По всей «Атлантиде» встречаются линии – четырехсантиметровые бороздки, словно кто-то равномерно прошелся по всему корпусу цепной пилой. С обеих сторон они обозначены предупредительной разметкой с диагональными полосками, и если посмотреть вверх, чуть отступив от них, то видно, зачем: в каждом проеме расположены опускные переборки, готовые упасть ножом гильотины в случае пробоины. Эти границы очень удобно использовать в качестве линий на песке, разделяющих противников. Таких, например, как полдюжины корпов, замерших перед пограничной чертой – у них хватает ума или трусости не лезть вперед. И как Ханнук Йегер, беспокойно приплясывающий по ту сторону полосатой ленты, не подпуская их к лазарету ближе чем, на пятнадцать метров.

Лабин расталкивает перетрусивших корпов плечом. Кларк, хромая, движется за ним по пятам. Йегер приветственно скалит зубы.

– Все веселье за четвертой дверью слева.

Его закрытые накладками глаза щурятся при виде корпов, сопровождающих пару.

Кларк с Лени проходят мимо. Двинувшуюся следом Седжер Йегер хватает за горло.

– Только по приглашениям!

– Ты же не… – Йегер усиливает хватку, и голос Седжер превращается в шепот. – Ты хочешь… Джину смерти?

– Это что, угроза? – рычит Йегер.

– Я его врач!

– Пусти ее, – велит Кларк. – Она может понадобиться.

Йегер и пальцем не шевелит.

«Вот черт, черт, – думает Кларк, – он что, на взводе?»

У Йегера мутация, переизбыток моноаминовой оксидазы в крови. От этого нарушается баланс элементов в мозгу – тех, что удерживают человека в равновесии. Начальство встроило ему компенсирующий механизм – в те времена, когда такие вещи еще допускались, – но рифтер как-то научился его обходить. Бывает, он нарочно так себя заводит, что хватает чьего-то косого взгляда, чтобы сорваться. В таких случаях уже не важно, друг ты или враг. В таких случаях даже Лабин принимает его всерьез.

Вот как сейчас.

– Пропусти ее, Хан. – Его голос звучит спокойно и ровно, тело расслаблено.

С другого конца коридора доносится стон – и что-то с шумом ломается.

Йегер, фыркнув, отталкивает Седжер. Та с кашлем приваливается к стене.

– Ты тоже с нами, – обращается Лабин к Роуэн, которая скромно держится за полосатой лентой. И к Йегеру: – Если ты, конечно, не против.

– Дерьмо, – сплевывает Йегер. – Да плевать мне.

Он сжимает и разжимает кулаки – судорожно, словно под током.

Лабин кивает.

– Иди, – небрежно бросает он Кларк. – Я помогу Хану держать оборону.

Это, конечно, Нолан. Кларк, подходя к медотсеку, слышит ее рычание:

– Ах, так ты еще и обделался, чертов педик…

Кларк протискивается в люк. В ноздри бьет кислая смесь страха и фекалий. Да, Нолан, и на подмогу вызвала Кризи. Кляйн отброшен в угол, избит и весь в крови. Может, пытался встать на пути, а может, Нолан пыталась его вынудить.

Джин Эриксон наконец-то пришел в себя и скорчился на столе, как зверь в клетке. Растопыренными пальцами он упирается в изолирующую пленку, и та растягивается, будто невероятно тонкий латекс. Чем сильнее рифтер напирает, тем больше сопротивление: он еще не до конца вытянул руку, а мембрана уже достигла максимальной прочности – вдоль линий сопротивления расцветают маслянистые радуги.

– Твою-то мать, – рычит Джин, опускаясь на место.

Нолан, присев, по-птичьи склоняет голову набок в нескольких сантиметрах от окровавленного лица Кляйна.

– Выпусти его, птенчик.

Кляйн плюется кровью и слюной.

– Я же сказал, он…

– Не подходите к нему! – Седжер вламывается внутрь, словно последних пяти лет – и пяти минут – и не было вовсе. Не успевает она дотронуться до плеча Нолан, как Кризи отшвыривает ее к переборке.

Нолан стряхивает воображаемую грязь с места, которого коснулась рука Седжер.

– Голову не повреди, – приказывает она Кризи. – В ней может быть пароль.

– Так, все. – Хоть у Роуэн хватило ума остаться в коридоре. – Быстро. Успокойтесь.

Нолан фыркает, мотает головой.

– А то что, обмылок хренов, ты охрану вызовешь? Прикажешь нам «очистить помещение»?

Белые глаза Кризи разглядывают Седжер с расстояния в несколько сантиметров. Эти глаза над ухмыляющимися бульдожьими челюстями грозят бессмысленным и бездумным насилием. Говорят, Кризи умеет обращаться с женщинами. Нет, с Кларк он шуток не шутил – как правило, с ней вообще никто не связывается.

Роуэн заглядывает в открытый люк, лицо у нее спокойное и уверенное. Кларк видит мольбу за этой самонадеянной маской. Первое побуждение – не замечать ее. Ногу раздражающе покалывает. Кризи за плечом чмокает губами над Седжер. Его рука зависает у нее над подбородком. Кларк его игнорирует.

– В чем дело, Грейс?

Нолан хищно улыбается.

– Нам удалось привести его в чувство, но тут Норми, – она рассеянно толкает Кляйна в лоб, – наложил на стол какой-то пароль. Мы не смогли опустить мембрану.

Кларк оборачивается к Эриксону.

– Ты как себя чувствуешь?

– Они со мной что-то сделали. – Джин кашляет. – Пока я был в коме.

– Да, сделали. Спасли его… – Кризи бьет Седжер головой о переборку. Седжер умолкает.

Кларк не сводит глаз с Эриксона.

– Когда шевелишься, кишки не вываливаются?

Он неуклюже поворачивается, показывая ей живот: мембрана натягивается на голове и плечах, словно амниотический мешок.

– Чудо современной медицины, – говорит Джин, укладываясь лицом вверх. Ну да, все внутренности на месте. Свежие розовые шрамы на животе дополнили старые, те, что на груди.

Судя по всему, Джеренис Седжер, очень хочет что-то сказать. А Дейл Кризи, похоже, очень хочет, чтобы она попыталась.

– Пусть говорит, – распоряжается Кларк. Кризи чуть ослабляет хватку. Седжер смотрит на Кларк и не раскрывает рта.

– Ну так что? – торопит ее Кларк. – Похоже, вы его нормально заклеили. Три дня прошло.

– Три дня, – повторяет Седжер. Из-за давления на горле ее голос выходит тонким и гнусавым. – Его почти начисто выпотрошили, а ты думаешь, трех дней достаточно для выздоровления?

Собственно, Кларк в этом уверена. Ей уже приходилось видеть искромсанные и разбитые тела: она видела, как многорукие роботы собирали их заново и помещали в раны тонкие электрические сетки, которые так ускоряли заживление, что это выглядело бы чудом, если бы не стало таким привычным. Трех дней более чем достаточно, чтобы прийти в себя. Швы, может, еще малость кровят, но держатся, а в невесомом черном чреве глубины времени на поправку будет сколько угодно.

Вот что никак не доходит до сухопутников: силы отнимает само земное притяжение.

– Ему еще нужны операции? – спрашивает она.

– Понадобятся, если не побережется.

– На вопрос отвечай, мать твою! – рявкает Нолан.

Седжер косится на Кларк и не находит у нее поддержки.

– Ему требуется время на реабилитацию, и в коме срок сократится на две трети. Если он хочет поскорей отсюда выбраться, лучше варианта не найти.

– Вы удерживаете его против воли, – говорит Нолан.

– Зачем… – подает из коридора голос Роуэн.

Нолан налетает на нее:

– А ты заткнись на хрен!

Роуэн хладнокровно испытывает судьбу.

– Зачем бы нам его удерживать, если не по медицинским показаниям?

– Он мог бы отдохнуть у себя в пузыре, – отвечает ей Кларк. – Или просто снаружи.

Седжер качает головой.

– У него значительно повышена температура. Лени, да ты посмотри на него!

В ее словах есть смысл. Эриксон растянулся на спине, явно обессилев. Кожа блестит от пота, хотя этот блеск почти неразличим за бликами мембраны.

– Температура, – повторяет Кларк. – Не из-за операции?

– Нет. Какая-то оппортунистическая инфекция.

– Откуда бы?

– На него напало дикое животное, – напоминает Седжер. – Даже простой укус может занести множество всякой дряни, а Джина практически выпотрошили. Я бы даже удивилась, пройди все без осложнений.

– Слыхал, Джин? – спрашивает Кларк. – Ты вроде как подхватил рыбье бешенство.

– Охренеть, – произносит Эриксон, созерцая потолок.

– Так что тебе решать. Останешься, позволишь себя долечить? Или рискнешь положиться на лекарства?

– Вытащите меня отсюда, – негромко просит Джин.

Кларк поворачивается к Седжер.

– Ты его слышала.

Та выпрямляется. Невозможное, безумное, вечное упрямство.

– Лени, я тебя на помощь звала. Если это называется…

Кулак Кризи ядром врезается ей в живот. Седжер охает и заваливается набок, в падении ударяется головой о переборку и остается лежать, хватая воздух ртом. Краем глаза Кларк замечает, что Роуэн сделала шаг вперед, но вовремя спохватилась.

Она холодно сморит на Кризи:

– Напрасно ты так, Дейл.

– Пусть не наглеет, – ворчит тот.

– И как же она выпустит Джина, если даже вдохнуть не может, болван?

– Ну реально, Лен, что тут такого?

Это Нолан. Кларк поворачивается к ней.

– Ты знаешь, как они с нами обращались, – продолжает Грейс, встав рядом с Кризи. – Знаешь, сколько наших искалечили эти уроды. И убили.

«Меньше, чем я», – молчит Кларк.

– Я б сказала, если Дейлу охота спустить пар на этих выродках, пусть его. – Нолан дружески берет Кларк за плечо. – Может, малость уравняет счет. Понимаешь?

– Это ты бы так сказала, – тихо отвечает Кларк, – а я – иначе.

– Вот это сюрприз! – На лице Нолан мелькает тень усмешки.

Они смотрят друг друга сквозь роговичные щитки. У дальней стены скулит Кляйн, у них под ногами вроде бы начинает дышать Джеренис Седжер. Кризи нависает у Кларк над плечом, само его присутствие – открытая угроза. Она ровно, медленно дышит. Приседает на корточки – легонечко, легонечко, больная нога готова подогнуться – и помогает Седжер сесть.

– Выпусти его, – приказывает она.

Седжер бормочет что-то в свой запястник. На коже ее предплечья загорается клавиатура со странными символами. Другой рукой она набирает нужную комбинацию.

Изолирующая палатка издает тихий хлопок. Эриксон нерешительно касается мембраны пальцами, убеждается, что они проходят насквозь, и чуть не падает со стола, словно выскочив из мыльного пузыря. Подошвы мягко стукают об пол. Нолан подает ему извлеченный откуда-то гидрокостюм.

– С возвращением, дружище. Говорила же, мы тебя вытащим.

Они оставляют Кларк с корпами. Седжер, игнорируя протянутую ей руку, с трудом поднимается на ноги и опирается о переборку. Одной ладонью она все еще прикрывает живот. И склоняется над Кляйном.

