Стив Разник Тем
УОТКИНС ЭС. ДИ., СХОДСТВО НАЙДИ
Последняя книга Стива Разника Тема, «Плечом к плечу», выпущенная Сентипид Пресс, представляет собой сборник рассказов, написанных в соавторстве с супругой Мелани. Совсем новые рассказы автора уже появились или вот-вот появятся в сборниках «Волна преступности», «Нуль имморталис», «Черная книга ужаса», «Азимов», а также в антологиях «Вервольфы и другие оборотни» под редакцией Джона Скиппа.
«На ранних стадиях раздумий о новом рассказе я обнаруживаю, что в расставленные мною сети заплывают самые разные, порой совсем не похожие идеи, — говорит автор. — Часто я и сам не знаю, как их связать друг с другом, и вообще, получится из них что-нибудь или нет.
В данном случае я передал протагонисту присущую мне подозрительность в отношении сложной метафоры (веру в то, что за ней скрывается нечто, не предназначенное для нашего знания). И еще я много размышляю о художниках-классиках, которые писали религиозные образы, и вообще о тех, кто так или иначе посвятил свою жизнь тому, что другие называют „вымышленными существами“.
Полагаю, что авторов, пишущих рассказы в жанрах фэнтези и хоррор, также можно отнести к ним (к верующим, а не к вымышленным существам)».
Старый священник был пьян, но Уоткинс знал, что он не скоро отключится. Он наливал себе то ли шестой, то ли седьмой стакан вина. Портретист так увлекся своими набросками, в которых было слишком много линий, слишком много возможностей выбора, что сбился со счета. Но он предусмотрительно разбавил вино водой еще до начала сеанса, так что поп мог пить сколько ему заблагорассудится, и все же сохранить достаточную ясность сознания, чтобы досидеть до конца.
Сам Уоткинс не пил совсем, но после нескольких часов напряженного рисования не мог считать себя совершенно трезвым Он смотрел, как его раненая рука проводит линии, которые рвутся от тела прочь, вырастая из плеч, как будто старческие артритные суставы и вывихнутые кости превращаются в нечто такое, что может поднять слабеющее тело к Небу. Лист в нескольких местах был забрызган кровью.
— Столько линий, зачем тебе так много? Тебя что, так в художественной школе учили? — От священника, который стоял теперь совсем рядом, в лицо художнику повеяло таким крепким хмельным духом, что его едва не замутило.
Уоткинс повернулся в своем кресле.
— Я же говорил, это подготовительный этап. Портрет я начну рисовать завтра. Смотреть пока не на что. Сидите в своем кресле смирно — вы же позируете для портрета, помните? Так что сидите и позируйте.
Священник, покачиваясь, заковылял обратно к своему креслу у камина, темные тени от его объемистой черной сутаны заметались по гостиной Уоткинса, перемежаясь с красными отблесками пламени. Такое освещение придало нечто потустороннее многочисленным картинам, которые занимали на стенах комнаты каждый дюйм: сплошь ангелы в разнообразных позах, все до одного роскошные, и все сплошь не Уоткинсовой работы. Их рисовал его отец, Мартин, который был гением.
Священник снова неясно взялся за бутылку, разглядывая лоскутное одеяло галлюцинаций того, кто был одержим страстью к ангелам.
— Когда я пришел сюда в поисках художника, то думал, что им будет твой отец.
— Сам факт, что в обители святого Антония не знают о смерти моего отца, хотя его нет в живых уже более десяти лет, говорит о многом.
Священник печально кивнул, едва не вывалившись из кресла.
— Он нарисовал почти все фрески в нашей церкви и множество деталей трансепта. Почитатели проделывают тысячи миль, чтобы только взглянуть на них.
