сквозь серый туман в серую комнату, о сером человеке и алом великолепии ее волос…

Впереди из тумана проступило здание. Молодой человек поспешил вниз по лестнице и вошел. Музей был пуст, маленький хранитель исчез. Странное предчувствие шевельнулось в сердце Бертрана, но тут же отступило перед непреодолимым желанием снова увидеться с Саломеей. Воздух был напряжен от чувства надвигающейся ярости, как будто кристаллизировался какой-то космический страх. Восковые убийцы злобно смотрели на него, пока он шагал по коридору. Бертру здесь не было.

Молодой поэт стоял перед изваянием в пустой темноте. Никогда еще Саломея не казалась такой сияющей, как сегодня. В полумраке она заколебалась, прищуренные глаза сияли диким огнем, приглашающим к запретному. Ее губы изголодались. Бертран наклонился вперед, вглядываясь в непроницаемое, нестареющее злое лицо. Что-то в ее понимающей улыбке умиротворения заставило его опустить взгляд — на серебряный поднос с головой Иоанна Крестителя. Неподвижно уставившись широко раскрытыми глазами, он разинул рот.

На подносе лежала голова полковника Бертру!

Затем он все понял, взглянув на насмешливую гримасу страдания, на кровь, хлынувшую из рассеченной шеи полковника. Реалистичное искусство! Первая голова месяц назад, вторая на прошлой неделе, а теперь полковник, которого захлестнуло желание вернуться. Молодые люди вечно приходят поклониться ее красоте — вот откуда газетные заметки о случаях обезглавливания. Красота убийцы, обнаженной в заброшенном музее восковых фигур — той, что обезглавила своих любовников за колдовство. Как часто меняли голову?

Маленький серый человечек скорчился за его спиной, его глаза наполнились свинцовым огнем. В руке он держал хирургический нож. Он улыбнулся Саломее и пробормотал.

— А почему бы и нет? Ты любишь ее. Я тоже люблю ее. Она не была похожа на смертную женщину — она была ведьмой. Да, она убивала при жизни, ей нравилась кровь мужчин и вид глаз, навеки застывших в поклонении ее красоте. Мы вместе поклонялись ее госпоже Гекате. Потом ее обезглавили. И вот — я украл тело, чтобы воссоздать этот образ. Стал ее служителем. Мужчины приходят и желают ее, и я делаю им подарок, который сделаю и тебе. Поскольку они любят ее, я даю им то, что могу — возможность положить их измученные головы в ее руки, пусть и восковые, но ее дух рядом. Они все чувствуют ее дух, и поэтому приходят, и поклоняются. Ее дух говорит со мной по ночам и просит привести новых любовников. Мы много лет путешествовали вместе, она и я, а теперь вернулись в Париж за новыми поклонниками. Они должны лежать в ее руках, окровавленные и яркие, и вечно смотреть ей в лицо своим любящим взглядом. Когда она желает, я даю ей нового поклонника.

Полковник приходил сегодня утром, и когда я сказал ему то, что говорю вам, он согласился. Как и все они. И ты согласишься, мой друг, я знаю, что согласишься. Подумай об этом: лежать в ее бледных руках и смотреть в вечность; умереть с благословением ее красоты в своих глазах! Ты принесешь себя в жертву, не так ли? Никто не узнает, никто ничего не заподозрит. Ты будешь играть Иоанна Крестителя? Хочешь, чтобы я помог тебе, прямо сейчас, не так ли? Ты хочешь, чтобы я…

Гипноз. Вот и гипноз. Бертран попытался пошевелиться, но голос монотонно гудел, а глаза смотрели на него с мольбой. И холодное лезвие ножа коснулось его горла. Лезвие начало резать. Он слышал слова сквозь серый и алый туман, когда смотрел ей в лицо. Она была ведьмой, Медузой — лежать в ее объятиях и поклоняться ей, как поклонялись другие! Романтическая смерть? Через мгновение его голова будет лежать на подносе, и он сможет видеть ее, погружаясь в темноту. Он никогда не сможет обладать ею — зачем жить дальше? Почему бы не умереть и не познать ее сияние навечно? Хранитель знал, что это наслаждение, и был добр к Бертрану. Добр. Нож резанул по шее. Бертран вскинул руку. Внезапный ужас промелькнул в его душе. Он схватился с вопящим маленьким безумцем, и клинок со звоном упал на пол. Они бросились друг на друга, и Бертран вцепился в пухлое серое лицо, глубоко погрузив пальцы в горящие глаза маньяка.

Убийца! Колдун! Безумец!

Что-то глубоко внутри у него воскресло. Молодость, рассудок, воля к жизни. Его пальцы сжались, когда он прижал голову серого человечка к полу. Он сжимал, душил, пока время не растворилось в хаосе красного гнева. Когда руки наконец разжались, маленький маньяк лежал неподвижным и мертвым. Бертран встал и повернулся к своей бесстрастной богине. Ее улыбка не изменилась. Он снова взглянул на эту адскую красоту, и душа снова дрогнула. Затем его руки нащупали на груди пальто, и он преисполнился храбрости.

Молодой человек вытащил из кармана смятую рукопись-свое стихотворение Саломее.

Нашел спички.

Зажег рукопись. Она вспыхнула, когда он поднес к пылающим волосам изваяния. Огонь смешивался с огнем, а она продолжала смотреть на него так, как Бертран еще не мог понять; ужасным образом, очаровывавшим его и всех людей, манившим их к гибели. Порыв овладел им даже в самом конце. Он обнял Саломею — обнял ее, когда она горела, извиваясь и двигаясь в огне. Он на мгновение прижал ее к себе, когда пламя разгорелось, затем снова усадил на скамью. Она горела ужасно быстро.

Ведьма должна сгореть…

И, как у ведьмы, ее умирающее лицо изменилось. Они смялось в отвратительную массу, превратившись в ужасное рыло горгульи, в тающий бесформенный желтый комок, из которого, словно голубые слезы, выпали два стеклянных глаза. Ее тело извивалось в агонии, а восковые конечности опадали. Вот теперь она стала настоящей — и кара настигла её. Пламя истязало это адское порождение точно так же, как Бертрана мучили ее восковые чары. Страдающая от огня, но очищаемая им.

Потом все закончилось. Бертран уставился на лежащего на полу человека; тот лежал без движения, мертвый, а пламя костра медленно ползло в тумане. Скоро огонь навсегда уничтожит музей, и тот ужас, что влечет людей к трагическому повторению древнего преступления. Огонь очистит все. Бертран снова уставился на маленькую кучку расплавленной желтой жидкости, которая пузырилась и кипела, словно в каком-то стремительном процессе разложения. Уставился на нее, и взмолился, чтобы огонь разгорелся быстро. Ибо теперь, задохнувшись от ужаса, он понял, осознал тайну ее очарования, которая ускользала от него.

Маньяк-убийца на полу создал статую из тела своей жены, найденного в морге. Об этом он сказал Бертрану. Но теперь Бертран увидел больше, понял и разгадал тайну зловещей силы статуи. Мертвое тело ведьмы источало миазмы зла…

Бертран повернулся и, всхлипывая, выбежал из красной опустошенной комнаты, выбежал, всхлипывая, подальше от желтой пузырящейся кучи расплавленного воска, из которой торчал обугленный костлявый скелет женщины, служивший когда-то каркасом статуи.

Перевод К. Луковкина