– Норм? Норм? – Она неловко склоняется к своему подчиненному и оттягивает ему веко. – Не теряй сознания…

С ее головы срывается капля и плюхается на разбитое лицо медика, теряясь в его собственной крови. Седжер, выругавшись, вытирает рану тыльной стороной ладони.

Кларк подходит помочь. Под ногу попадается что-то маленькое и острое. Она поднимает ступню. Зуб, липкий от слюны и прочего, с тихим стуком падает на пол.

– Я… – начинает Кларк.

Седжер с яростью оборачивается.

– Пошла вон!!!

Кларк какое-то время разглядывает ее, затем выходит.

В коридоре ее ждет Роуэн.

– Нельзя, чтобы такое повторилось.

Кларк приваливается к переборке, снимая часть веса с больной ноги.

– Ты же знаешь Грейс. Они с Джином…

– Дело не только в Грейс. По крайней мере это ненадолго. Я же говорила, что-то такое могло произойти.

Ее охватывает страшная усталость.

– Ты говорила, что нужно развести стороны. Так зачем Джерри удерживала Джина, когда тот захотел уйти?

– Ты думаешь, ей нужен рядом этот тип? Она заботилась о благе пациента. У нее работа такая.

– Мы сами о себе позаботимся.

– У вас просто нет должной квалификации…

Кларк предостерегающе вскидывает руку.

– Это мы уже слышали, Пат. Маленькие люди не видят всей картины. Простого гражданина надо беречь от жестокой правды. Крестьяне слишком невежественны, чтобы голосовать. – Она с отвращением качает головой. – Пять лет прошло, а вы все норовите гладить нас по головке, как детишек.

– Скажешь, Джин Эриксон – более квалифицированный диагност, чем наш главный врач?

– Скажу, что он имеет право на ошибку. – Кларк машет рукой. – Слушай, может, ты и права. Может, он через неделю свалится с гангреной и приползет обратно к Джерри. Или предпочтет умереть. Но это ему решать.

– Речь не о гангрене, – тихо говорит Роуэн. – И не об обычной инфекции. И тебе это известно.

– Не вижу разницы.

– Я тебе говорила.

– Ты говорила о перепуганных ребятишках, не верящих в ими же созданную защиту. Но защита выдержит, Пат. Я – живое тому доказательство. Мы можем пить культуру Бетагемота как воду, нам это не повредит.

– Мы лишились…

– Лишились очередного пласта самообмана, только и всего. Пат, Бетагемот здесь. Не знаю, как он сюда попал, но тут ничего не поделаешь, да и зачем? Он вас никак не потревожит, разве что ткнет носом в нечто такое, о чем вы предпочли бы не думать, но к этому вы скоро привыкнете. Вам не впервой. Через месяц ты и думать о нем забудешь.

– Тогда, прошу… – начинает Роуэн и замолкает. Кларк ждет, пока ее собеседница загонит себя в роль подчиненной.

– Дайте нам этот месяц, – шепчет наконец Роуэн.

Кларк нечасто заходит в жилой квартал, а в этом отсеке как будто и вовсе не бывала. Стены коридора покрыты электронной краской и подключены к генератору обоев. На переборке по левому борту вырос густой лес рогатых кораллов, на правой вертятся и сбиваются в стайки рыбы-хирурги, словно узлы какой-то непонятной рассеянной нейросети. И повсюду пляшут осколки солнечных лучей. Кларк не в состоянии определить, что за иллюзия перед ней – чисто синтетическая или основанная на архивных съемках настоящего кораллового рифа. Она бы все равно не увидела разницы: ни одно из морских созданий, с которыми она свела знакомство за прожитые годы, не жило при солнечном свете.

Здесь много семей, догадывается Кларк. Как правило, взрослые не в восторге от видов дикой природы: довольно сложно ценить такую эстетику и дальше, постигнув ее иронию.

А вот и он – номер D-18. Она жмет на кнопку звонка. За запертым люком приглушенно звучит музыка: зыбкая ниточка мелодии, слабый голос, шум движения.

Люк распахивается. Выглядывает плотно сбитая девочка лет десяти с колючей светлой челкой. Музыка доносится из глубины помещения – флейта Лекс, соображает Кларк. При виде рифтерши улыбка на лице девочки мгновенно гаснет.

– Привет, – начинает Кларк, – я искала Аликс.

Она и сама примеряет улыбку.

Та не подходит. Девочка неуверенно отступает на шаг.

– Лекс…

Музыка прерывается.

– Что? Кто там?

Маленькая блондинка отступает в сторону – по-кошачьи нервно. Аликс Роуэн сидит на кушетке посреди комнаты. Одна рука лежит на флейте, другая тянется к перламутровым наглазникам.

– Привет, Лекс, – говорит Кларк. – Мама сказала, я найду тебя здесь.

– Лени! Ты прошла!

– Прошла?

– Карантин! Мне сказали, тебя с психованным заперли, на анализы вроде бы. Ты их, наверно, перехитрила.

Перед кушеткой стоит прямоугольная тумба на колесиках, высотой примерно в метр – маленький обелиск в тех же переливчатых тонах, что наглазники Аликс. Девочка кладет свою пару на крышку – рядом с точно такими же.

Кларк ковыляет к ней. Аликс тотчас мрачнеет.

– Что у тебя с ногой?

– «Кальмар» взбунтовался. Рулем зацепило.

Подружка Аликс бормочет что-то сбоку и скрывается в коридоре. Кларк оборачивается ей вслед:

– Твоей подруге я не слишком понравилась.

Алекс небрежно машет рукой:

– Келли – трусиха. Только глянь на нее, и сразу в голове всплывает вся чушь, что мамуля наболтала ей про ваших. Она славная, просто не фильтрует источников информации. – Пожав плечами, девочка меняет тему. – Так что случилось?

– Помнишь, я тебе недавно рассказывала про карантин?

Аликс хмурится.

– Про парня, которого покусали. Эриксон?

– Угу. Ну и вот, похоже, он все-таки что-то подцепил, так что на время мы решили установить в «Атлантиде» режим «Рыбоголовым входа нет».

– Вы позволите себя выставить?

– Вообще-то, я думаю, что это разумная мысль, – признает Кларк.

– Почему? Чем он заразился?

Кларк качает головой.

– Тут не медицинский вопрос, хотя это часть проблемы. Просто… все изрядно разгорячились, причем с обеих сторон. Мы с твоей мамой считаем, что лучше держать ваших и наших подальше друг от друга. Какое-то время.

– Как это? Что происходит?

– А мама тебе не…

До Кларк с опозданием доходит, что Патриция Роуэн могла кое-что скрывать от дочери. Если уж на то пошло, то неизвестно даже, а многие ли взрослые на «Атлантиде» в курсе дела. Корпы в принципе склонны держать информацию под замком. Конечно, на взгляд Кларк все их принципы плевка не стоили, и все же… Она не собирается становиться между Пат и…

– Лени? – Аликс хмуро уставилась на нее. Эта девочка – из немногих людей, которым Кларк не стесняясь показывает обнаженные глаза, однако сейчас на ней линзы. Она делает еще шаг-другой по ковру и видит скрытую до сих пор грань тумбы. У верхнего края нечто вроде панели управления: темная лента, на которой горят красные и голубые иконки. По всей длине бежит зубчатая линия, похожая на ЭЭГ.

– Это что? – спрашивает Кларк, чтобы отвлечь девочку. Для игровой приставки штуковина слишком массивная.

– А, это… – Аликс пожимает плечами. – Это Келлин зельц.

– Что?!

– Ну, типа, умный гель. Нейроная культура с…

– Я знаю, что это такое, Лекс. Просто… мне странно видеть его здесь, после…

– Хочешь посмотреть? – Аликс выбивает на крышке шкафчика короткую дробь. Перламутровая поверхность идет разводами и становится прозрачной, под ней – лепешка розовато-серых тканей в круглом ободке. Похоже на густую овсянку. Пудинг разбит на части перфорированными стеклянными перегородками.

– Не особо большой, – говорит Алекс. – Куда меньше, чем были в прежние времена. Келли говорит, он размером с кошачий.

«Значит, наверняка злобный, если и не слишком умный».

– Зачем он нужен? – спрашивает Кларк. «Не могут же они быть такими идиотами, чтобы использовать эту штуку после…»

– Это вроде домашней зверушки, – виновато объясняет Аликс. – Она назвала его Рамблом.

– Зверушки?!

– Ага. Он думает, вроде как. Учится всякому. Хотя никто точно не понимает, как это происходит.

– А, так ты о них слышала?

– Ну, он намного меньше тех, что работали на вас.

– Он совсем безобидный. Не подключен ни к каким системам, и вообще.

– Так что же он делает? Вы его обучаете всяким трюкам?

Мозговая каша поблескивает, как гноящаяся язва.

– Вроде того. Он отвечает, если ему что-нибудь говоришь. Не всегда впопад, но от этого только смешнее. А если подключить к нему радио, он играет в такт музыке крутые цветные узоры. – Алекс подхватывает свою флейту и кивает на наглазники. – Посмотришь?

– Зверушка, – бормочет Кларк. «Чертовы корпы…»

– Мы не такие, – резко отвечает Аликс. – Не все такие.

– Извини? Не такие – какие?

– Не корпы. Что это вообще означает? Мою маму? Меня?

«Неужели я проговорила это вслух?»

– Просто… сотрудников корпорации. – Кларк никогда всерьез не задумывалась о происхождении слова – не больше, чем об этиологии слова «стул» или «фумарола».

– Если ты не замечала, здесь полно и другого народа. Техники, врачи и просто родственники.

– Да, я в курсе. Конечно, я в курсе…

– А ты валишь всех в одну кучу, понимаешь? Если у кого нет в груди пучка трубок, то для тебя это сразу корп, труп.

– Ну… извини. – Она запоздало пускается в оправдания: – Я не обзываюсь, просто слово такое.

– Нет, для вас, рыбоголовых, это не «просто слово».

– Извини, – повторяет Кларк. Ни одна из них не сдвинулась с места, но расстояние между ними заметно увеличилось.

– В общем, – говорит Кларк наконец, – я просто хотела предупредить, что в ближайшее время появляться не буду. Разговаривать мы, конечно, сможем, но…

Движение у люка. В комнату входит крупный коренастый мужчина с зачесанными ото лба темными волосами. Кожа между бровями собралась складками, от него так и веет враждебностью. Отец Келли.

– Мисс Кларк, – ровным голосом произносит он.

Внутри у нее все стягивается в тугой злобный узел. Она видела такие лица, знает эту повадку – не сосчитать, сколько раз сталкивалась с ней в возрасте Келли. Она знает, на что способны отцы, знает, что творил с ней ее собственный, но она уже не маленькая девочка, а отцу Келли, похоже, совсем не помешает урок…

Однако ей приходится все время напоминать себе: ничего этого не было.

Конечно, со временем Ахилл Дежарден научился обводить шпиков вокруг пальца. Он с малых лет понял, каков расклад. В мире, который ради его же безопасности держат под постоянным наблюдением, существовали лишь наблюдаемые и наблюдатели, и Ахилл точно знал, на какой стороне предпочел бы находиться. Невозможно мастурбировать при зрителях.