— А заплатили ему гроши. — Уоткинс поднял руку, предупреждая возможный ответ. — Я не говорю, что Церковь его обжулила Обитель заплатила ему столько, сколько он запросил. Но это была слишком скромная плата для такого гения, как он, и его вдова и дети с радостью вам это подтвердят. Я не мой отец. Я могу рисовать лишь то, что вижу. И я научился довольствоваться этим. И, разумеется, моих умений хватит на то, чтобы написать портрет для церковной прихожей, что я и сделаю за скромную, но отвечающую уровню моего таланта плату.
— Так ты поэтому не ходишь больше к мессе, сын мой?
Уоткинс вскинулся, услышав такое обращение, но сразу ничего не сказал Вместо этого он сосредоточился на морщинах вокруг носа священника, на его несоразмерно больших ушах, на обманчивой простоте узкого рта. Он проводил десять линий там, где требовалась всего одна. Отец, бывало, выговаривал ему: «Это от недостатка веры, сынок. Проводи одну линию уверенно, затем переходи к другой. Если будешь стоять на своем, то со временем все они станут правильными».
— Мне нравится искать образ, — ответил он священнику. — Вот почему я провожу так много линий.
— А сам говоришь, что рисуешь только то, что видишь.
— Да. Но лицо заключает в себе всех, кем вы были, и всех, кем вам еще предстоит стать. Плоскости, изгибы, все в них. Я рисую то, что вижу, но иногда мне кажется, что я вижу слишком много.
— А твой отец тоже пользовался этим методом?
Уоткинс сохранил спокойствие и сдержанность, хотя образ, постепенно возникавший перед ним на бумаге, взорвался многочисленными линиями, и они, кружась, ринулись прочь от скул, завертелись вокруг гадкого безгубого рта, выплевывавшего реплики священника в этом разговоре, линии обозначали складки кожи, волоски, которые были словно борозды на незасеянном поле, они рассекали бумагу, преображали ее, оставляя таинственные провалы там, где могли упасть и прорасти семена глаз.
— Мой отец не нуждался в эскизах — он сам был господня фотокамера. Все его линии, все пропорции были совершенны. Микеланджело, Да Винчи было чему поучиться у него. Он рисовал ангелов, чья плоть была нежна, как воздух, его кисть запечатлевала их полет, его краски впитали их дерзновенный дух.
Прошу простить меня, святой отец, но если есть Бог на свете, то он живет в полотнах моего отца. — Он указал на картину, висевшую за его спиной под самым потолком. — Взгляните вон на ту, с облаками, где фигура ангела чуть просвечивает через дымку. Когда видишь такие облака, стоит ли удивляться тому, что в них прячется ангел. Со времен Тернера ни один художник не рисовал небо лучше, чем мой отец, а это лишь один пример его силы.
Уставившись на картину мутным от вина взором, священник попытался перекреститься, но не смог.
— Так, значит, ты поэтому не ходишь больше к мессе, сынок? Потому что наши таинства меркнут перед великим талантом твоего отца?
— Как я понимаю, таинствами богослужения занимается отец Гевин, причем уже много лет. Он же дает совет и утешение больным и обиженным. У вас же обязанности чисто административного характера, разве нет? И все же именно ваш портрет повесят в церковном холле.
— Признаюсь, я бездарен в обращении с людьми. И всегда был таким. Честно говоря, люди в целом меня раздражают — вечно у них какие-то мелочные заботы и обиды, когда есть столько прекрасных предметов для возвышенного созерцания, вот хотя бы картины твоего отца. Но я старше по званию, и наш епископ изъявил желание, чтобы мой портрет нарисовали первым. Я не утверждаю, что достоин этой чести.
— Но вы не отклонили ее.
— Не отклонил. — Старый священник заглянул в свой пустой стакан, потом медленно, стараясь унять дрожь в руках, чтобы разлить как можно меньше драгоценной влаги, наполнил его снова. — Ты так восхищаешься работами своего отца, а свои принижаешь. Быть может, ты просто обижен на то, что тебе не достался такой же дар, и потому не ходишь больше к мессе у святого Антония, что там ты снова увидел бы его лучшие полотна «Три ангела и Один», «Серафим тысячеокий» или великолепного «Санкте Деус»? А может, ты считаешь себя кем-то вроде отверженного сына, разочаровавшего отца и потому утратившего его милость? Или бунтарем, а, мистер Уоткинс Эс Ди., сходство найди, а, так ты думаешь о себе?
