8

– Ротмистр Рихард, – заговорил он, – господин Твиннингс рекомендовал мне вас. Я ценю его рекомендации. Он полагает, что вы одержимы мыслью посвятить себя мирному труду, в чем он сам уже давно преуспел. Впрочем, никогда не поздно.

С этими словами он вышел на террасу и пригласил меня сесть. Я последовал за ним, испуганный, словно на приеме у зубного врача, который сразу же задевает за больной нерв и попадает в самый очаг воспаления. Знакомство начиналось как-то не слишком удачно.

Я в его глазах был, конечно, черт знает кем, в своих собственных, впрочем, тоже. То, что он только что благосклонно уверил меня в своем ко мне неуважении, не должно было меня обидеть, мне ли в моем положении строить из себя тонкую ранимую натуру.

Презрительно намекнув на мою профессию, он разбередил мне старую, незаживающую рану. Разумеется, мое прежнее ремесло для возвышенных изобретателей и конструкторов немногим лучше конокрадства, они и руки-то мне не подадут. Даже Твиннигсу я не товарищ.

Человек вроде Дзаппарони привык говорить все, что думает, не заботясь о последствиях. Осторожничать приходилось только с прессой, которая восхваляла его на первых полосах газет, в рекламе и фельетонах, однако он все равно уже превратился в символ времени, похвалы прессы щедро оплачивались заказчиком и поглощались публикой, что не наносило урона ни престижу журналистов, ни их морали, все оставались совершенно довольны.

Дзаппарони считался парадной лошадью технического оптимизма, охватившего ведущие умы современности. Техника у Дзаппарони превратилась в сплошное удовольствие, кажется, сбылась извечная мечта волшебников изменить мир одной только силой мысли. Влиянию Дзаппарони, его образа и этим толпам восторженных детей позавидовал бы любой президент.

Все, что непрерывно изобреталось, строилось и представлялось в сериалах, очень облегчало жизнь. Считалось хорошим тоном не обсуждать, какой вред при этом наносили эти сериалы. Но совсем молчать о таком не получается. В кризисные времена особенно очевидно, что все эти лилипутороботы и роскошные аппараты не только украшают жизнь, но еще ее укорачивают, почти не меняя своей конструкции. Просто у каждого из них имеется своя темная сторона.

В целом же заводы Дзаппарони походили на храм двуликого бога Януса с двумя воротами – радужно-пестрыми и черными, и как только небо затягивалось тучами, из темных ворот выбрасывало струю хитроумных орудий убийства совершенно отвратительного вида. Черные ворота были табу, как если бы их вовсе не существовало. Но из конструкторских бюро все-таки просачивались тревожные слухи, и недаром завод моделей находился внутри самого запретного периметра.

Не собираюсь делать доклад на одну из больных тем «Почему случается то, что случаться не должно?». Случилось и случилось, что ж теперь. Меня мучает другой вопрос, он всегда меня занимал и теперь, после этого унизительного приветствия, снова мне вспомнился. А именно: почему эти призраки, которые так страшно и непредсказуемо меняют и разрушают нашу жизнь, не могут удовольствоваться тем, что выпускают на волю какие-то чудовищные силы и властвуют над ними, почему им всегда мало славы, власти, богатства, сколько ни дай, им все мало, почему? Зачем надо еще любой ценой при жизни стать святым?

Когда Дзаппарони задается перед бывшим кавалеристом и учит его жить, это так же абсурдно, как если бы акула учинила суд над собственными зубами, своим главным достоинством. Кавалеристы существовали тысячелетиями, и мир выживал после каждого очередного Чингисхана и прочих господ, которые приходили и уходили, как прилив и отлив. Но с тех пор, как завелись святые вроде Дзаппарони, планета в опасности. Тишина лесов, глубина озер, даже сам воздух в опасности.

Если знание – сила, то следует прежде всего выяснить, что означает это знание. Дзаппарони об этом подумал, по глазам видно, он посвященный, он ведает. И о развитии подумал, и о техническом прогрессе. Все по глазам видно. Так смотрит химера с соборной башни поверх серых городских крыш. Он в своем ярко-синем оперении населял еще первобытный лес. И теперь этот его нематериальный цвет рассеянно мерцал и в нашем времени. Его план, его честолюбие нацелены на самое великое, а вовсе не на удовлетворение масс, постоянно вожделеющих власти и роскоши.

Этот глаз видит первозданную сущность вещей. Узнает ли он переломные минуты в истории мира, распознает ли истину под обманным покровом Майи с его бесконечной чередой образов и наваждений, которые, как капли воды, падают обратно в чашу фонтана? Тоскует ли о великих лесах Конго, где рождаются новые расы людей? Может быть, мастер после бесстрашного путешествия в высшие миры вернется в этот лес. Мрачные историки станут строить гипотезы и теории об этом человеке, как мы об империи Монтесумы.

Я был бы рад поговорить с ним об этом. Всех нас занимает одна мысль: есть ли еще надежда? Великий физик всегда метафизик. У него высшее представление о своем знании и о своей миссии. Хотелось бы мне об этом узнать. Это было бы даже более ценно, чем разговор о предмете, ради которого я сюда явился.

Но великий человек и не подумал приглашать меня к себе в кабинет, он принял меня, как верховный брахман, который раздает милостыню у входа в храм богини Кали. Он приветствовал меня пошлой банальностью, какую можно услышать на каждом углу.