Этим и наедине с собой нелегко было заниматься. Его, как-никак, воспитали в определенных религиозных убеждениях: миазмы католицизма, цепляясь за обложку «Nouveaux Separatistes», висели над Квебеком и тогда, когда в остальном мире о религии уже думать забыли. Они осаждали Ахилла каждую ночь, когда он доил себя, и в голове у него мелькали мерзостные образы, от которых пенис становился твердым. И то, что под действием развешанных им над кроватью, столом и комодом магнитных мобилей шпики лишь пьяно покачивались, потеряв связь с сетью, ничего не меняло. Как и то обстоятельство, что его все равно ожидал ад, даже если б он ни разу в жизни не коснулся своего тела, – ведь сказал же Иисус: «То, что ты совершаешь в сердце своем, ты совершаешь в глазах Бога». Ахилл был заранее проклят за непрошенные мысли, так что ничего не терял, воплощая их.

Вскоре после одиннадцатого дня рождения пенис стал оставлять улики: во время ночных оргий на простыни брызгала белесоватая жидкость. Две недели он не осмеливался обратиться к энциклопедии: именно столько потребовалось на формулировку такого запроса, чтобы мама с папой не узнали. Взлом приватных настроек домашней «служанки» занял еще три дня. Никогда не знаешь, какие элементы отслеживает эта штуковина. К тому времени, как Ахилл решился простирнуть постельное белье, от него пахло примерно как от Эндрю Трайтса из социального центра – а тот был вдвое больше любого своего сверстника, и никто не хотел стоять с ним рядом на рапитранской остановке.

– Я думаю…

Начал Ахилл в тринадцать лет.

Церкви он больше не верил. Что ни говори, он был прирожденным эмпириком, а Бог не выстоит и десяти секунд под критическим взглядом личности, уже вычислившей страшную правду про пасхальных кроликов. Как ни странно, перспектива вечных мук теперь казалась вполне реальной, на каком-то примитивном уровне, недоступном для логики. А если проклятие реально, то исповедь не повредит.

– …что я чудовище, – закончил он.

Признание было не таким рискованным, как могло показаться. Исповедник был не слишком надежен – Ахилл загрузил его из Сети (из Водоворота, мысленно поправился он, теперь все его называли только так), и в нем могло быть полно червей и троянов, даже тщательная чистка не дала бы гарантии, – но он отключил все каналы ввода-вывода, кроме голосового, и мог стереть все подчистую, если начнутся какие-нибудь фокусы. И уж точно не собирался оставлять программку в рабочем состоянии после того, как перед ней выложится.

Папа, прознай он, что Ахилл занес в семейную Сеть дикое приложение, съехал бы с катушек, однако мальчик не стал бы рисковать с домашними фильтрами, даже если б отец и перестал за ним шпионить после смерти мамы. Так или иначе, папа никак не мог узнать. Он был внизу, в сенсориуме, вместе со всей провинцией – страной, пришлось напомнить себе Ахиллу, – подключившись к помпезной церемонии первого Дня Независимости. Надутая колючая Пенни – дни, когда она обожествляла старшего брата, давно миновали, – продала бы его мгновенно и с удовольствием, но она последнее время обитала в основном в экстаз-шлеме. Контакты, наверно, уже протерли ей виски насквозь.

Был день рождения последнего нового государства на планете, и Ахилл Дежарден остался в спальне наедине с исповедником.

– Чудовище какого рода? – спросил «ТераДругtm 6.2» голосом андрогина.

Слово Ахилл выучил еще утром и тщательно выговорил:

– Женоненавистник.

– Понимаю, – пробормотал ему в ухо «ТераДруг».

– У меня возникают… возникают такие желания – делать им больно. Девочкам.

– И как ты при этом себя чувствуешь? – голос стал чуть более мужественным.

– Хорошо. Ужасно… то есть… они мне нравятся. Чувства, в смысле.

– Не мог бы ты уточнить? – в голосе не слышалось ни ужаса, ни отвращения. Конечно, их и не могло быть – программа ничего не чувствует, это даже не Тьюринг-софт. Просто навороченное меню. Но, как это ни глупо, Ахиллу полегчало.

– Это… сексуально, – признался он. – Ну, думать о них так.

– Как именно?

– Ну, что они беззащитные. Уязвимые. Я… мне нравится, как они смотрят, когда… это самое…

– Продолжай, – сказал «ТераДруг».

– Когда им больно, – жалобно выговорил Ахилл.

– А, – сказала программа. – Сколько тебе лет, Ахилл?

– Тринадцать.

– У тебя есть друзья среди девочек?

– Конечно?

– И как ты относишься к ним?

– Я же сказал! – прошипел Ахилл, едва не срываясь на крик. – Мне…

– Нет, – мягко остановил его «ТераДруг», – я спросил, как ты относишься к ним лично, когда не чувствуешь полового возбуждения. Ты их ненавидишь?

Ну почему же, нет. Вот Андреа толковая девчонка, к ней всегда можно обратиться, когда надо вычистить вирусы. А Мартин… Ахилл как-то раз чуть не убил ее старшего брата, когда тот стал к ней приставать. Мартин и мухи бы не обидела, а этот мудак-братец…

– Они мне нравятся, – сказал Ахилл, морща лоб из-за парадокса. – Очень нравятся. Они отличные. Кроме тех, кого я хочу, ну ты понял, да и то только когда я…

«ТераДругtm» терпеливо ждал.

– Все клево, – выдавил наконец Ахилл, – если только я не…

– Понимаю, – выдержав паузу, заговорила программа. – Ахилл, у меня для тебя хорошее известие. Ты вовсе не женоненавистник.

– Нет?

– Женоненавистник – это тот, кто ненавидит женщин, боится их или считает в чем-то ниже себя. Похоже на тебя?

– Нет, но… кто же тогда я?

– Это просто, – сообщил ему «ТераДруг». – Ты сексуальный садист. Это совершенно иное.

– Правда?

– Секс – очень древний инстинкт, Ахилл, и он формировался не в вакууме. Он переплетается с другими базовыми побуждениями: агрессии, территориальности, конкуренции за ресурсы. Даже в здоровом сексе присутствует немалый элемент насилия. Секс и насилие имеют немало общих нейронных механизмов.

– Ты… хочешь сказать, что все такие же, как я? – На такое он и надеяться не смел.

– Не совсем. У большинства людей имеется переключатель, который на время секса подавляет агрессию. У одних такие переключатели работают лучше, у других хуже. У клинического садиста этот переключатель работает очень плохо.

– И это я, – пробормотал Ахилл.

– Весьма вероятно, – сказал «ТераДруг», – хотя без должного клинического обследования уверенности быть не может. Я сейчас не имею выхода в твою сеть, но предоставлю список ближайших медавтоматов, если ты скажешь, где мы находимся.

За спиной Ахилла тихо скрипнула дверь. Он обернулся и похолодел до костей.

Дверь спальни распахнулась. В темном проеме стоял отец.

– Ахилл, – донесся из вращающейся бездны голос «ТераДруга», – ради твоего же здоровья, не говоря уже о душевном спокойствии, тебе крайне желательно посетить один из наших филиалов. Гарантированная диагностика – первый шаг к здоровой жизни.

«Он не мог услышать», – сказал себе Ахилл. «ТераДруг» звучал в его наушнике, а если бы папа подслушал, наверняка бы вспыхнул световой сигнал. Папа не взламывал программу. Он не мог услышать ее голос. И мыслей Ахилла.

– Если тебя беспокоит цена, наши расценки…

Ахилл почти не задумываясь стер приложение, его сильно мутило.

Отец не шевелился.

Он теперь вообще мало двигался. Невеликий запас топлива в нем выгорел, и он застыл где-то между горем и равнодушием. С падением церкви его яростный католицизм обратился против него же, выжег его изнутри и оставил после себя пустоту. К моменту смерти матери там даже печали почти не осталось. (Сбой лечения, глухо сказал он, вернувшись из больницы. Активировались не те промоторы, тело обратилось против собственных генов. Стало пожирать себя. Сделать было ничего нельзя. Они подписывали отказ от претензий.)

Сейчас папа стоял в темном проеме и чуть покачивался – даже кулаки не сжимал. Он уже много лет не поднимал руки на своих детей.

«Так чего же я боюсь? – удивился Ахилл, чувствуя, как желудок стягивается в узел. – Он знает, знает. Я боюсь, что он знает».

У отца почти неуловимо растянулись уголки губ. Это была не улыбка и не оскал. Вспоминая тот день, взрослый Ахилл Дежарден видел здесь своего рода понимание, но тогда он понятия не имел, что это значит. Он знал лишь, что отец повернулся и ушел в главную спальню, закрыл за собой дверь и никогда больше не упоминал о том вечере.

В будущем Ахилл понял и то, что «ТераДруг», скорее всего, ему подыгрывал. Целью программы было привлечение клиентов, а для этого не стоит тыкать их носом в неприятные истины. Маркетинговая стратегия требует, чтобы клиенту было приятно.

И все же это не значит, что программа непременно врала. Зачем, если правда достигает той же цели? К тому же это было так рационально. Не грех, а дисфункция. Термостат, выставленный с изъяном, хотя его вины в том и нет. Вся жизнь – это машина, механизм, построенный из белков, нуклеиновых кислот и электрических цепей. А когда это машины могли контролировать собственные функции? Тогда, на заре суверенного Квебека, он познал свободу отпущения: Невиновен, всему причиной – ошибка в схеме проводки.

Но вот что странно.

Казалось бы, градус отвращения к себе должен был после этого хоть немного понизиться.

Джин Эриксон с Джулией Фридман живут в маленьком однопалубном пузыре в двухстах метрах к юго-востоку от «Атлантиды». Хозяйством всегда занималась Джулия: всем известно, что Джин недолюбливает замкнутые помещения. Дом для него – подводный хребет, а пузырь – необходимое зло, существующее ради секса, кормежки и тех случаев, когда его темные грезы оказываются недостаточно увлекательными.

Даже в таких случаях он воспринимает пузырь так же, как ловец жемчуга двести лет назад воспринимал водолазный колокол: место, где изредка можно глотнуть воздуха, чтобы вернуться на глубину. Теперь, конечно, речь скорее об реанимации.

Лени Кларк вылезает из шлюза и кладет ласты на знакомый, до смешного неуместный здесь коврик. В главной комнате темновато даже для глаз рифтера: серые сумерки размываются лишь яркими хроматическими шкалами на панели связи. Пахнет плесенью и металлом, чуть слабее – рвотой и дезинфекцией. Под ногами булькает система жизнеобеспечения. Открытые люки зияют черными ртами: в кладовку, в гальюн, в спальный отсек. Где-то рядом попискивает электронный метроном – кардиомонитор отсчитывает пульс.

Появляется Джулия Фридман.

– Он еще… ой. – Она сменила гидрокостюм на термохромный свитер с горловиной «хомутом», почти скрывающей шрамы. Странно видеть глаза рифтера над воротом сухопутной одежды. – Привет, Лени.

– Привет. Как он?

– Нормально. – Развернувшись в люке, она прислоняется спиной к раме: наполовину в темноте, наполовину в полумраке. А лицом обращается к темноте и к человеку в ней. – Но бывает и лучше, я бы сказала. Он спит. Он сейчас много спит.