— Но, старик, разве бывает бунтарь больший, чем священник, который терпеть не может своих прихожан?
Священник выдержал паузу, потом залпом выпил больше половины стакана От вина у него охрип голос.
— Твои инициалы, Эс. Ди.? Я, кажется, никогда не видел твоего полного имени. Уж не назвал ли он тебя в честь своего величайшего творения?
— Мой отец был впечатлителен, как всякий художник, временами он казался одержимым. Но сумасшедшим он не был Меня зовут Сэмюэль, мое второе имя — Дэниел, — солгал младший Уоткинс.
Священник одарил портретиста необычайно щедрой улыбкой и рассеянным взглядом.
— Мне кажется, твоя рана кровоточит снова, и притом обильнее, чем раньше.
Уоткинс поднял свою правую руку и посмотрел на нее так, словно никогда раньше не видел. Обвивавшая его кисть повязка испачкалась и обмахрилась, к тому же она была тонкой, словно нарисованная, и напомнила ему саван, который отец однажды изобразил поверх измученного тела Христа В середине ладони, поверх повязки, красовалось похожее на звезду пятно черного и кирпично-красного цвета.
— Это ничего. Кисть я держу кончиками пальцев, и всей рукой двигаю ею по полотну. Мой отец всегда говорил: «Не сжимай ее слишком крепко, иначе перестанешь чувствовать, что ты держишь».
— Но ты же портишь лист, сын мой.
— Я передумал — сэкономим на эскизах. Сейчас я пойду перевяжу руку, захвачу еще бутылку вина, а когда вернусь, мы приступим к самому портрету. Заодно я расскажу вам, почему я не хожу больше к мессе.
Уоткинс спустился в погреб, схватил бутылку неразбавленного вина и повернулся к ветхому шкафчику, который стоял, прислоненный к грязной цементной стене. Содрал с ладони повязку и бросил на пол. Вытащил из шкафа свежую марлю, и, хотя спиной чувствовал взгляды всех своих картин, не обернулся. На ощупь нашел на столе рядом со шкафом немытую кисть и ткнул ею в рану. Поскреб ею кровоточащую плоть, стараясь смотреть внимательно, но глаза закрылись против его воли. Так, с закрытыми глазами, он наложил на руку новую повязку. Сверху до него доносился голос священника, который напевал что-то наедине с собой.
Сначала он покрасил задний план в тон кожи священника, подсвеченной мерцанием огня, потом постепенно затемнил линии, так что проявился сперва угол шкафа, за ним горячее пятно пламени в камине. Священник смотрел широко открытыми глазами, стакан в его руке наклонился так, что вино едва не вытекало из него. Уоткинс подумал, что старик, может, и впрямь уснул. Он принялся отделять фигуру дремлющего священника от багровых тонов фона у него за спиной. Вглядевшись в воздух вокруг лысеющей головы и сгорбленных плеч, он стал рисовать то, что увидел там, но цвета вибрировали и линии расплывались. Однако там определенно что-то было, просто он не мог как следует это разглядеть.
— Или все дело в недавних проблемах церкви — с неосмотрительностью отдельных священников? Тебя это отталкивает, сын мой? Может, и с тобой в детстве произошло что-нибудь подобное?
Уоткинс был неприятно поражен ясностью ума священника, ведь он считал, что стареющий клирик напился до бесчувствия.
— Я не назвал бы эти проблемы такими уж недавними. Нет, меня не лапал похотливый духовник. Однако ни то ни другое не влияет на посещение мною церкви.
Священник согласно кивнул, отвечая, быть может, вовсе не ему, а своему внутреннему, навеянному алкоголем ритму.