– Удивляюсь, как ты сумела удержать его в доме.

– Да, он бы, наверно, даже сейчас предпочел бы остаться снаружи, но… думаю, согласился ради меня. Я его попросила. – Фридман качает головой. – Слишком легко это вышло.

– Что?

– Его уговорить. – Она вздыхает. – Ты же знаешь, как ему нравится снаружи.

– А антибиотики, что дала Джерри, помогают?

– Наверное. Скорее всего. Трудно сказать, понимаешь? Как бы плохо ни было, она всегда может сказать, что без них было бы еще хуже.

– Она так говорит?

– О, Джин, с тех пор, как вернулся, с ней не разговаривает. Он им не верит. – Джулия смотрит в пол. – Винит ее во всем.

– В том, что ему плохо?

– Он думает, они с ним что-то сделали.

Кларк припоминает.

– Что именно он…

– Не знаю. Что-то. – Фридман поднимает взгляд, ее бронированные глаза на миг встречаются с глазами Кларк и тут же уходят в сторону. – Уж слишком долго не проходит, понимаешь? Для обычной инфекции. Как тебе кажется?

– Я сама не знаю, Джулия.

– Может, тут как-то вмешался Бетагемот. Осложнил состояние.

– Не знаю, бывает ли такое.

– Может, я теперь тоже заразилась. – Кажется, Фридман говорит сама с собой. – То есть, я много с ним сижу…

– Можно проверить, если хочешь.

Фридман смотрит на нее.

– Ты ведь была инфицирована? Раньше.

– Только Бетагемотом, – подчеркивая разницу, поясняет Кларк. – Меня он не убил. Я даже не заболела.

– А должна была бы, рано или поздно. Так?

– Если бы не модификация. Но я модифицирована. Как и все мы. – Она натужно улыбается. – Мы же рифтеры, Джулия. Те еще поганцы, нас так просто не взять. Он выдюжит, я уверена.

Этого мало, понимает Кларк. Все, что она может предложить Джулии, – вдохновляющий обман. От прикосновений благоразумно воздерживается: Фридман не выносит физического контакта. Может, она и стерпела бы дружескую руку на своем плече – однако допускает людей в личное пространство с большим разбором. В этом, хотя и мало в чем еще, Кларк чувствует с ней родство. Каждая из них замечает, как ежится другая, даже когда остальным не заметно.

Фридман через плечо оглядывается в темноту.

– Грейс говорила, ты помогла его оттуда вытащить.

Кларк пожимает плечами, немного удивляясь, что Нолан приписала заслугу ей.

– Я бы, знаешь, тоже не захотела там оставаться. Только… – Голос ее замирает. В тишине вздыхает вентиляция пузыря.

– Только ты задумываешься, а не лучше ли было бы его не трогать? – угадывает Кларк.

– Да нет. Ну, может быть, отчасти. Не думаю, что доктор Седжер так уж плоха, как говорят.

– Говорят? Кто?

– Джин и… Грейс.

– А…

– Просто… не знаю. Не знаю даже, хотел бы он, чтобы я была здесь? – Фридман горестно усмехается. – Я, в общем-то, не борец, Лени. Не то что ты и… когда меня пинают, я просто прогибаюсь.

– Если бы он захотел, мог бы остаться у Грейс, Джулия. А он с тобой.

Фридман с какой-то поспешностью смеется.

– О, нет, я не о том. – Все же слова Кларк ее чуточку взбодрили.

– В общем, – говорит Кларк, – я, пожалуй, оставлю вас вдвоем, ребята. Зашла просто узнать, как у него дела.

– Я ему передам, – кивает Фридман. – Он будет рад.

– Конечно. О чем речь. – Она нагибается за своими ластами.

– И ты еще заходи, когда он придет в себя. Ему приятно будет. – Помолчав, Джулия отворачивается – лица не видно за каштановыми кудряшками. – Мало кто заходит, знаешь ли. Кроме Грейс. Салико еще недавно заходил.

Кларк пожимает плечами.

– Рифтеры – не мастера в общении. («Могла бы уже понять», – не добавляет она). Иногда до Джулии Фридман просто не доходит. Несмотря на свои шрамы и все пережитое, она рифтер только по названию, вроде как почетный член, принятый в закрытый круг ради мужа.

«Кстати, вопрос, а что здесь делаю я сама?» – осеняет Кларк.

– Мне кажется, они его иногда слишком серьезно воспринимают, – говорит Фридман.

– Серьезно? – Кларк оглядывается на нее из шлюза. Пузырь почему-то вдруг стал теснее.

– Ну, насчет… корпов. Я слышала, что Салико не совсем здоров, но ты же знаешь Салико.

«Он думает, они с ним что-то сделали…»

– Я бы на этот счет не волновалась, – говорит Кларк. – Правда.

Она улыбается, вздыхая при мысли о своей дипломатичности.

С практикой утешительная ложь дается слишком легко.

С тех пор как она позволила Кевину себя иметь, прошло немало времени. Как ни печально, он никогда этого толком не умел. Ему все давалось трудней, чем большинству сверстников, а это в общем-то не редкость среди местных придонников. Тот факт, что он выбрал объектом для тренировки такую фригидную суку, как Лени Кларк, не упростил дела. Мужчина, боящийся прикосновений, и женщина с отвращением к любому контакту. Если у них двоих и есть что-то общее, так это терпение.

Она считает, что в долгу перед ним. И кроме того, хотела бы задать ему несколько вопросов. Но сегодня он – гранитный член с маленьким мозговым придатком. На фиг предварительные ласки: он врывается в нее с разгона, даже языком не поработав, чтобы восполнить недостаток влаги. Фрикции болезненно натягивают губы – она незаметно опускает руку и расправляет их. Уолш работает как насос, дыхание со свистом прорывается сквозь звериный оскал, на глазах твердые непроницаемые линзы. Они всегда скрывают глаза во время секса – тут верх взяли вкусы Кларк, – но обычно у Уолша так все отражается на лице, что этого не скрыть парой пленчатых скорлупок. А в этот раз не так. В этот раз за его накладками скрывается нечто непонятное Кларк – нечто, сфокусированное на том месте, которое она занимает в пространстве, а не на ней самой. От его грубых толчков она сползает с матраса и стукается головой о голый металл палубы. Они молча трахаются в застойном воздухе, среди сваленной техники. Кларк не знает, что на него нашло. Впрочем, это приятная перемена, секса, настолько близкого к честному и откровенному насилию, у нее не бывало много лет. Закрыв глаза, она вспоминает Карла Актона. Впрочем, по окончании она видит синяк на плече не у себя, а у Кевина – венчик порванных капилляров окружает крошечный прокол на сгибе локтя.

– Это что? – Она приникает к ранке губами и водит языком по припухлости.

– А, это… Грейс у всех брала кровь на анализ.

Она вскидывает голову.

– Что?

– Она в этом не специалист. Только со второй попытки нашла вену. Ты бы видела Лайджа. Рука – будто на морского ежа напоролся.

– Зачем Грейс брала кровь?

– Ты что, не слышала? Лайдж что-то подхватил. И Салико плохо себя чувствует, а он пару дней назад навещал Джина и Джулию.

– И Грейс думает…

– Чем бы ни наделили его корпы, оно заразно.

Кларк садится. Она полчаса пролежала нагишом на палубе, но холод ощутила только сейчас.

– Грейс думает, корпы ему что-то подсадили?

– Это Джин так думает. Она проверит.

– Как? У нее же нет медицинской подготовки.

Уолш пожимает плечами:

– Чтобы управляться с медбазой, подготовка не нужна.

– Да она совсем тупая? – Кларк в недоумении мотает головой. – Даже если бы на «Атлантиде» хотели нас заразить, они не так глупы, чтобы использовать вирус из стандартного набора.

– Наверно, она думает, что начать следует с простого.

Что же такое у него в голосе?

– Ты ей веришь, – говорит Кларк.

– Ну, не сов…

– Джулия заболела?

– Пока нет.

– «Пока нет», Кевин. Джулия не отходила от Джина с тех пор, как его вытащили. Будь у него зараза, наверняка бы подцепила. А Салико их сколько раз навещал? Один?

– Может, два.

– А Грейс? Я слышала, она постоянно там бывает. Она заболела?

– Она говорит, что принимает меры предос…

– Предосторожности! – фыркает Кларк. – Пощади мои уши! Что, на всем хребте у меня одной еще не отказали лобные доли? Не забыл, как в прошлом году Абра подцепил суперсиф? Чарли Гарсиа восемь месяцев не мог избавиться от аскариды в кишках, но я что-то не припомню, чтобы в этом обвиняли корпов. Кевин, люди болеют, даже здесь, внизу. Особенно здесь. Каждый второй из нас сгниет даже раньше, чем получит шанс отуземиться.

И опять что-то проглядывает за непрозрачным блеском линз на глазах Уолша. Что-то не слишком дружелюбное.

– Что еще? – вздыхает она.

– Это просто меры предосторожности. Не вижу, какой от них вред.

– Очень большой, если люди сделают выводы, не дожидаясь фактов.

На минуту Уолш замирает. Потом встает на ноги.

– Грейс как раз и пытается получить факты, – говорит он, шлепая босыми ногами через отсек. – А поспешные выводы делаешь ты.

«Ух ты, Кевви! – дивится Кларк. – Никак, у тебя хребет появился?»

Он подхватывает со стула гидрокожу. Сморщенная черная синтетика обнимает его как любовница.

– За перепихон спасибо, – говорит он. – Мне пора.

Лабина она застает зависшим над его сигнальным резервуаром. Трубки, оптоволоконный кабель и прочие детали – почти все уже неисправные, останки давно разобранных систем – лентой обвивают экватор большого бака. Сейчас течения слишком ленивы, чтобы вызвать свечение камня и аппаратуры, и свет дает только налобный фонарь Лабина.

– Абра сказал, что ты здесь, – жужжит Кларк.

– Подержи панель, а?

Она берет у него маленький прибор.

– Я хотела с тобой поговорить.

– О чем? – Кажется, все его внимание отдано янтарному пузырьку полимера на одной из проводящих трубок.

Кларк смещается так, чтобы оказаться в его поле зрения.

– Ходят идиотские слухи. Грейс внушает людям, будто Джерри подсадила Джину какую-то заразу.

Вокодер Лабина тикает, механически передавая его «м-м-м».

– У нее насчет корпов давно фитиль в заднице, но никто ее всерьез не принимает. По крайней мере, не принимал…

– Вот оно что… – Лабин постукивает по клапану.

– Что?

– Трещина в резиновой прокладке вокруг термостата. Оттого и замыкания.

– Кен, послушай меня!

Он смотрит на нее, ждет.

– Что-то меняется. Грейс никогда так далеко не заходила, ты же знаешь.

– Я с ней никогда лбами не сталкивался, – жужжит Лабин.

– Она всегда была одна против всего мира. Но эта зараза, которую подцепил Джин, все переменила. Ее стали слушать. Это опасно.

– Для корпов.

– Для всех нас. Не ты ли меня предупреждал, на что способны корпы, если станут действовать дружно? Не ты ли сказал, что…

«…возможно, придется действовать на упреждение…»

Желудок у Кларк куда-то проваливается.

– Кен, – медленно жужжит она, – ты же понимаешь, что Грейс просто чокнутая, нет?

Он не торопится с ответом. Кларк надоедает ждать.

– Ну правда, ты бы ее только послушал. Для нее война как будто и не кончалась. Стоит кому-то чихнуть, она уже ищет биологическое оружие.

Силуэт Лабина за фонарем чуть сдвигается: кажется, он пожал плечами.

– Есть несколько любопытных совпадений, – говорит он. – Джин попадает в «Атлантиду» с тяжелым ранением. Джерри оперирует его в медотсеке, за которым мы не можем вести полноценного наблюдения, и помещает в карантин.

– Карантин – это из-за Бетагемота, – напоминает Кларк.

– Как ты сама не раз отмечала, к Бетагемоту мы все иммунны. Удивляюсь, как это ты не усомнилась в ее оправданиях. – Видя, что Кларк молчит, он продолжает: – Джина отпускают с «побочной инфекцией», которая не распознается нашим оборудованием и пока не поддается лечению.

– Но ты же там был, Кен. Джерри не хотела выпускать Джина из карантина. За это Дейл ее и исколошматил. Изоляция нулевого пациента – не самый дальновидный вариант, если тебе надо распространить чуму.

– Полагаю, – жужжит в ответ Лабин, – на это Грейс скажет: они предвидели, что мы все равно его вытащим, и устроили представление, как раз и рассчитывая, что кто-нибудь потом за них вступится.

– То есть они для того его заперли, чтобы освободить? – Кларк с намеком поглядывает на электролизный приемник Лабина. – Тебе там кислорода хватает, Кен?

– Я просто излагаю, как могла бы рассуждать Грейс.

– Довольно извращенный ход мысли, даже для… – До нее доходит. – То есть она и в самом деле так говорит?

Фонарик у него на лбу слегка покачивается.

– Так слухи до тебя дошли. Ты все уже знаешь. – Она качает головой, презирая себя. – А я еще надеялась тебя раскачать.

– Я всегда готов тебя выслушать.

– Мог бы сделать кое-что еще. То есть я понимаю, что ты не хочешь лезть в эти дела, но Грейс же охреневшая психопатка. Она лезет в драку, а кого затянет в струю, ей плевать.

Лабин неподвижен, непроницаем.

– Я ожидал от тебя большего к ней сочувствия.

– Это как понимать?

– Никак, – жужжит он, выдержав паузу. – Но, что бы ты ни думала о поведении Грейс, ее опасения не совсем беспочвенны.

– Брось, Кен. Война окончена. – Она принимает его молчание за согласие. – И зачем бы корпам начинать ее сызнова?

– Затем, что они проиграли.

– Это уже древняя история.

– Было время, когда ты считала себя пострадавшей стороной, – напоминает он. – Сколько крови пришлось пролить, прежде чем ты сочла, что расквиталась до конца?

Его металлический, такой холодный голос вдруг оказывается совсем рядом, звучит прямо у нее в голове.

– Я… была неправа, – помедлив, говорит Кларк.

– Это тебя не остановило. – Он отворачивается к своей установке.

– Кен, – зовет она.

Он смотрит на нее.

– Это же чушь. Сплошные «если». Сто к одному, что Джин просто подцепил что-то от покусавшей его рыбины.

– Предположим.

– Кто сказал, что здесь не болтаются сотни зловредных микробов, которых пока не обнаружили? Несколько лет назад и про Бетагемот никто не слышал.

– Это я помню.

– Значит, нельзя допускать эскалации. Пока нет никаких доказательств.

В отблеске фонаря его глаза светятся желтовато-белым.

– Если насчет доказательств ты серьезно, то могла бы сама их раздобыть.

– Как?

Он постукивает себя по груди слева. Там, где расположены имплантаты. Кларк холодеет.

– Нет.

– Если Седжер что-то скрывает, ты об этом узнаешь.

– Она может скрывать что угодно и от кого угодно. И так не докажешь, что именно она скрывает.

– Заодно бы и выяснила, что на душе у Нолан, раз уж тебя так волнуют ее мотивы.

– Ее мотивы мне известны. Ни к чему гробить химию собственного мозга, чтоб в них увериться.

– С точки зрения медицины риск минимальный, – напоминает он.

– Не в том дело. Это ничего не докажет. Ты же знаешь, Лабин, что конкретные мысли читать невозможно.

– Тебе бы и не пришлось. Достаточно считать чувство вины…

– Нет, я сказала!

– Тогда не знаю, что тебе посоветовать. – Он снова отворачивается. В луче фонаря трубы резервуара похожи на крошечную контрастную модель опрокинутого на бок города. Под пальцами Лабина с шипением вспыхивает крошечное солнце, на секунду Кларк слепнет. К тому времени, как ее линзы приспосабливаются, поверхность бака уже вся освещена. Лучи преломляются в воде, та мерцает, словно марево в жаркий день; будь глубина меньше, уже взорвалась бы па́ром.

– Есть еще один способ, – жужжит она. Лабин выключает горелку паяльника.

– Есть. – Он оборачивается к ней. – Но я бы не слишком на него надеялся.

Давным-давно, когда трейлерный парк только собирался, кто-то додумался превратить один пузырь в большую столовую: ряд циркуляторов, пара разделочных столов для отважных и несколько складных столиков, в обдуманном беспорядке разбросанных по палубе. Предполагалось, что все это создаст эффект кафе под открытым небом. На деле получилось нечто вроде кладовки, куда сваливают на зиму мебель.

Но кое-что прижилось – сад. За это время он покрыл половину внешней палубы: кучка вьющихся растений освещена лампами-подпорками с солнечным спектром – палки похожи на скрытые в листве светящиеся бамбучины. Это даже не гидропоника, маленькие джунгли произрастают в ящиках с сочной темной землей – на самом деле это диатомовый ил с органическими добавками. Почва была довольно скудной, но на ней теперь отложились слои компоста, беспорядочно распространившись поверх обшивки.

Из всех атмосферных пузырей на хребте здесь самый приятный запах. Кларк распахивает люк и глубоко вдыхает. В этом вдохе удовольствия только половина: вторая половина – решимость. Грейс Нолан смотрит на нее с дальнего конца оазиса, где подвязывала плети чего-то, что до вмешательства генетиков могло быть стручковым горохом.

Однако под непрозрачными глазами Нолан играет улыбка.

– Привет, Лени!

– Привет, Грейс. Думаю, хорошо бы нам поговорить.

Нолан забрасывает в рот стручок: гладкая черная амфибия кормится в пышной зелени древнего болота. Жует она, пожалуй, дольше, чем необходимо.

– Насчет…

– Насчет «Атлантиды». И твоих анализов крови. – Кларк переводит дыхание. – И твоих претензий ко мне.

– Боже мой, – возражает Нолан, – к тебе никаких претензий, Лен. Бывает, люди ссорятся. Ничего особенного, не принимай все так всерьез.

– Ну и ладно. Тогда поговорим о Джине.

– Конечно. – Нолан, выпрямившись, снимает с переборки стул и раскладывает его. – А заодно про Сала, Лайджа и Лани.

«Уже и Лани?»

– Ты думаешь, виноваты корпы?

Нолан пожимает плечами.

– Я этого не скрываю.

– И откуда такие выводы? Нашла что-нибудь в крови?

– Мы пока собираем образцы. Кстати, Лизбет обосновалась в медпузыре, можешь сдать анализы. По-моему, сто́ит.

– А если ничего не найдете? – интересуется Кларк.

– Я и не жду, что найдем. Седжер не так глупа, чтобы оставлять следы. Но как знать.

– Ты же понимаешь, что корпы, возможно, ни при чем?

Нолан откидывается на спинку стула, потягивается.

– Милочка, сказать не могу, как я удивлена, что слышу такое от тебя.

– Тогда дай мне доказательства.

Нолан с улыбкой качает головой:

– Вот тебе для примера. Скажем, ты плаваешь в водах, где водятся акулы. Здоровенные гадины с треугольными плавниками кишат вокруг, разглядывают тебя, и ты понимаешь: не рвут на части только потому, что у тебя наготове дубинка, а они знают, что дубинка вытворяет с такими рыбинами. Так что они держатся на расстоянии, но от этого ненавидят тебя только сильнее, правда ведь? За то, что ты уже убивала им подобных. Эти акулы далеко не глупы, но очень злопамятны. Так вот, плывешь ты себе среди всех этих холодных мертвенных глаз и зубов, и видишь… скажем, Кена. Вернее, то, что от него осталось. Обрывок кишки, половина лица, опознавательная нашивка, плавающая среди акульих туш. Ну и как, Лен, сойдет такое за доказательство? Или ты скажешь: нет, это ничего не доказывает, я ведь не видела, что тут произошло. Скажешь: давайте воздержимся от поспешных выводов…

– Довольно паршивая аналогия, – тихо говорит Кларк.

– А по-моему, охрененная.

– И что ты намерена делать?

– Я могу сказать, чего я делать не намерена, – заверяет ее Нолан. – Не стану сидеть спокойно, полагаясь на доброту корпов, пока все мои друзья превращаются в падаль.

– Тебя об этом кто-нибудь просит?

– Пока нет. Но думаю, скоро попросят.

Кларк вздыхает.

– Грейс, я прошу, ради нас всех…

– Да пошла ты на хрен, – резко перебивает Нолан. – Тебе насрать на всех нас.

Словно кто-то щелкнул выключателем. Кларк изумленно разглядывает Нолан, та отвечает ей пустыми глазами, дрожа в припадке ярости.

– Хочешь знать, какие у меня к тебе претензии? Ты нас продала! Мы уже почти покончили с этими акулами. Могли выпустить им кишки через глотки, а ты нас остановила, дрянь поганая.

– Грейс, – пытается вставить Кларк, – я понимаю твои чув…

– Ни хрена! Ни хрена ты не понимаешь!

«Что же с тобой делали, – гадает Кларк, – как довели до такого?»

– Мне тоже от них досталось, – тихо говорит она.

– Еще бы. И ты-то за себя рассчиталась, скажешь, нет? И, поправь меня, если я ошибаюсь, ты попутно угробила немало невинных, разве не так? Плевать тебе на них было. И, может, тебя это не особо волнует, но из-за твоего крестового похода погибло и немало наших, рыбоголовых. На них тебе тоже было плевать, лишь бы отвесить пинка кому следует. Отлично. Ты расквиталась. А остальные-то еще ждут, а? Мы ведь не собираемся даже скашивать миллионы невинных, мы всего лишь хотим добраться до уродов, которые нас натянули, – и вот именно ты приползаешь сюда, как цепная собачка Патриции Роуэн, чтобы сказать, что я не в своем праве? – Нолан с отвращением мотает головой. – Я не понимаю, как мы позволили остановить себя тогда, и уж точно не позволю остановить теперь.

Ненависть расходится от нее инфракрасными лучами, Кларк даже удивляется, что листья не чернеют, не загораются от этого жара.

– Я думала, мы сумеем разобраться, потому и пришла, – говорит она.

– Ты потому пришла, что проигрываешь, и знаешь это.

От этих слов под ложечкой у Кларк стягивается холодный узелок гнева.