— Это печальное положение дел. Вступив в сан, мы стремимся к прекрасному, жаждем жизни духа, которая возвысит нас над заботами повседневности. Но обнаруживаем, что ждать надо очень долго. Иные находят эту духовную красоту в детях и теряют чувство пропорциональности. Просто сбиваются с пути.
— А вы, вы что, тоже сбились с пути?
— Не смеши меня. Я как раз из тех, кто вообще не находит никакой особой красоты в детях. Они просто крикливые и незрелые. Но ты купился на эту пропаганду — ты видишь в нас монстров?
— При жизни моего отца в нашем доме побывало множество священников. Одни казались вполне обыкновенными. Тогда как другие, хоть я и не «покупаюсь» на то, во что они верили, до сих пор представляются мне самыми восхитительными и самоотверженными людьми, каких я видел в жизни.
Священник вздохнул, рассмеялся:
— Ну, я бы так не сказал, поверь моему опыту.
Уоткинс сосредоточился на глазах. Неверно переданные глаза не компенсирует никакая другая часть портрета.
— Так вы хотите сказать, что и ваша вера не слишком крепка?
— С моей верой в Бога все в порядке, дитя мое. У меня проблемы со смертными.
— Значит, вы верите в то, что зло присутствует в мире.
— А по-твоему, нет?
— Да, но мне хочется знать, почему. Разве ваш бог, бог, в которого верил мой отец, не всемогущ? Для чего же он тогда позволяет зло?
Священник смеялся.
— Быть может, твои сомнения в собственной оригинальности оправданны, Эс Ди. Уоткинс Вопрос о зле? Почему злой процветает, в то время как праведный страдает? Если бы я мог дать ответ на этот вопрос, то меня, наверное, сделали бы епископом! Возможно, все дело в падших ангелах. Только негоже нам, простым смертным, задаваться такими философскими вопросами. Наше дело верить, сын мой.
— Падшие ангелы. Это те, которые восстали?
— Люцифер хотел свергнуть власть бога. Этому надо было положить конец.
— Звучит прямо как приключенческая история. Экшен какой-то.
— Ага, по-моему, это лучшая приключенческая история всех времен.
— А, по-моему, духовные основы нашего бытия не должны напоминать приключенческую историю.
Священник подался вперед.
— Сын мой, тебе больно? — Тут Уоткинс осознал, что уже давно поддерживает раненую правую здоровой левой рукой. Воспаленные пяльцы едва удерживали кисть. Вместе они двигались по холсту, оставляя следы и усложняя сгорбленную фигуру священника в центре композиции. Его лицо все еще оставалось не в фокусе. Линии плеч были переданы неправильно, а может, наоборот, единственно верно.
— Ясность видения всегда приходит через боль, святой отец.
Священник фыркнул:
— Конечно, больно воображать себя большим, чем ты есть.
— Это вы о себе? Я-то рисую лишь то, что в состоянии увидеть. Мой отец, великий Мартин Уоткинс, живописец ангелов, вот кто имел воображение. — Уоткинс успокоился, усилием воли умерив прыть руки, которая летала по холсту, внося поправки и изменения, четче обрисовывая линии, подбирая детали, слушаясь своей боли, как мореход компаса или как лозоходец — своей лозы, в поисках единственного верного решения.
— Может быть, нам лучше остановиться. Я, кажется, перебрал вина.
— Посидите еще немного, святой отец, — я пока не готов прерваться. Не хочу потерять нить, которая приведет меня к вашему истинному портрету. Расскажи мне что-нибудь. Расскажите про великанов.
— Это тех, которые Фи, Фо, Фу, Фам, про таких великанов, что ли?
— Не хитрите. Расскажите мне о библейских великанах. Кажется, они были детьми ангелов и смертных женщин, так ведь?
— А, все это жидовская писанина. Книга Еноха, Свитки Мертвого Моря, в таком духе. Не следует принимать их слишком всерьез. Пожалуйста, не говори мне, что ты не ходишь в церковь из-за великанов!