– Ты никогда и не думала ни в чем разбираться, – рычит Нолан. – Ты всегда стояла на своем. Я – Мадонна Разрушения, я русалка долбаного Апокалипсиса, я буду стоять в сторонке и устанавливать правила. Только на этот раз оползень пошел не в ту сторону, милашка, и ты струсила. Испугалась меня. Так хоть избавь меня от дерьмового альтруизма и дипломатии. Ты просто пытаешься усидеть на своем жестяном трончике, пока он не развалился. Хорошо поговорили!

Она хватает ласты и вываливается в шлюз.

Ахилл Дежарден не помнил, когда у него в последний раз был секс по взаимному согласию. Зато помнил, когда впервые от такого отказался.

Это было в 2046-м, он тогда как раз спас Средиземное море. Во всяком случае, так все подавало радио Н’АмПацифика. На самом деле он всего лишь вычислил существование странного аттрактора в Кадисском заливе – мелкого устойчивого завихрения, которое не додумался поискать никто другой. Симуляции показывали, что оно достаточно мало́, чтобы поддаваться гасителям альбедо; итоговый эффект должен был распространиться на Гибралтарский пролив и – если цифры не врали – мог оттянуть гибель Средиземного на доброе десятилетие. Или до нового отказа Гольфстрима. Это было не спасение, а отсрочка приговора, но УЛН сейчас требовалось хоть что-то, чтобы загладить фиаско с Балтикой. К тому же дальше, чем на десять лет вперед, никто и не загадывал.

Так что Ахилл Дежарден на время попал в звезды. Даже Лерцман чуть не месяц изображал к нему симпатию и уверял, что подаст на досрочное повышение, как только закончатся проверки. Если, мол, у Дежардена в прошлом не обнаружится груды зарезанных младенцев, он получит свое еще до Хэллоуина. А может, черт побери, получит, даже и груда младенцев не помешает. Проверки прошлого были для высших эшелонов Патруля не более чем бессмысленным ритуалом: ты мог быть серийным убийцей – это ничего не меняло для того, у кого в мозгу бормочет Трип Вины. Все равно ты останешься рабом Общего Блага.

Ее звали Аврора. У нее была прическа под зебру – по тогдашней моде – и целая батарея умилительно безвкусных шрамов, стилизованных под клейма беженцев. Они сошлись на какой-то вечеринке, устроенной для УЛН Евроафриканской ассамблеей. Их аксессуары вынюхали ауры друг друга и подтвердили взаимный интерес (в те времена он еще что-то значил), а чипы обменялись справками о состоянии здоровья (а это и тогда ничего не значило).

Так вот, они ушли с вечеринки, спустились на триста метров со стратосферы УЛН на улицы Садбери – и еще на пятьдесят, в подземное чрево «Реактора Пикеринга», где софт был гарантированно защищен от взлома и давал вдвое большую выборку по ЗППП, чем обычно. Кровь они сдали после симпатичной пары р-отборщиков, которая распалась у них на глазах, когда один анализ выдал положительный результат на какую-то экзотическую трематоду в мочеполовых путях.

Дежарден тогда еще не был знаком с хитроумными веществами, которые заполонили его сосуды в последующие годы, и мог без вреда для себя применять всяческие тропы и стимуляторы настроения. Так что они с Авророй, пока проверялась кровь, взяли столик в соседнем баре и погладили психотропную жабку, ползавшую в террариуме под столешницей.

Из большого подземного резервуара, в который был погружен «Реактор», сквозь плексигласовые стены сочился смутный зеленоватый свет – подделка под старинное хранилище ядерных отходов. Через несколько минут на их столик порхнула одна из местных бабочек. Ее прозрачные крылышки поблескивали данными спектра – зелеными по всей длине волны.

– Я же говорила, – сказала Аврора и чмокнула его в нос.

Секс-кабинки в «Реакторе» сдавались поминутно. Они вскладчину оплатили пять часов.

Он имел ее в реальности и в воображении. В реальности – виртуозный и нежный любовник. Он трогал соски языком, зубами – ни-ни. Оставлял цепочки поцелуев от горла до вагины, нежно исследовал каждое отверстие, его дыхание срывалось от сдержанной страсти. Каждое движение обдумано, каждый сигнал отчетлив: он скорее умрет, чем причинит этой женщине боль.

В воображении он разрывал ее на части. В воображении ласки не было: он хлестал ее наотмашь, так что голова у нее моталась, чуть не отрываясь от шеи. В воображении она вопила. В воображении он избивал ее до тех пор, пока она не перестала вздрагивать от удара кнута.

Она тем временем бормотала и сладко вздыхала, и заметила между делом, что он явно преклоняется перед женщинами, и как это приятно после грубиянов, которым только бы воткнуть, и она, мол, даже не знает, достойна ли такого преклонения. Дежарден мысленно похлопал себя по плечу. Он не спрашивал о происхождении крошечных шрамов у нее на спине, о предательских розовых полосках от применения анаболиков направленного действия. Как видно, Аврора находила, куда потратить прокачанное здоровье. Может быть, только недавно избавилась от отношений, в которых была жертвой. Может, он был ее спасителем.

Тем лучше. Он вообразил себя одним из прошлых партнеров: тех, что избивали ее.

– Да ну на хрен, – сказала она на четвертом часу. – Просто врежь мне.

Он застыл в ужасе, гадая, что его выдало: язык тела или телепатия, или это просто удачная догадка.

– Что?

– Ты такой нежный, – сказала ему Аврора. – Давай играть погрубее.

– Ты не… – Ему пришлось подавить изумленный смешок. – Ты о чем вообще?

– Ты что так опешил? – улыбнулась она. – Неужели ни разу женщину не лупил?

«Это ведь были намеки, – понял он. – Она жаловалась». А он, Ахилл Дежарден, непревзойденный вычислитель закономерностей, мастер по выхватыванию сигнала из шума помех, ничегошеньки не заметил.

– Удушение меня заводит, – продолжила она. – Что это твой ремень лежит без дела?..

Все было, как в его мечтах, за которые он себя ненавидел. Словно ожили его самые постыдные фантазии. Это было превосходно. «Ах ты, сука, ты этого хотела, да? Вот как раз от меня и получишь».

Только не получила. Ахилл Дежарден вдруг обмяк, как доллар.

– Ты серьезно? – спросил он в надежде, что она не заметит, и понимая, что уже заметила. – То есть… ты хочешь, чтобы я сделал тебе больно?

– Да Ахилл у нас герой! – Она насмешливо покосилась на него. – Опыта маловато, да?

– Хорошо, – сказал он, невольно оправдываясь. – Только…

– Это же просто игра, детка. Ничего радикального. Я же не прошу меня убивать.

«Очень жаль».

Впрочем, мысленная бравада не одурачила его ни на миг. Ахилл Дежарден, тайный садист, вдруг до смерти перепугался.

– Ты про игры? – сказал он. – Шелковые веревки, стоп-слова и все такое?

Она покачала головой.

– Я, – терпеливо объяснила она, – хочу, чтобы у меня кровь текла. Хочу боли. Я хочу, чтобы ты сделал мне больно, любовничек.

«Да что со мной? – гадал он. – Я же именно о такой всегда мечтал. Какая счастливая случайность!»

И миг спустя подумал: «Если это случайность».

Он, что ни говори, находился на переломе судьбы. Шли проверки его прошлого, проводилась оценка рисков. Где-то под ковром система решала, можно ли доверить Дежардену ежедневно определять судьбы миллионов. Конечно, его тайна уже была им известна: механики заглянули ему в голову и наверняка заметили отсутствующую или поврежденную проводку. Возможно, это проверка: способен ли он контролировать себя. Возможно, Трип работает не так надежно, как ему внушали, и особенно подлые нейроны его подтачивают, а изначальная порочность представляет собой потенциальную ловушку… Или все намного проще. Может, они просто не рискнут вкладывать в раскрутку героя, чьи неконтролируемые склонности публика может счесть… неприятными.

Аврора скривила губы и обнажила спину.

– Давай, детка, поработай со мной.

Она была блеском в глазах всех его прежних партнерш, той мигающей искоркой, которая словно говорила: «Поберегись, ты, поганый извращенец. Малейшая оплошность, и с тобой покончено!». Она была шестилетней Пенни, обещающей никому не говорить, несмотря на кровь и переломы. Она была отцом, стоящим в темном дверном проеме с непроницаемым взглядом, словно говорившим: «Мне про тебя кое-что известно, сын, и ты никогда не узнаешь, что это».

– Рори, – осторожно заговорил Дежарден, – ты насчет этого ни к кому не обращалась?

– Все время обращаюсь. – Она улыбалась, но в голосе зазвенело напряжение.

– Нет, я хотел сказать… понимаешь…

– К специалистам. – Улыбка пропала. – К какому-нибудь мозгоправу, который за мои же денежки скажет мне, что я сама себя не понимаю, что все это просто заниженная самооценка и что мой отец насиловал меня в доречевой период. – Она потянулась за одеждой. – Нет, Ахилл, не обращалась. Я предпочитаю проводить время с теми, кто меня принимает как есть, а не с тупыми мудаками, которые пытаются превратить меня во что-нибудь другое. – Она натянула трусики. – Наверно, на официальных приемах такие больше не попадаются.

– Ты могла бы остаться, – попытался он.

– Просто это было так неожиданно, – попытался он.

– Понимаешь, в этом есть какое-то неуважение, – попытался он.

Аврора вздохнула.

– Детка, если бы ты меня уважал, то признал бы за мной право самой решать, что мне нравится.

– Но мне нравишься ты сама, – ляпнул он, низвергаясь в пламени и дыме. – Как же мне делать тебе больно, если…

– Эй, ты думаешь, мне нравилось все, что я для тебя делала?

Она оставила его стоять с обвисшим пенисом, пятьюдесятью минутами до конца аренды кабинки и убийственным, унизительным сознанием, что он навсегда в ловушке собственного притворства.

«Я никогда не дам этому воли, – понял он. – Как бы мне ни хотелось, кто бы меня ни просил, как бы это ни было безопасно. Я никогда не буду уверен, что где-нибудь не прячется шпион, что это не ловушка. Я всю жизнь буду скрываться, потому что открыться страшно до ужаса».

Отец мог бы гордиться. Сын вырос добрым католиком.

Но Ахилл Дежарден знал толк в искусстве приспособления. Выходя из кабинки – пристыженный и одинокий, – он уже начал восстанавливать защитные барьеры. Возможно, оно и к лучшему. Как-никак, от биологии никуда не денешься: секс – это насилие, причем буквально, до уровня нейронов. Трах или драка – работают одни и те же синапсы, тот же стимул причинять насилие и подчинять. Каким бы нежным ты ни был внешне, как бы ни притворялся. Даже если ты действуешь исключительно с согласия партнера, все равно это не более чем насилие над сдавшейся жертвой.

«Если я делаю все это, а любви не имею, то я – медь звенящая»,– подумал он.

Он сознавал это основами мозга, глубинами своего «оно». Садизм записан в строении тела, а секс… секс мало того, что насилие, он – сплошное неуважение. И кому нужно обращаться так с другим человеческим существом в середине двадцать первого века? Никто не вправе так поступать, тем более – чудовища с неисправными выключателями. У него дома имелся сенсориум, позволявший воплотить любое плотское желание, предоставляя ему виртуальных жертв в таком высоком разрешении, что получалось одурачить даже его.