— Ба, отец мой, жидовская — уж не антисемит ли вы?
Некоторое время священник молчал Слышно было только, как Уоткинс энергично скребет по холсту почти совсем сухой кистью. Наконец священник ответил.
— Да, я антисемит, но мне хочется представить тот день, когда я стану лучше.
— Простите. Я не обладаю таким воображением. Я пишу только то, что вижу, не забывайте.
Уоткинс продолжал яростно рисовать. Краска и кровь забрызгали его лицо, капали на холст с его руки.
— Ангелы позволяли себе вольности со смертными женщинами и тем развратили человечество. Это противная история.
— Но они развратили их не только в смысле секса — но и в других смыслах, ведь так?
— Вещи, которых мы не должны были знать.
— Может быть, именно они научили нас творить искусство.
— Их потомков с легкостью опознавали. Даже когда великаны научились притворяться обычными людьми, их легко было узнать по двойному ряду зубов и другим уродствам.
— Врожденным порокам развития.
— О, я бы не стал так говорить.
— Конечно, вы бы не стали. — Кисть Уоткинса плясала по остроугольным плечам священника. Плечи преображались, плоть вырастала над телом.
— Но эта история про великанов, разве она не похожа на ту ложь, которую мы говорим себе сами, например, что я хороший священник, или я не антисемит, или я великий недооцененный художник. Ложь, которая помогает нам нравиться самим себе.
— Боюсь, я не понимаю.
— Люди не хотели верить в то, что происходят от совокупления с ангелами, вот и придумали великанов — носителей дурной крови.
— Уоткинс, это безумие. Я помолюсь за тебя, сын мой.
— Спасибо. Кстати, ваш портрет окончен. Если не возражаете, я пошлю счет прямо епископу.
— Наверное, так будет лучше всего.
— Подойдите, посмотрите и скажите мне, как, по-вашему, точно ли передано сходство.
— Ох, я столько выпил. Кажется, я уже не смогу встать на ноги.
— Не торопитесь, святой отец. Я оставлю холст на мольберте. Надеюсь, вы меня извините, мне нужно еще раз перевязать руку.
Уоткинс бросил последний взгляд на картину. Изображенный на ней священник был все еще сгорблен, но уже поднимался на ноги, увлекаемый к небесам полупрозрачными наростами на плечах и спине, в то время как на его груди раскрывались, хватая воздух, другие уродливые выросты.
— Нет, я, кажется, не встану, — бормотал священник.
— Имейте веру. Вера вас утешит. Когда я был маленьким, то наблюдал, как отец рисовал ангелов. Здесь и у святого Антония. Теперь я знаю, что в то же самое время он рисовал много другого — пейзажи, этюды рабочих в доках, — но те холсты затерялись среди бесчисленных ангелов: парящих, сидящих, стоящих свободно или навытяжку, поющих, танцующих, делающих все то, чем обычно занимаются люди, с той только разницей, что ангелы были более настоящими, и внутри у них как будто горел собственный свет.
Священник протрезвел достаточно, чтобы произнести:
— Мило.
— Наверное. Но знаете, что меня тревожило? Он писал их с родственников, с соседей, с кое-кого из местных священников. Не только лица, но позы, мимику, жесты. Я не хотел этого видеть, но не мог не верить своим глазам. После я уже не мог смотреть на этих людей по-прежнему.
В погребе Уоткинс включил свет и грустно смотрел на свое небесное воинство, взиравшее на него с более чем несовершенных, перегруженных деталями полотен: сгорбленные спины, искаженные лица, двойные, а то и тройные ряды зубов. Созвездия глаз. Шесть крыльев. Обломки крыльев торчали из обезображенной плоти, точно выдернутые громадной рукой, оставившей лишь сломанный черенок эфирного мяса; рты, разинутые тою же безжалостной рукой, против воли пели хвалу всему святому, Санкте Деус, Амен.
Он слышал, как наверху старый священник упал на пол и, обливаясь слезами, пополз к своему портрету.