Были и другие преимущества. Не понадобятся больше сложные ритуалы ухаживания, в которых он вечно путался. Не придется опасаться инфекций и неуклюже выставлять анализы чем-то вроде предварительных ласк. И не будет больше этого жестокого блеска в глазах жертвы, которая, может быть, догадалась.

Он во всем разобрался. Черт, он нашел новый смысл жизни.

Отныне и впредь Ахилл Дежарден будет цивилизованным человеком. Он обратит свои порочные страсти на машину, а не на живую плоть – и тем самым спасет себя от целой прорвы неловкостей. С Авророй все обернулось к лучшему – он чуть не попался, но вовремя вывернулся. Вот уж у кого точно все провода в голове перепутаны. Центры боли и удовольствия – все вперемешку.

Лучше не связываться с такими психами.

Она просыпается где-то в море.

Непонятно, что привело ее в себя – вспоминается мягкий толчок, словно кто-то осторожно будил ее, – но сейчас она совершенно одна. Того и добивалась. Могла бы заснуть где-нибудь в трейлерном парке, но ей нужно было одиночество. Потому она проплыла мимо «Атлантиды», мимо пузырей и генераторов, мимо хребтов и расщелин, когтивших округу. Наконец добралась сюда, к отдаленному уступу из пемзы и полиметаллических руд, и уснула с открытыми глазами.

А теперь что-то ее разбудило, и она не могла сориентироваться.

Она снимает с бедра сонарный пистолет и обводит окружающую тьму. Через несколько секунд возвращается смазанное множественное эхо с левого края. Прицелившись в ту сторону, она стреляет снова. В самом центре оказывается «Атлантида» с ее пригородами.

И еще более твердое и плотное эхо. Уже рядом – и приближается.

Идет не на перехват. Еще несколько импульсов показывают, что вектор движения минует ее справа. Тот, кто приближается, о ней не знает – или не знал, пока она не применила сонар.

Учитывая отсутствие «кальмара», он движется на удивление быстро. Из любопытства Кларк направляется ему наперерез. Налобный фонарь она притушила, света едва хватает, чтобы отличить донный грунт от морской воды. Ил облаками поднимается вокруг. Изредка попадаются камушки и хрупкие морские звезды, лишь подчеркивая однообразие.

Головная волна настигает за миг до самого объекта. В бок ей врезается плечо, откидывает ко дну. Вздымается ил. Ласт шлепает Кларк по лицу – она вслепую шарит руками и хватается за чье-то предплечье.

– Да какого хрена!

Рука вырывается, но брань, видимо, оказала свое действие. По крайней мере, он больше не брыкается. Облака мути кружатся скорее по инерции.

– Кто… – Звук грубый, скрежещущий, даже для вокодера.

– Это Лени. – Она прибавляет яркости в фонаре, и яркий туман из миллиардов частиц взвеси слепит ее. Отплыв в чистую воду, Кларк направляет луч на дно.

Там, внизу, что-то шевелится.

– Че-орт! Свет выключи…

– Прости. – Она притемняет фонарь. – Рама, это ты?

Со дна поднимается Бхандери. Механический шепот:

– Лени… привет.

Наверно, повезло, что он ее еще помнит. Черт, что он вообще еще может говорить. Когда перестаешь бывать на станции, не просто гниет кожа. Не просто размягчаются кости. У отуземившегося рифтера стирается кора головного мозга. Если позволить бездне слишком долго вглядываться в тебя, все метки цивилизации тают, как лед в проточной воде. Кларк представляет, как со временем разглаживаются извилины мозга, возвращаясь к примитивному состоянию рыбы, более подходящему к подобной среде.

Рама Бхандери еще не так далеко ушел. Он даже иногда появляется внутри.

– К чему такая спешка, что накрылось? – жужжит ему Кларк, не слишком надеясь на ответ.

Но ответ она получает.

– Накры… дофамином, наверно… эпи…

Через секунду до нее доходит. Дофаминовый приход, накрыло его. Неужели он еще настолько человек, что способен на каламбуры?

– Нет, Рама, я хотела спросить, куда ты спешишь?

Он зависает рядом с ней черным призраком, еле видимый в смутном мерцании фонаря.

– А… а… я не… – голос затихает.

– Бабах, – снова начинает он после паузы. – Взрыв. Сли-ишком ярко.

Толчок, вспоминает Кларк. Такой сильный, что разбудил ее.

– Что взорвали? И кто?

– Ты настоящая? – рассеянно спрашивает он. – Я… думал, ты гистаминовый глюк.

– Я Лени, Рама. Настоящая. Что взорвалось?

– Или ацетилхолино… – Он поводит ладонями перед лицом. – Только меня не ломает…

Бесполезно.

– …она мне больше не нравится, – тихо жужжит Бхандери. – А он гонялся за мной…

У Кларк перехватывает горло. Она придвигается к нему.

– Кто? Рама, что…

– Уйди… – скрежещет он. – Моя… территория.

– Прости, я…

Бхандери разворачивается и плывет прочь. Кларк, подавшись было следом, останавливается, потому что вспоминает: есть другой способ.

Она усиливает свет фонаря. Под ней еще висит мутная туча – над самым дном. В такой плотной ленивой воде она продержится много часов.

Как и ведущие к ней следы.

Один – ее собственный: узкая полоска ила, взбитая ее движением с восточного направления. Другой след отходит от него под углом 345 градусов. Кларк движется по нему.

Так она попадет не к «Атлантиде», скоро соображает она. След Бхандери уходит левее, мимо юго-западного крыла комплекса. Там, насколько она помнит, смотреть не на что. Разве что на «поленницу» – склад частей, сброшенных в расчете на продолжение строительства, когда корпы только появились здесь. И правда, вода впереди светлеет. Кларк приглушает свой фонарь и сонарит яркое пятно впереди. Возвращается жесткое геометрическое эхо объектов, заметно превышающих рост человека.

Она устремляется вперед. Размытое пятно превращается в четыре точечных источника света по углам «поленницы». Штабеля пластиковых и биостальных пластин лежат на поддонах в пределах освещенного участка. Изогнутые запчасти для обшивки корпуса торчат из ила зарослями устриц. В туманной дали виднеются большие тени баков, теплообменников, кожухов аварийного реактора, которые так и не пустили в ход.

А даль действительно туманная, понимает Кларк. Гораздо мутнее обычного.

Погрузившись в водяной столб, она зависает над индустриальным пейзажем. Что-то вроде мягкой черной стены перегораживает свет дальнего фонаря. Она этого ожидала после разговора с Бхандери. И вот перед ней молчаливое подтверждение: огромное облако ила, взбитое со дна и невесомо зависшее после недавнего взрыва.

Естественно, корпы успели запастись и взрывными зарядами…

Что-то щекочет ей уголок глаза – какой-то маленький беспорядок среди упорядоченного хаоса внизу. Два куска обшивки стащили с поддонов и уложили прямо в ил. Их поверхность покрыта угревой сыпью. Кларк выгибается, чтобы рассмотреть их вблизи. Нет, это не безобидные хлопья ила и не молодая колония бентосных беспозвоночных. Это дырки в трехсантиметровой цельной биостали. Края отверстий гладкие – проплавлены мощным источником тепла и мгновенно застыли. Угольные ожоги вокруг дыр – как синяки вокруг глаз.

Кларк холодеет.

Кто-то вооружился для окончательной разборки.

Якоб и Ютта Хольцбринки с самого основания «Атлантиды» держались особняком. Так было не всегда. Прежде, на поверхности, они даже по меркам корпов слыли яркими оригиналами. Их, кажется, забавлял тот архаический контраст, который они составляли миру в целом: они вели историю отношений от прошлого тысячелетия, а поженились так давно, что бракосочетание состоялось в церкви! Ютта даже взяла фамилию мужа. В старину женщины, как помнилось Роуэн, иногда так поступали. Жертвовали кусочками собственной личности во благо Патриархата, или как там оно называлось.

Пара была старомодной и тем гордилась. Когда эти двое появлялись на публике, то обязательно вместе – и очень выделялись.

Разумеется, на «Атлантиде» никакой публики не существовало. Отныне публика была предоставлена самой себе. На станции же с самого начала собрались сливки общества: самые влиятельные люди и еще рабочие пчелки, которые заботились о них в самых недрах улья.

Якоб с Юттой почти перестали выходить. Побег изменил их. Он, конечно, изменил каждого: посрамил могущественных, ткнув их носом в собственные промахи, хотя они, черт побери, все равно сделали что могли, адаптировались даже к Судному дню, вовремя закупили спасательные шлюпки и первыми прыгнули на борт. В те дни простое выживание составляло профессиональную гордость. Однако Хольцбринки не позволяли себе даже этого унылого самооправдания. Бетагемот не коснулся их плоти, не затронул ни единой частицы, и все же, казалось, сделал их меньше ростом.

Бо́льшую часть времени они проводили в своем номере, подключенном к виртуальной среде, куда более привлекательной, чем реальные помещения «Атлантиды». Они, конечно, выходили к столу – частное производство продуктов питания осталось в прошлом после того, как рифтеры конфисковали «свою долю» ресурсов, – но все равно, наполнив подносы пищей из циркуляторов и гидропонных отсеков, тотчас возвращались к себе. Мелкая, безобидная странность – желание держаться подальше от себе подобных. Патриция Роуэн не обращала на нее внимания до того дня, когда в гроте связи Кен Лабин, думая над разгадкой, не произнес: «А если это рыбы? Может, его к нам подвезли? А личинки в планктоне?»

И Джерри Седжер, недовольная попыткой этого убийцы-перебежчика изображать из себя глубокого мыслителя, отмахнулась, как от ребенка: «Если он способен распространяться с планктоном, зачем было так долго ждать? Он бы захватил весь мир сотни миллионов лет назад».

Может, и захватил бы, размышляла теперь Роуэн.

Хольцбринки поднялись на фармацевтике – их карьера началась до расцвета генной инженерии. Конечно, они старались шагать в ногу со временем. Когда на грани веков была открыта первая геотермальная экосистема, предыдущее поколение Хольцбринков влезло и туда: радовались новым надцарствам, просеивали кладограммы неизвестных видов – новые микроорганизмы, новые энзимы, выживающие при температурах, убийственных для любой формы жизни. Они каталогизировали механизмы клеток, лениво тикающих на многокилометровой глубине, таких медлительных, что их последнее деление относилось ко временам французской Революции. Они перестраивали редуцентов серы, задыхавшихся в кислороде, приспосабливая их пожирать нефтяные отходы и излечивать новые виды рака. Поговаривали, что половина патентов на археобактерии принадлежит империи Хольцбринков.

Сейчас Патриция Роуэн сидит напротив Якоба и Ютты у них в гостиной и гадает, что еще они могли запатентовать в последние дни на суше.

– Вы, конечно, слышали новости, – говорит она. – Джерри только что подтвердила: Бетагемот добрался до Невозможного озера.

Якоб кивает по-птичьи: не только головой, но и плечами. Но на словах осторожно возражает:

– Я так не думаю. Видел статистику. Слишком соленое. – Он облизывает губы, смотрит в пол. – Бетагемоту такое не нравится.

Ютта успокаивает его, погладив по колену.

Он очень дряхл, все его победы в прошлом. Он слишком давно родился, оказался слишком стар для вечной молодости. К тому времени, как стала возможной такая перестройка – удаление всех дефектных нуклеотидных пар, усиление всех теломер – его тело уже износилось от полувекового использования. Вступив в игру так поздно, мало что можно исправить.

Роуэн мягко поясняет.

– Не в самом озере, Якоб. Где-то поблизости. В одном из горячих источников.

Он все кивает и кивает, не глядя на нее.

Роуэн оборачивается к Ютте. Та отвечает беспомощным взглядом.

Роуэн нажимает:

– Ты же знаешь, такого не предполагалось. Мы изучили вирус, изучили океанографию и очень тщательно подобрали место. Но что-то все-таки упустили.

– Чертов Гольфстрим накрылся, – говорит старик. Голос его ненамного, но сильнее тела. – Говорили, что так и будет. Все течения изменятся. Англия превратится в Сибирь.

Роуэн кивает.

– Мы рассматривали различные сценарии. Кажется, ни один не подходит. Я подумала: может быть, в самом Бетагемоте есть что-то, чего мы не учли? – Она чуть подается вперед. – Ваши люди ведь много чего накопали в Огненном поясе, а? Еще в тридцатых?

– Ну конечно, там все копались. Треклятая архея была золотой лихорадкой двадцать первого века.

– И на Хуан де Фука много времени провели. С Бетагемотом не сталкивались?

– М-м-м. – Якоб Хольцбринк качает головой, но плечи его не шевелятся.

– Якоб, ты меня знаешь. Я всегда была за строгое хранение корпоративных тайн. Но теперь мы на одной стороне, так сказать, в одной лодке. Если ты что-то знаешь, хоть что-то…

– О, Якоб ведь никогда не занимался исследованиями, – перебивает Ютта. – Ты же знаешь, он больше работал с персоналом.

– Да, конечно, но перспективными областями всерьез интересовался. Его всегда волновали новые открытия, не забывай. – Роуэн тихонько смеется. – Было время, когда мы думали, что он просто живет в батискафе.

– Только на экскурсии выбирался. Ютта права, исследований я не вел. Этим занимался Джарвис и его группа. – Якоб встречает взгляд Роуэн. – Всю его команду мы потеряли, когда Бетагемот вырвался на волю. УЛН рекрутировала наших людей по всему земному шару. Выхватывала прямо у нас из-под носа! – Он фыркает. – «Общее благо», черт бы его побрал.

Ютта сжимает ему колено. Он оглядывается на жену и улыбается, накрывает ее ладонь своей.

Взгляд снова сползает к полу. Старик еле заметно покачивает головой.

– Якоб, понимаешь ли, не сближался с научной группой, – объясняет Ютта. – Известное дело, ученые плохо разбираются в людях. Выпусти их к публике – случилась бы катастрофа, но им все равно иногда не нравилось, как Якоб презентовал их находки.

Роуэн терпеливо улыбается.

– Якоб, просто я тут подумала насчет Бетагемота и его возраста…

– Чуть не самый старый организм на планете, – говорит Якоб. – Мы, остальные, завелись позже. Свалились с марсианским метеоритом или еще как. Чертов Бетагемот чуть ли не единственная тварь, которая здесь же и зародилась.

– Но ведь в этом все и дело, да? Бетагемот не просто предшествовал остальной жизни, он появился раньше фотосинтеза. До кислорода! Ему больше четырех миллиардов лет. Остальные по-настоящему древние микроорганизмы – археобактерии, нанолиты и так далее – так и остались анаэробными. Их находят только в ограниченных средах. А Бетагемот еще старее, но кислород его нисколько не волнует.

Якоб Хольцбринк замирает.

– Умная тварюшка, – говорит он. – Идет в ногу со временем. Обзавелся этими, как их называют… как у псевдомонасов…

– Генами Блашфорда. При стрессе меняют скорость собственной мутации.

– Да, да. Гены Блашфорда. – Якоб поглаживает ладонью свои редкие волосы и покрытый старческими веснушками череп. – Он приспособился. Приспособился к кислороду, приспособился жить в рыбах, а теперь приспосабливается к каждому уголку и закоулку нашей чертовой планеты.

– Только не к сочетанию низких температур и высокой солености, – замечает Роуэн. – Он так и не адаптировался к самой обширной экологической нише планеты. Глубины моря отвергали его миллиарды лет, и сейчас бы отвергли, если бы не источник Чэннера.

– О чем ты? – неожиданно резко переспрашивает Ютта. Ее муж молчит.

Роуэн переводит дыхание.

– Все наши модели основаны на предпосылке, что Бетагемот существует в своей нынешней форме сотни миллионов лет. Распространение кислорода, гипотоничные тела носителей – все это условия раннего-раннего докембрия. А с тех пор, как нам известно, изменилось не так уж многое, несмотря на все эти гены Блашфорда – иначе Бетагемот бы давно уже правил миром. Мы знаем, что он не способен распространяться по глубоководью, потому что так этого и не сделал, хотя у него были миллионы лет. А если кто-то предполагал, что он может распространяться с ихтиопланктонном, мы отмахивались, и не потому, что кто-то проверил – у кого нашлось бы время, учитывая, что тогда творилось? – а потому что, если бы он мог распространяться этим путем, то давно бы распространился. Миллионы лет назад.

Якоб Хольцбринк откашливается.

Роуэн выкладывает карты на стол.

– Но что, если Бетагемоту не миллионы лет, а всего несколько десятков?

– Ну, это… – начинает Ютта.

– Тогда уже ни в чем нет уверенности, правда? Может, речь не о нескольких изолированных реликтах, а об эпицентрах? И, может, дело не в том, что Бетагемот не способен распространяться, а в том, что он только начал?

Снова птичьи кивки и снова отрицание:

– Нет, нет. Он старый! Шаблоны РНК, минерализованные стенки. Большущие поры по всей поверхности – он из-за них и не выносит холодной соленой воды. Протекает как сито.

В уголке губ у старика проступают пузырьки слюны. Ютта безотчетно тянется их стереть, но Якоб с раздражением отмахивается. Она роняет руку на колени.

– Пиранозильная последовательность. Примитив. Уникальный. Та женщина, доктор… Джеренис – она тоже согласна. Он старый!

– Да, – соглашается Роуэн, – старый. Но, возможно, сравнительно недавно изменился?

Якоб взволнованно потирает руки.

– Что, мутация? Удачный прорыв? Чертовски неудачный для нас.

– Может быть, его изменили сознательно, – произносит Роуэн.

Ну вот, высказала.

– Надеюсь, ты не хочешь сказать… – Ютта умолкает. Роуэн, наклонившись вперед, кладет ладонь на колено Якобу.

– Я знаю, что там творилось тридцать-сорок лет назад. Ты сам сказал, атмосфера золотой лихорадки. Весь рифт в лабораториях, каждый органклонер работает in situ…

– Ну конечно, in situ, попробовала бы ты воссоздать эти условия в лаборатории…

– А твои люди были на переднем крае. Ты не только сам вел исследования, но и за другими приглядывал. Наверняка приглядывал, любой толковый бизнесмен поступил бы так. Потому я и пришла к тебе, Якоб. Я ничего не утверждаю, никого не обвиняю, понимаешь? Просто я подумала, что если кто-то на «Атлантиде» знает, что произошло тогда, так это ты. Ты эксперт, Якоб. Ты ничего не хочешь мне сказать?

Ютта качает головой:

– Якоб ничего не знает, Патриция. Никто из нас ничего не знает. И я все же улавливаю, к чему ты клонишь.

Роуэн не сводит глаз со старика. Тот смотрит в пол, сквозь пол, сквозь плиту палубы, сквозь трубы и провода под ней, сквозь изоляцию, фуллерен, биосталь, сквозь морскую воду и заиленные слизистые скалы – куда, она может только догадываться. И когда он заговаривает, голос его, кажется, доносится из этого далека.

– Что ты хочешь узнать?

– Могла ли у кого-нибудь найтись причина – чисто гипотетически – перестроить такой организм, как Бетагемот?

– Сколько угодно, – отвечает далекий голос из тела, которое кажется едва одушевленным.

– Например?

– Точечная доставка. Лекарств, генов, органелл. Такой клеточной стенки никто еще не видывал. Не пришлось бы заботиться об иммунной реакции, защитные энзимы о них и не узнают. Целевая клетка принимает его прямо в себя: лизирование оболочки, ХДД. Вроде биодеградирующего фуллерена.

– Еще?

– Идеальный стимулятор. При соответствующих условиях эта штука качает АТФ с такой скоростью, что можно одной рукой перевернуть автомобиль. По сравнению с ним митохондрии просто тухлятина. Солдат с Бетагемотом в клетках, при достаточной дозе, может и экзоскелет перещеголять.

– Если Бетагемот перестроить для этой цели, – поправляет Роуэн.

– Да, – шепчет старик, – в том-то и дело.

Роуэн очень тщательно подбирает слова:

– А могли найтись… менее узкие сферы применения? Оружие всеобщего уничтожения, промышленный терроризм?

– В смысле, чтобы он работал как сейчас? Нет. Надо было ослепнуть и сойти с ума одновременно, чтобы подумать о таком.

– Но скорость воспроизводства пришлось бы немножко увеличить, а? Для коммерческого использования.

Он кивает, по-прежнему глядя в никуда.

– Эти глубоководные организмы так медлительны, что тебе, считай, повезло, если они делятся раз в десять лет.

– А при этом им потребовалось бы больше питания, верно? Чтобы поддерживать ускорившийся рост.

– Конечно, это и ребенку известно. Но нарочно такого бы не стали делать, никто не станет добиваться такой цели, это просто был бы неизбежный…

– Побочный эффект, – подсказывает Ютта.

– Побочный эффект, – повторяет старик. Голос его не изменился и по-прежнему доносится, спокойный и далекий, из центра земли. Но на щеках у Якоба Хольцбринка слезы.

– Значит, не нарочно. Целили во что-то другое, а потом все пошло… наперекосяк. Ты это хочешь сказать?

– Гипотетически? – Уголки губ у него приподнимаются в чуть заметной вымученной улыбке. Слезы текут по морщинам и буграм старческого подбородка.

– Да, Якоб. Гипотетически.

Голова кивает.

– Можно что-нибудь сделать? Из того, что мы еще не пробовали?

Якоб качает головой.

– Я всего лишь корп. Не знаю.

Она встает. Старик, уйдя в свои мысли, смотрит вниз. Ютта смотрит на Роуэн.

– Не пойми его неправильно, – говорит она.

– Ты о чем?

– Он этого не делал, он не виноват. Не больше тебя. Не больше любого из вас.

– Я понимаю, Ютта.

Она прощается. Последнее, что она видит через закрывающийся люк – как Ютта Хольцбринк надевает на склоненную голову мужа гарнитуру сонника.

Теперь уже ничего не исправишь. Нет смысла обвинять, тыкать в кого-то пальцем. И все же она рада, что навестила их. Даже в некотором смысле благодарна. Благодарность эгоистическая, но лучше, чем ничего. Утешение, уж какое есть, Патриция Роуэн находит в том, что оказалась не первой из виноватых. Даже Лени Кларк, русалка Апокалипсиса, оказалась не первой. Роуэн оглядывается на люк в конце голубого коридора.

Все началось отсюда.